Как рязанские цыгане построили дорогу и оказались на пороге перемен
Цыгане, живущие в рязанском поселке Дягилево, на свои деньги построили дорогу в свой поселок, так и не дождавшись помощи от властей. Это новость взорвала местные паблики: от цыган ожидали не социальной ответственности и организованности, а… Наше общество все еще исполнено средневекового страха и ненависти к цыганам, которые пытаются сохранить свои особые, непонятные для окружающих образ жизни и традиции. Им это удавалось на протяжении веков, но возможно ли это в современном мире?
Фото: Оксана Юшко
Что от табора останется
Над цыганским табором стоит солнечная погода самых последних дней лета. Небо чистое, безмятежное. По Пятому Дягилевскому проезду тянутся одноэтажные дома. В одном дворе на сучках дерева сушатся юбки, владелица которых тетя Тамара сидит сейчас на веранде на зеленом диване. Она курит и пускает хорошие клубы дыма в сторону своего старшего сына Валеры, который сидит за столом и которому принадлежат эта веранда и примыкающий к ней дом. Смуглая невысокая Алена, жена Валеры, подает ему чашку чая и отгоняет рукой от стола мух; они кружатся, издавая монотонное гудение, с которым, кажется, разворачивается над табором сам этот день — с его скрипучим большим солнцем и душной пылью. Из двора через несколько домов доносится свадебная музыка.
Тетя Тамара только что вернулась со свадьбы и теперь отдыхает, положив одну ногу на диван. На ее юбке большой персик, которым ее на свадьбе угостили.Поселок Дягилево дважды за этот год успел прославиться на всю Рязань. Во-первых, в Дягилевском проезде никогда не было асфальтированной дороги, а в последние годы она вся растрескалась и покрылась ямами. Жители табора, годами жаловавшиеся на дорогу в администрацию, наконец сами скинулись — по две тысячи рублей — и купили асфальтную крошку, наняли каток и залатали дыры. Об этом много писали местные паблики, восхищаясь социальной ответственностью цыган. А во-вторых — и именно это событие стало самым ярким, по впечатлениям затмив первое, — сюда приехал блогер Петенька Планетка и произвел на жителей такое неизгладимое впечатление, что теперь, встречая редких заезжих на разбитых дорогах табора, они с восхищенным ожиданием спрашивают: «А вы блогер?».
Во дворе мелькает коричневая юбка, и через секунду на веранде появляется Матрена Петровна, цыганка шестидесяти лет. Даже по ее лицу видно: нрав у нее непростой.
— Здрас-сьти, — говорит она, усаживаясь за стол. — Иду со свадьбы. Дети там безобразные — шумят, бесятся, лучше б дома сидели… А невеста красивая.
— Невеста красивая, — соглашается Тамара с мечтательной интонацией в голосе. — Сколько ей? Четырнадцать?
— Пятнадцать, — поправляет Матрена. — Жениху четырнадцать.
— У нас тоже жених, — довольно говорит Тамара. — Сколько Эмиру сейчас? — спрашивает она Алену, мать Эмира. — Двенадцать? На следующий год мы его женим.
— Меня в семнадцать лет выдали замуж, — говорит Матрена Петровна. — Сейчас мне уже шестьдесят, а он еще живой.
Жители табора, годами жаловавшиеся на дорогу в администрацию, наконец сами скинулись — по две тысячи рублей — и купили асфальтную крошку, наняли каток и залатали дыры. Об этом много писали местные паблики, восхищаясь социальной ответственностью цыган.
— У нее свадьба, а там человек умер, — говорит Матрена Петровна. — Кто тут виноват?
— Я в Тамбове жила, приехали сваты, а я — красивая, хорошая, худенькая, — Тамара проводит двумя руками по телу сверху вниз, словно бы отсекая с обеих сторон лишние бока. — Примерно как моя Эсмеральда сейчас. Мне было восемнадцать, ему — девятнадцать. Сейчас девятнадцать — уже старая дева! Сейчас в тринадцать, в четырнадцать выходят… У Валеры тоже есть дочка на выданье, Жасмин. Ей уже пятнадцать лет.
— Шестнадцать, — отворачивается от стола Алена.
— Как шестнадцать?! — вскрикивает Тамара, по ее лицу проплывает мрачное облачко.
Поджав губы, она вынимает из одного лифа сигарету, из другого зажигалку и закуривает с таким обиженным лицом, словно ее только что кто-то больно ущипнул. В это время на веранду заходит мужчина с темным оттенком кожи, загнутым носом и черным блестящим взглядом.
— Девушка, вы баптистка? — раздраженно обращается он ко мне. — Ходите без конца, миссионерите… Имейте в виду, баптисты нам не нравятся.
— Они хотят, чтобы мы их богу молились, а не Иисусу Христу! — выпаливает Алена.
— А нам их бога не надо, — начинает кричать Матрена Петровна, хотя вокруг нее ни одного баптиста. — У нас свой Бог, свои иконы!
— Мы без иконы не живем! — заводится и тетя Тамара, после чего они принимаются шумно обсуждать баптистов, своего Бога, заодно сообщая Алексею, мужу тети Тамары, что я не баптистка и, к сожалению, не блогер, а всего лишь журналист. Разговор набирает высокие обороты; отчетливее всего прорезается голос Матрены Петровны, и вдруг неожиданно, на самом пике, он прерывается страшным гудом со стороны города.
Гудение нарастает, превращаясь в оглушительный вой; тетя Тамара, Алена и Матрена Петровна срывают голоса, пытаясь его перекричать, но потом умолкают и, застыв, ждут. С воем над крышами, едва ли не задевая их, тяжело идет на посадку большой самолет, поблескивая тупым брюхом в нарушенном спокойствии неба. Когда он проползает над крышей маленького дома Валеры, гул уже идет по табору широкой волной, и кажется, что когда самолет пролетит, то в таборе не останется ни крыш, ни домов, ни деревьев — все срежет острой звуковой косой.
— Сто раз в день они летают, — говорит Алена. — Бывает, что керосин на нас бросают. Это очень плохо для детей. Говорят, русским, которые рядом живут, пенсию на пять тысяч больше из-за этого платят.
Из-за карантина жительницы табора не смогли зарабатывать привычным способом – гадать на заправках. Они очень ждали от Путина пособий на детей.
— Если возникнет вопрос, почему так рано выдают замуж, — вставляет Валера, — то это нужно для того, чтобы девочка с малых лет знала хозяйство, семью и ничем другим не увлекалась. Сначала родная мама учит ее готовке и правилам поведения. А когда ее отдают замуж, то ответственность за воспитание ложится на другую маму, которая будет воспитывать ее под свою руку.
— Профессии цыганки не учатся никогда, — говорит Кристина. — Они в школе учатся до пятого-шестого класса, а потом их забирают замуж.
— Есть цыганские классы, которые специально для наших детей сделали, — говорит Валера. — Но если ребенок хорошо учится, его в русский класс передают. Ни одна из цыганских женщин не работает, — предупреждает он следующий вопрос.
— А зачем нам это вообще — мечтать, если эта мечта не сбудется никогда, ни в этой жизни, ни в другой, раз я родилась цыганкой? — спрашивает она.
— Дедушка мечтал отдать Эмира в кадеты, — говорит Тамара. — Эмир хотел. Он так хотел… Валера не разрешил.
— Да, он хотел. Он мечтал, — говорит Валера. — Но он у нас один сын. Если бы был второй, я бы отдал — пусть бы обучался, шел бы куда-то дальше. Но он один! Как отпускать его из табора?
— Вот это самая красивая девочка! — говорит тетя Тамара, показывая на Снежану. Жасмин и Богиня опускают глаза. — Хочу ее сосватать, — продолжает она. — Но ее мать не хочет, — показывает на Кристину. — Говорит, что она не хозяйка это решать. Решать будут свекор и свекровь.
— Что, я скажу «забирай ее», а там что мне скажут? — оправдывается Кристина.
— Кто ее будет спрашивать?! — смеется Валера. — Кто придет, за того отдадим!
— Меня тоже никто не спрашивал, — вставляет Кристина.
— Мы живем в России, — крикливо подводит итог Матрена Петровна. — Мы соблюдаем российские законы, но внутри табора тоже есть свои законы. Если одна, другая начнет их нарушать, что от табора останется?
— Да, что от табора останется? — спрашивает Валера.
— Ой, заболела я этой девочкой, — говорит она, глядя вслед удаляющейся гурьбе длинных юбок. — Ой, заболела… Уже три дня болею, как ее увидела.
Возле дома невесты стоит надувной шатер-сцена. Внутри музыкальные колонки, инструменты и двое мужчин. Перед шатром пространство той же битой коричневой земли, которое пустует: женщины — их пара десятков — жмутся у забора. На них двойные юбки и так же, как у Алены, высоко повязанные платки. Женщины пританцовывают, обхватив локти руками — будто сами себя держат, чтобы не пуститься в пляс.
— Что-то скучно, — говорит Алена.
— Скучно, — подтверждает Кристина.
Самолеты с оглушительным воем низко летают над табором каждый день. За табором – аэродром.
Кто идет на заклание
Семья Тамары собирается в просторной комнате за большим столом. Алена и Люда — жена второго сына Тамары — прислуживают, разнося чай, а потом садятся за общий стол, за которым уже сидят сама Тамара, ее мрачный, поблескивающий черным глазом муж, Валера и второй сын, Володя.
— У меня пять внуков, — начинает Тамара. — Шесть? Кого я пропустила? Шарлотту — Эсмеральдину дочь. Жасмин — старшая… Ничуть я не переживаю, что за ней не приходят! Почему я должна переживать? — на этих словах Тамара тут же тянется к лифу за сигаретой.
— Все равно придут, — Алена выхватывает из своего лифа зажигалку и закуривает, держа сигарету всеми пятью пальцами: четырьмя с одного боку, большим — с другого.
— А своих сыновей я держу, — продолжает Тамара. — Кто как не мать будет их держать, чтобы они не пошли направо и налево? А когда мальчик неженатый, как его держать? Его надо женить на цыганке, чтобы он соблюдал наш закон, чтобы порядок был.
— Владимир, а вам никогда не хотелось сделать того, что цыганам запрещено? — спрашиваю второго сына, который крупнее и светлее Валеры. Отец поводит на него черным глазом.
— Никогда, — отвечает он. — Я привык к своему. С детства нас приучили довольствоваться тем, что есть.
— Вот меня в двенадцать женили… — начинает Валера.
— В двенадцать с половиной! — перебивает Алена так, будто эта половина — самая решающая в том возрасте, когда он стал ей мужем.
— А что он мог сам решать в двенадцать лет? — говорит Тамара. — Я все сделала, все решила.
— Возражений никаких не было, — говорит спокойно Валера. — Им было уже по тридцать два, они были старые, что я мог им возразить
— Нет.
— А ей было шестнадцать, — Тамара показывает сигаретой в сторону Алены. — Она тоже была малюсенькая, — она подпускает в свой хрипловатый голос ласковую нотку, — худенькая.
— И все же почему вы так рано жените детей?
— По привычке, — безо всякого выражения отвечает Тамара, и ее лицо застилает табачное облако.
— У цыган все рано, — быстро говорит Валера. — Они рано женятся, рано умирают… От нервов в основном: жизнь тяжелая. Я нервничаю из-за работы постоянно — будет ли работа, будет ли нормальная бригада. Бывают заказчики тупые, бывает, стройматериала не хватает. Тяжелая работа, но другой нет.
— А мы все равно не можем на обычных работах работать, — говорит Володя. — Потому что мы туда устроимся и будем в лучшем случае двадцать тысяч получать. А нам, смотрите, какие большие семьи кормить! На свадьбу пошел — две тысячи минимум на подарок уйдет. Родственник умер в другом городе — туда поедешь. А сколько этих костюмов им шить?
Лица всех троих мужчин, сидящих за столом, вытягиваются. Алена на не очень хорошем русском рассказывает, что у каждой цыганки возраста тети Тамары должно быть пятнадцать костюмов на выход, у цыганки возраста Алены — тридцать; у девушек на выданье пятьдесят костюмов с двойной юбкой должны быть собраны в приданом, но надеть их можно будет только в замужестве. До того незамужняя может носить джинсы и короткие юбки, а на свадьбах она обязана появляться в костюмах с одной юбкой. Но ни в одном из вышеперечисленных костюмов ни одна уважающая себя цыганка не сможет появиться на свадьбе больше трех раз. А поскольку свадьбы играются каждую неделю, то и костюмы приходится покупать и покупать. Их и ткань приносят таджикские или узбекские торговки.
У каждой цыганки возраста тети Тамары должно быть пятнадцать костюмов на выход, у цыганки возраста Алены — тридцать; у девушек на выданье пятьдесят костюмов с двойной юбкой должны быть собраны в приданом, но надеть их можно будет только в замужестве. До того незамужняя может носить джинсы и короткие юбки, а на свадьбах она обязана появляться в костюмах с одной юбкой.
— Потому что, — серьезно говорит Володя, — приедет гостья из Тамбова, на ней бархат, солнце-клеш, и все женщины собираются, начинают говорить об этом бархате. Думать, где им взять эту солнце-клеш.
— Мы молимся, чтобы торгашки не постучали в дверь и не принесли новых костюмов! А еще им надо эти… стразики, украшения, камешки вот эти, — говорит Валера. — А вы говорите, на одну зарплату прожить. Поэтому мы ходим, клеим на столбах объявления о строительных работах, даем объявления на Avito.
— А как же! — отвечает вместо сыновей Тамара. — Мы штуки не шутим. Вот так и живем, — вздыхает она, — так и живем.
— Им нравятся платья, как в «Великолепном веке», — говорит Валера. — Они сидели его всю зиму смотрели, ни на что другое внимания не обращали.
— Закончился сериал, и у меня сердце опустело. Барашка они мне тогда принесли, — говорит Тамара. — Принесли и говорят: «Мам, расти его. Когда у Ксюшки будет день рождения, мы его порежем». А он рыжий-рыжий был, — она смягчает все «л», в каком-то ритме восточного заклинателя складывая слова. — В мае уже три месяца ему было. Он уже за мной бегал. Прямо как собака. Я ему ходила листья салата покупала на рынке, — в ее голосе впервые появляется нежность, — я ему травку хорошую давала. Приду с рынка, он увидит меня, начинает кричать: «Бе-е, бе-е». Как будто я его мама. А наступил Ксюшин день рождения, приходит сосед, говорит: «Давай барашка. Все знают, что барашек — на день рождения». Они его взяли, понесли за дом, я зашла в комнату, сижу, не могу смириться, — она долго молчит, и в ее полном лице происходит быстрая перемена: нежность из глаз уходит, лицо каменеет в презрительном и высокомерном выражении. — Они его взяли, горло порезали и повесили там на березку. Никто из моей семьи не стал даже кусочка пробовать. А соседи говорили: «Какая вкусная баранина. Никогда такой не ели». Я до сих пор плачу, мое сердце вдребезги. Я каюсь — зачем я его растила, а потом порезала? Лучше бы я его тогда взяла! Если бы я сказала, что не отдам его, мне бы разрешили. А я его сама отдала. Каюсь. Сердце у меня болело-болело, я валерьянку несколько дней пила. Как ребенок он был. Я его растила для чего?! Чтобы они ели шашлыки и не подавились?!
Танец невесты
Алена возвращается к надувному шатру. По дороге она останавливается и говорит, показывая на мальчика: «Я не могу ему дорогу переходить. Он — мужчина. А я хоть и старше, но он уже женат. Я должна его пропустить».
— Вы что?! Такие вопросы нельзя цыганкам задавать! Это позор! Нельзя! — она быстро закуривает и пыхтит дымом, по-детски держа сигарету пятью пальцами. По ее лицу видно: она сильно удивлена вопросом и в то же время хочет быть гостеприимной. Она снова подходит ближе и говорит кое-что мне на ухо. — А вот такого, чтобы цыганка уезжала в город одна, жила своей жизнью и училась, в нашем таборе никогда не было. Вот мой сын Эмир быть кадетом хотел. Мы ему не разрешили. А куда он без нас пойдет? Куда без табора? Вот такая наша жизнь. Так наша жизнь и проходит.
Зачем цыган крутится
На веранде горит свет. Тетя Тамара сидит на диване. У самовара — Валера. Мухи уснули где-то и больше не кружат над столом. Над столом узором висят старые виниловые пластинки с песнями Софии Ротару. За спиной Валеры пыльное зеркало отражает его затылок и сгорбившуюся крепкую спину.
— Он ворует машину! — всплескивает она руками.
— Оу, оу! Куда?! — кричит Валера, вскакивая с места.
— А вы говорите, суворовское училище ему! — слышится ее чуть-чуть шепелявящий возмущенный голос. — Он машину у отца ворует!
— Цыганские попрошайки — есть такие, — говорит Валера, вернувшись. — Но, если честно, я к ним нейтрально отношусь. Это их образ жизни, они одним днем живут. Спят в палатках из полиэтилена, очень бедно живут… Но это не наши цыгане. А мы — кузнецы, строители. Наши прадеды были кузнецами. Мы все делаем саморучно. И вот так мы живем в таборе, — Валера возвышает голос, потому что летит самолет. — И если у меня тут есть друг! — на надрыве кричит он. — Если он — моя близкая душа! Он потихонечку, этот друг, переходит в стадию родственника! И что я без него буду?! Что я буду, если он уедет?! Нет, он мне здесь, в таборе, нужен!
— Я тебе про табор могу рассказать, — говорит Тамара с вечерней хрипотцой в голосе и хорошенько затягиваясь сигаретой, словно перед долгим разговором. — Табор состоит из чего? Если заболела я или просто мне на душе плохо, табор может посоветовать мне, что делать. Вот я тебе сейчас про замужество своей дочери расскажу, но ты дай мне сначала слово, что никому не расскажешь…
Цыганские попрошайки — есть такие, — говорит Валера, вернувшись. — Но, если честно, я к ним нейтрально отношусь. Это их образ жизни, они одним днем живут. Спят в палатках из полиэтилена, очень бедно живут… Но это не наши цыгане. А мы — кузнецы, строители. Наши прадеды были кузнецами. Мы все делаем саморучно.
— Ко мне пришел табор и сказал: «Надо так делать и так, чтобы никто не ругался, не скандалил, чтобы все остались в дружеских отношениях», — продолжает она. — Я молчала, я только молчала. Люди сами решили за меня… А куда мне деваться?
Возвращается Валера. Алена заваривает новый чай. Дымятся чашки. На небо выходит узкий месяц. Ведется шумный разговор, в котором обсуждаются ценности табора, но Валера так и не может объяснить, в чем они заключаются. Дальше он говорит о дороге, которую табор самостоятельно отремонтировал. На веранде появляется Алексей. Оживленность разговора спадает. Алексей садится за стол, брякает на него тяжелые руки. Подняв голову и скривив рот под усами, он как будто с угрожающей брезгливостью слушает отголоски разговора, которые еще не успели истаять с его появлением и кружат вокруг самовара.
— Нас хотят съесть постоянно. Из-за этого.
В небе над табором гремит салют. Правда, редкий и отрывистый, как скупые очереди стрелкового. Цыган Алексей начинает свой рассказ о предках, которые когда-то жили в Индии, не хотели воевать, не хотели в армии служить, мирно жить хотели — и, когда началась война, они сели на корабли и переплыли океян. И так оказались здесь, в Рязани.
Светлых сватают
Обед нового дня. На веранду проникают лучи солнца. Тамара сидит на диване, закрыв лоб рукой. Утром у нее снова поднялось давление. Рядом с ней щенок алабая.
— Пойду я через два месяца к будке относить ему еду, и он, этот Завгарушка, — она трогает массивного щенка, — укусит мою голову, съест меня, — дотрагивается ребром ладони до живота, — вот до этих пор, одни ноги от меня останутся. Выйдут дети. Спросят: где мама? А от мамы только ноги остались, — утомленно продолжает она. — Володя его купил, Завгара. Теперь идет на работу в город, всегда мне звонит: «Мам, пожалуйста, там шейки в холодильнике, свари их и немного крупы, покорми Завгара. Мама, дай Бог тебе здоровья». Про детей своих он не спрашивает — как там Ксюша, Платон, поели они или нет! А я вчера снова плакала-плакала за моего барашку. Никогда больше не буду есть барашку.
Выходит Алена в нарядном платье и садится за стол.
— Вы сказали, что женили Валеру в двенадцать по привычке, — говорю я. — Но вы вышли замуж в восемнадцать. Все-таки, значит, в советское время не было уже этой привычки.
Тамара со вздохом встает с дивана и пересаживается за стол. Сгоняет мух — они тяжело снимаются со стола, жужжа, и сразу возвращаются.
— Вот этого я не знаю, — говорит она. — Просто поспешили. Засватали — и спешат поженить, чтобы дети вместе росли. От нечего делать, наверное, женим так рано.
Она у нас мулаточка. А в моде сейчас голубоглазые. Увидят девочку двенадцати лет с голубыми глазами и светлым лицом — и «ой, какая она красивая, какая она хорошая, надо сватать скорей». Они сватают. У них деньги крутятся в руках. И они говорят: «Давайте мы сейчас поднимем эту свадьбу. Пусть вместе порастут». Светлых сразу богатые разбирают.
— Вот этого я тоже не знаю. — Тамара подпирает щеку рукой, ее задумчивое лицо отражается в боку самовара. — За Жасмин я переживаю, — говорит она. — А как не переживать? Это Алена не переживает, а я еще как переживаю. Все ей собрали — приданое, костюмы, материалы, постель. Она у нас мулаточка. А в моде сейчас голубоглазые. Увидят девочку двенадцати лет с голубыми глазами и светлым лицом — и «ой, какая она красивая, какая она хорошая, надо сватать скорей». Они сватают. У них деньги крутятся в руках. И они говорят: «Давайте мы сейчас поднимем эту свадьбу. Пусть вместе порастут». Светлых сразу богатые разбирают. У меня у Люды, жены Володи, глаза голубые.
— Да. Я мечтала о ней. Она училась в школе в одном классе с Володей. Я ее увидела, когда ей было семь лет, и с тех пор о ней мечтала: «Ой, какая она светлая». Она хорошо училась, и Володя мне говорит: «Мама, какая эта девочка умная. Она может разделить, умножить, писать может». Алену мой муж сосватал. Говорит: «Смотри, какая хорошая. Она не курит, не ходит целый день по улице, она дома сидит. Придет отец с работы, она ему чай наливает…»
— Но я сказала тогда: «Когда будем женить второго сына, возьму светлую», — добавляет Тамара.
— Чтобы внуки были светлые. Ой, мечтала. Выйду на улицу, а со мной за руку идет светлый ребенок, золотой ребенок, и все смотрят и говорят: «Какие у Тамары внуки». Ксюша — светлая. Раньше замуж выйдет.
— Какая разница, красивая или некрасивая?! — переходит на повышенный тон Тамара. — Все равно светлых сватают!
Нельзя женить в 12
Тамара в белых босоножках и в том же синем костюме идет по дороге. У соседнего дома она встречает соседку, которая задумчиво стоит с отрезом ткани в руках.
— Хочу сошить себе костюм, — говорит та. — Солнце-клеш.
— Жизнь без костюма — все равно что брачная ночь без невесты! — отзывается Тамара. — Это к ее дочке на свадьбу Петенька Планетка приезжал, — с гордостью за соседку говорит она.
Со всех дворов, пока мы идем, ее окликают и задают по-цыгански вопрос: «Это что за русская? Блогер?!» «Журналист, журналист! — отвечает Тамара, поворачивая голову то вправо, то влево. — Приехала про ямы на дорогах писать!» — добавляет она, и жители табора сразу теряют ко мне интерес.
— Буду говорить, что ты — блогер, — с серьезным лицом поворачивается ко мне Тамара.
Она заходит в дом своей подруги Розы через белую прозрачную занавеску, висящую в проходе открытой двери. Семья Розы — невестка, сын Серафим, дочки, муж, внуки — сидит за большим накрытым столом. Жестом руки в сторону стола Тамара дает понять, что не будет есть, и идет прямиком к дивану. Не успевает она на него сесть, как в дверях появляются те торговки. Две смуглые женщины достают из клеенчатых сумок и черных пакетов материалы, поблескивающие синтетикой, легкие мятые платки с кисточками на углах. Семья Розы, не прерывая обеда, молча смотрит, как в проворных руках мелькают ткани. И только Роза решает что-то сказать, как в небе появляется самолет. Торговки застывают с тканями, растянутыми в руках, Роза — с открытым ртом, в который она собиралась положить сосиску.
Со всех дворов, пока мы идем, ее окликают и задают по-цыгански вопрос: «Это что за русская? Блогер?!» «Журналист, журналист! — отвечает Тамара, поворачивая голову то вправо, то влево. — Приехала про ямы на дорогах писать!» — добавляет она, и жители табора сразу теряют ко мне интерес.
— Не хочу, — говорит Тамара. — У меня настроения нет, голова болит. Что я там не видела?
— Как что? А покушать, потанцевать?
— Ждем, когда Путин нам детские деньги переведет, — говорит невестка из-за стола.
— Путин хороший, — со знанием дела говорит Тамара. — Помогает всем пенсионерам, детям, не оставляет никого. Мы пошли за поправки в Конституцию проголосовали, чтобы все дальше было хорошо.
— Но детские наши где? — не унимается невестка.
— Ну а что, он вас деньгами должен осыпать? — говорит ей Роза. — Ну конечно, мы рады детским. Детей обули, одели, накормили нормально, продукты купили. В таборе у каждого по трое-четверо детей.
— Но мы за поправки проголосовали, а детские где? — настаивает невестка.
— От предков идет, — отвечает та. — Шестьдесят лет назад наши прабабушки и прадедушки так выходили замуж — и так пошло.
— Но моя мама выходила за отца в двадцать, а ему было двадцать пять, — говорит Тамара. — Раньше редко-редко рано выдавали. А почему это сейчас сместилось, мы не знаем.
— Мой сын Серафим убежал из дома в семнадцать лет и привел девушку сам. Нельзя выдавать замуж детей в двенадцать-тринадцать лет, — говорит Роза. — Это глупость какая-то. Ну вот спроси у нее, зачем она сына в двенадцать лет женила, — Роза с осуждением смотрит на Тамару.
— В двенадцать с половиной! — поправляет Тамара.
— Все равно зачем женила?
— Просто поспешила, и все.
— Не понимала, что творит, — подводит итог Роза. — Голова у нее пустая была. Сейчас она уже взрослая и понимает: нельзя женить детей в двенадцать.
Только правду гадает
Алена идет по разбитой дороге к сельскому магазину. Под ее ногами ямы, засыпанные уже успевшей высыпаться обратно крошкой. Если мимо едет машина, она обязательно виляет во все стороны, попадая в ямы то одним колесом, то другим.
— Придется второй раз скидываться и засыпать, — говорит прохожий мужчина. — Недели две всего прошло, и крошку размыло! А чтобы асфальтом эту дорогу покрыть, миллионы нужны.
— Администрация нам не будет дорогу ремонтировать, — присоединяется к нему второй прохожий, — и вы сами знаете, почему.
— В той стороне живут богатые, — Алена машет рукой туда, откуда мы пришли, — а в этой — бедные.
Из черного бедного дома выскакивает худая цыганка со впалой грудью и голодными глазами. Она бежит к нам, юбки развеваются на ходу. На порог выходят ее хмурые дети.
— Ай, красавица, дай всю правду скажу, — женщина хватает меня за руку. — Дай сто рублей детишкам на хлебушек ради твоей красоты, а я скажу, что было, что будет и от кого оберегаться тебе стоит!
Всю правду тебе скажу, — начинает седая лохматая, но миловидная старушка. — И по лицу правду вижу, и по руке. Все хорошо у тебя будет, повезет тебе скоро, радоваться будешь. Честно тебе говорю. Остальное — когда сто рублей дашь.
— Всю правду тебе скажу, — начинает седая лохматая, но миловидная старушка. — И по лицу правду вижу, и по руке. Все хорошо у тебя будет, повезет тебе скоро, радоваться будешь. Честно тебе говорю. Остальное — когда сто рублей дашь.
— Пожалейте бабушку, — доносится молодой голос с другого бревна. — У нее пятнадцать внуков на шее, пенсию ей маленькую платят. Она ходит по заправкам, гадает, внуков кормит.
— Но сейчас на заправки из-за коронавируса не пускают! — вставляет старушка. — А мне как пятнадцать детей одеть-обуть в школу?
— Где наши детские, которые Путин обещал?! — обступив меня, наперебой кричат женщины, пока Алена, обхватив себя за локти, стоит в метре от них, как нахохлившийся воробей. — Чем нам детей, внуков кормить, когда все заправки закрыты? Уже пятый месяц по домам сидим. Мужчины ходят, на столбах клеят объявления, ищут работу. А работа то есть, то нет! Мы же ходили голосовали за поправки — думали, нам сразу детские придут, а денег так и нет.
— Ну так же получается! Мы же не бесплатно свой голос даем. Когда за Путина голосовали, думали, к нам сразу после приедут, дорогу сделают. Фигушки нам показали, вот что! Как не было дороги, так и нет. Зря свой голос давали. Эх, вся Россия сейчас детских денег ждет, чтобы правильно проголосовать. Так и живем, эх, вот так и живем.
— Они не имели права тебе гадать, — говорит Алена, подходя к своему дому. — Ты наш гость. Разве можно чужому гостю гадать?
Алена улыбается. Снова видно, как в ней желание сказать правду борется с принадлежностью к табору.
— Есть те, кто правду говорит, а есть те, кто неправду, — осторожно отвечает она. — А мне не нравится гадать и знать, что у меня будет. Они ходят на заправку, чтобы выжить и детям на хлеб заработать. У нас одна бабка есть, она только на правду гадает. Она этим с прабабок своих еще занимается… Она никуда не ходит — к ней все ходят.
— Если она только сама захочет, тогда придет.
Платье на свадьбу
На веранде Тамара, Завгар и Жасмин. По атмосфере чувствуется: здесь состоялся разгоряченный разговор.
— Она говорит, ей нечего на свадьбу надеть, — говорит Тамара, увидев Алену. — Все идут на свадьбу, а Жасмин не идет.
— А длинное платье? — спрашивает Алена.
— Четвертый раз? — задыхается от возмущения Жасмин.
— А люрексовое?! — спрашивает Тамара.
— Какое люрексовое! Оно в затяжках!
— А с девочками поменяться? — спрашивает Тамара. — А лучше иди в длинном.
— Она сказала, пусть вас Бог покарает за то, что вы мне предлагаете в этих платьях идти, — невозмутимо переводит Тамара.
— В завтрашний день сегодняшние цыгане верят. А я верю в Бога и в своих сыновей. Потому что я сначала их как надо, правильно воспитала — хорошими, чтобы не пошли по плохому пути, чтобы послужили людям… Алена, пока вас не было, материал приносили. Хороший материал. Но дорогой. По тысяче восемьсот приносили.
— Вот я вас не понимаю, женщин, — спокойно начинает он. — У вас столько костюмов! Столько костюмов, боже мой! И вам всегда нечего надеть. Как так у вас, у женщин, получается?
— Ладно, я согласна с ней, — говорит она, — люрексовое платье все в затяжках. Это старое. Это…
— Я в нем уже три раза была! — слышится со двора голос Жасмин.
Я работал тут у нас — помогал потолки оббивать. Мама поехала в роддом забирать их. Такси приехало, они на такси были, и мама такая мне: «Иди сюда. Иди сюда». И дала мне ее — такую маленькую… черненькую… Нет, страшно мне не было, но я был сильно удивлен. Я был маленький, она была маленькой.
— Да, здравствуйте, — вежливо отвечает он, пока женщины вопросительно смотрят на него. — Да, это Валерий Алексеевич. Очень приятно. Нет, я в Рязани. Не понял, о каком переводе с моего счета Сбербанка идет речь? — он бросает трубку. — Мошенники! И кому они звонят? Мне, цыгану! А говорят, это цыгане — мошенники.
— Четырнадцать! — вскрикивает Алена. — Он себя отцом и не почувствовал.
— Как не почувствовал? — отзывается Валера. — Конечно, почувствовал. Я работал тут у нас — помогал потолки оббивать. Мама поехала в роддом забирать их. Такси приехало, они на такси были, и мама такая мне: «Иди сюда. Иди сюда». И дала мне ее — такую маленькую… черненькую… Нет, страшно мне не было, но я был сильно удивлен. Я был маленький, она была маленькой. Но это не было странным для меня — у всех моих друзей уже рождались дети. А когда все от нее отошли, я тихо подошел к ней и наблюдал. Я был рад, честно.
— Даем объявления на Avito! — заявляет Серафим, появившийся на веранде.
Серьезно посмотрев на него, Валера не выдерживает и прыскает. Оба друга хохочут.
— Через год мы женим Эмира, — просмеявшись, говорит Валера. — Куда более нормально — ему будет четырнадцать. Ну какой он ребенок? Мне было двенадцать!
— С половиной! — кричит Алена.
— Я понимаю, вы хотите получить ответ на свой вопрос — ради чего так рано, — продолжает Валера. — А вам никто его не даст. Но когда человек женится, в голове у него уже только семья, а на шее у него еще один человек, который будет от него зависеть, будет постоянно просить у него денег на новые костюмы и на сигареты.
— Они его тестируют, что ли? — выглядывает на улицу Валера и смотрит в небо. — Не дай бог упадет.
— Будем металлолом собирать и продавать, — прагматично говорит Алена.
— Кушать он меня будет, — негромко произносит Тамара, гладя голову Завгара. — Останется вот это туловище. Потому что он вырастет здоровый. Пойду его кормить, и он меня съест. Может быть, меня, — она поднимает голову на детей, — а может быть, вас.
Что не от Бога
Над табором только что прошел дождь. Тамара в комнате разливает по рюмкам церковный кагор. За окном хмуро. Самолеты сегодня почти не летают. За столом, кроме невесток и Алексея, еще одна девушка — худая, белокожая, похожая лицом на Тамару. Она сидит очень прямо и скованно держит на коленях маленькую девочку, стараясь не смотреть на отца. Чувствуется, что над столом в присутствии Эсмеральды витает та история, которую Тамара мне рассказала.
— Ее нам в роддоме подменили, — не улыбаясь говорит Алексей.
— Пожила с нами — изменилась, — говорит Алексей.
— Пригубите, пригубите, — просит Тамара. — Сегодня полагается. Сегодня день Святой Богородицы. Мы всегда его отмечаем с вином и фруктами, чтобы Она оберегала нас от всего плохого и охраняла. Я буду молиться за всех вас.
— Вон она идет, — вдруг произносит она таким уверенным тоном, как будто все это время, каждый час и каждую минуту мы только и делали что ждали ее появления. И все, что происходило до, было лишь цепью событий, ведущих к тому, что появится она.
— Слушай и запоминай, — говорит она, взяв меня за руку. У нее лицо старого индейца, а глаза — черные, молодые и веселые. Лицо черное-черное, будто она всю жизнь коптила его над костром. А грудь в открытом декольте — белая, молодая, словно никогда не видела солнца. — Если ты хочешь, — говорит цыганка, — я ночью в двенадцать открою тебе книгу Жизни и Судьбы. Открою, и мне вся твоя жизнь покажется. Я ее и сейчас вижу. Поняла меня? Ты же умная, сама знаешь, у кого-то жизнь получается, а у кого-то не получается, дочка. Но не от Бога это идет. Бог только помогает. А идет от заклятий, от сглаза, от порчи, от проклятий. Люди проклинают друг друга, а потом ко мне приезжают, и я снимаю заклятие, проклятие, порчу ма-а-аленьким таким листком золотого папоротника. Видишь, что с ногой у меня? Из-за этого. Поняла меня? Все запомнила. Помощь идет от моей книги и от моей силы, — говорит она, блеснув глазами.
— Как откуда?! Ты что, ничего не поняла? От моей десятой прапрабабушки. Я с двенадцати ночи зажигаю черные свечи — не магазинные и не церковные, — открываю книгу и сижу на коленках перед ней, дочка, до четырех утра. Все коленки стерла.
— Ты все поняла? — женщина смахивает с лица дым. — Ты все запомнила?
(Продолжение вы можете купить, перейдя к кнопке «Оплатить»)
Добавить комментарий