Андрей Якунин – врач-нарколог, многодетный отец, основавший в Тюмени центр помощи «Милосердие». Сюда привозят людей дна – отверженных, бездомных и никому не нужных. Я следила за жизнью центра по видеосвязи три дня. Это был мой первый репортаж, который я делала из другого города, не выезжая из Москвы. Был карантин 2020-го, люди сидели по домам, но Андрей попросил у меня помощи – собрать денег на его бездомных. Я взялась за работу, мы с ним много говорили о бездомных, о том, как им помочь. С самого первого дня я поняла: у Андрея – не только тяжелые заботы о подопечных, но и личная тяжелая история на душе. Он делится ею в конце этого текста.
Звонок из тюрьмы
– Да, — подносит трубку к уху Якунин.
Звонок застал его у огорода. Крапает дождь, одевая деревья в дымчатые одежды, и они мутными пятнами заслоняют серый забор, которым обнесена территория.
– У нас человек завтра освобождается, — говорят в трубке. – Владимир. Четырнадцать лет отсидел. Думали, ему есть куда идти. В последний день оказалось, что некуда. Возьмете?
Якунин молчит. Обводит глазами территорию. Останавливается на большой синей палатке. Молчит. В трубке тоже молчат – ждут.
– Возьмем, — говорит Андрей тоном человека, махнувшего рукой на последствия.
Он уходит к палатке.
– Будем искать возможности куда-то его определить, — он подносит экран телефона к лицу. Я вижу только его бороду и смутно поблескивающую оправу очков. – Представляете, четырнадцать лет человек на воле не был. Значит, за убийство сидел. Но если мы сейчас будем отказываться от таких людей, то многим не дадим шанса изменить свою жизнь.
Якунин оборачивается, заметив у кованных ворот двух мужчин. Они держатся за решетку и призывно смотрят. Якунин подходит к ним.
– Че, ребят? – спрашивает он.
– Оказались за забором, — говорит один из них – рыжий в глубоком капюшоне.
– За забором, — нетрезвым эхо повторяет второй.
– По понятным причинам, — наваливается на забор рыжий. – Андрей Саны-ыч, — он просовывает голову меж прутьев. – Хороший ты человек, приютил, приголубил, — заплетается языком он, — так сказать, под свое крыло… Но! – резко перебивает себя. – Но! Так случилось…
– Ну? – спрашивает Якунин.
– А вот и ну, — заканчивает рыжий, как будто этим «ну» все и сказано.
– Ты сам поехал на работу и бухнул, — говорит Якунин.
– Но не сразу! – горячо возражает рыжий.
– Вы че стоите? Хотите обратно? – спрашивает Якунин.
– Хотим!
– Хоти-им!
Якунин разворачивается и молча уходит. По его лицу тенью проходит мука. Он поворачивает камеру телефона к себе.
– Ну скажите, вот че мне делать? – спрашивает он. – С одной стороны – дождь, но с другой – дай им волю, завтра они будут проституток сюда заказывать и еще обижаться, что я не разрешаю.
– Вы сейчас что-то вспомнили? – спрашиваю его. – У вас поменялось лицо.
– Вспомнил. Но не будем об этом. Все сердце уже в ранах. Поэтому я постоянно смеюсь.
Черная кровь
– Мы не знаем при каких обстоятельствах он убил, — говорит Андрей, сидя за столом в своем кабинете. Здесь тускло мерцает лампа, и, кажется, нет окна. – Я сейчас не оправдываю убийство. Но шанс всем давать надо.
– И вы не боитесь пускать к себе убийц? – спрашиваю его.
– Если бы я чего-то боялся, — усмехается он, — я бы не работал там, где работаю. Поэтому лучше мы такого человека у себя тут встретим, чем он встретит кого-то, оказавшись без дома, на улице. Но смел не тот, кто не боится, а тот, кто может преодолеть свой страх. Я убежден, что в каждом из этих людей остается человеческое, просто мы, сталкиваясь с ними, не всегда готовы это человеческое в них разглядеть.
– А вам как удается?
– Это просто. В каждом я вижу живую душу, и по опыту своему могу сказать вам, что очень мало… ну очень мало людей, в которых человеческого не остается, я таких практически не встречал. Всегда есть надежда, что если пойдешь навстречу человеку, он тоже будет меняться. Другой вопрос, что они приходят к нам, уже не имея того потенциала к изменениям, какого мы от них ждем. Многие из них не станут успешными в общепринятом понимании успеха. Но найти свою колею они смогут. У нас был тут один человек пятидесяти двух лет, из них он двадцать семь отсидел. По тяжким статьям. Он был, как говорят, в отрицалове, блатной. Здесь он семь месяцев прожил христианином, у него онкология была. И в самом финале он, пока мог двигаться, сам ухаживал за больными, которым было хуже, чем ему. За неделю до его смерти, я оставил ему обезболивающее. Представьте: сидит человек по пояс синий, расписанный всей тюремной атрибутикой, и говорит – «Я теперь от Бога никуда не уйду». А зная его биографию, разве можно было представить, что он когда-нибудь задумается о Боге… Евгений умер в хосписе. А в канун пасхи у нас другой человек от рака умирал, когда мы тут уже закрылись на карантин. Последние дни я с ним виделся чаще. Он многое испытал и перед смертью где-то, наверное, понял, что жизнь прошла зря. Он умер под утро. Да я с ним, на самом деле, не сильно-то разговаривал, он очень страдал. Но умирал он достойно.
– А что значит «достойно умирать»?
– Достойно умирать – это когда ты уходишь, ни на кого не жалуясь, никого не обвиняя, ни на кого не злясь. Во мне это вызывает чувство уважения. Но к нему же из-за карантина никто не мог прийти. Мы его сами обезболивали постоянно. Просто у нас выявили двоих с коронавирусом, потом еще одного. Да, тут. Здесь тогда было семьдесят семь человек. Передо мной поставили вопрос – закрыть учреждение на карантин, но запустить сюда ограниченное число сотрудников. Я принял решение идти самому. Но шел я сюда, честно говоря, в один конец.
– Собирались умереть?
– Нет, но я готовился перейти ту черту и был уверен, что увезут меня отсюда в больницу с вирусом. Я поговорил с одним священником – «Если буду умирать от коронавируса, ты мне пообещай, что меня причастишь». Мы договорились, я подстраховался и пошел. У меня восемь детей. Но решение было принято в пять минут.
– Целых пять минут… Почему вам потребовалось так много времени?
– До этого одну женщину с коронавирусом от нас увезли, и она умерла, но у нее был цирроз печени. Она поступила к нам уже уходящей. Сразу возникло понимание, что тут все – контактные, и сюда можно только войти, выйти нельзя. За забором стояла полиция. Знаете, в Ветхом Завете есть об огненной печи, в которую зашли отроки и вышли живыми, — он смеется, поблескивая под очками глазами. – Мы тоже как в огненную печь заходили. Нам дали три защитных костюма. Но нас было четверо, я эти костюмы отдал сотрудникам, сам ходил в маске и с антисептиком.
– Если вы сравниваете пребывание тут в те дни с огненной печью, значит, вам было тяжело.
– Тяжеловато, — смеется он. – Но мы молились утром и вечером. Жить и бояться я считаю неправильным. У нас, знаете, один дедулька в это время вскрыл себе вены, у него с головой непорядок. Он себе обиду внушил на людей. Он считал, что мы что-то недоделали с его документами по инвалидности. Я ему объяснял – сейчас карантин, но после все сделаем. Но он так искусно, знаете, все проделал, по-настоящему хотел умереть. Я его держал, пока Скорая не приехала. Ну, может, дурная кровь вышла, и он успокоился. Потом тот парень с раком умер. Много было разных ситуаций. Нужно было людей поддерживать.
– А когда вы вообще начали бездомными заниматься?
– Был такой архимандрит Ипполит. Я встретился с ним в двухтысячном, когда он был настоятелем Рижского Свято-Николаевского монастыря. До этого он восемнадцать лет жил на Афоне, и был в числе первых четырех монахов, которые приехали туда в шестьдесят шестом году. К нему в монастырь со всей страны везли алкоголиков, бездомных, наркозависимых, освободившихся из мест лишения. И я увидел в нем пример любви к падшим людям. Он никого не осуждал. Он никому не отказывал.
– Вы приехали к нему падшим?
– Я брата своего к нему привез. Я тогда только закончил мединститут, стал психиатром-наркологом. Есть такое мнение, что если психиатр, то обязательно атеист. Но я вообще никогда не был неверующим человеком. Мои знания о психике никак не заменяют мне веру в Бога.
– А что за люди живут в вашей ночлежке?
– Отчаявшиеся, унылые, недоверчивые, обиженные или сами с чувством вины. Поломанные. Эти люди часто отказываются от предложения искать родственников, им неудобно перед ними за то положение, в котором они пребывают. Есть среди наших подопечных и много психически больных, лишенных попечения близких.
– Почему государство ими не занимается?
– Оно ими занимается. Например, у нас есть больная шизофренией. У нее нет родственников. Она наблюдалась в психоневрологическом диспансере. Но ведь психиатры не будут за ней бегать. Ее привезли к нам, у нее не было документов, и мы начали их восстанавливать, решать вопрос с инвалидностью. После этого мы ее оформим в интернат. То есть государство занимается ею в нашем лице. Мы – поставщики социальных услуг. Мы забрали ее с улицы. Но когда мы уже почти восстановили ей документы, она встала и ушла. Через полгода ее в очередной раз привезли.
– Вам приходилось испытывать сильные страдания?
– Как и любому человеку, наверное, — шутливо говорит он.
– Не знаю… вы все время смеетесь.
– Кто мало видел, тот много плачет. А когда постоянно в таких ситуациях, то адаптируешься и на многое смотришь с юмором. Вот, например, тому товарищу пожилому нашему, который себя убить хотел, я посмотрел в глаза и сказал – «Заживет на тебе все как на собаке. Будешь еще долго жить. Дурью не майся. Кушай, приходи в себя». Он послушался. Ну, видно, правда дурная кровь вся вышла.
– Но вы сами страдаете из-за них?
– Я из-за другого страдаю. Из-за другого. Из-за того, что они убивают себя алкоголем и наркотиками.
– Когда вы стояли возле забора вы однозначно страдали. Не расскажете, что вспомнили тогда?
– Это очень тяжелая история. Вам ее слушать не надо.
Права человека
Следующим утром Якунин сидит в комнате, заставленной кроватями. Вокруг – мужчины с желтоватыми лицами.
– Как живем? – бодро спрашивает Якунин.
– По крайней мере, не жалуемся, — отвечает один из мужчин.
– Как вы здесь оказались? – спрашиваю его.
– Со мной случился инфаркт, — бухтит он, прищуривая один глаз, — меня положили на операцию, а у меня пять сестер. Они не стали меня забирать, они со мной не общаются, — говорит он. – Они ко мне даже маму не подпускают. А так все нормально, но доктор сказал, что из второго инфаркта меня уже не вытащить. Итак они меня тогда дернули электрошокером…
– Дефибриллятором, — прыскает Якунин.
– А я говорил себе – «Ты еще здесь нужен!», ха-ха-ха. «Ты еще не все тут сделал» – говорил я себе, когда было совсем тяжело. Ну как чего не сделал? Мелочей много всяких. Да всяких. Да, Господи, даже у меня много мелочей, не хочу я уходить. Я должен был выжить любой ценой.
Якунин выходит в коридор, держа телефон в вытянутой руке. Я – на видео-связи. Навстречу идут люди. Их лица, приближаясь и отдаляясь, мелькают как в ленте авангардного кино, режиссер которого снимает чей-то нелегкий сон и не особо беспокоится о планах и горизонтах.
– Потихонечку, — сипит кто-то одутловатый в камеру.
Появляются удивленные глаза другого человека. Он с удовольствием откусывает от булки.
– А ты мне таблетки должен купить, — теперь на экране бледное лицо седой женщины.
– Сегодня куплю, — отвечает Якунин, — я помню.
На экране новая картинка – молодой мужчина, он широко улыбается, заваливаясь головой набок.
– Костя к нам попал на фоне проблем с коронавирусом, — говорит Якунин, — мойку, на которой он без документов работал, закрыли. А он там жил.
Я вижу улыбающийся рот Кости с отсутствующим передним зубом.
– Тут хорошо, — говорит Костя, — три раза кормят, ни разу не бьют. Когда мойку закрыли, я пошел в церковь, меня направили сюда.
Лица мелькают, мелькают, мелькают, пока камера не останавливается на огромных глазах, смотрящих в никуда. Этот Якунин уже присел на край кровати незрячего.
– Вадим, ты, говорят, вчера с сестрой общался, — шутливо произносит Якунин.
– Она мне не сестра, — высоким голосом отвечает.
– А-а-а, — понимающе произносит Якунин.
Якунин с телефоном выходит во двор. На улице так же туманно и дождливо, как вчера. Из огородных грядок уже потянулась редиска.
– А основной зачинщик огорода взял и бухнул, — с досадой говорит Якунин. – Что ж за блин! Пока никто не начнет говорить, что в принципе проблему бездомных можно решить на раз-два-три, возрождением ЛТП (лечебно-трудовые профилактории – прим. автора), так и будет!
– А как же права человека?
– Права человека? – Якунин поворачивает камеру к себе. Из его глаз уходит малейший намек на добродушие. – А вот у меня к вам вопрос. Человек выбрал пить, а мы выбрали – не ограничивать его в его выборе, и вот он сидит в вашем подъезде и пьет. А он болен туберкулезом, а вы идете мимо со своими детьми. Вы этого хотите? Вы этого хотите? – повторяет он, меняя только ударные слова в двух одинаковых вопросах. – И никто не хочет. У меня нет рычагов это изменить. Они есть только у нашей власти. Она должна принять решение все-таки обязывать таких людей лечиться. Не хотят добровольно, тогда принудительно. А мы, получается, пускаем все на самотек – ну ладно, он все равно умрет. Вы понимаете, что если мы начнем их лечить, то многих сможем вернуть к жизни! И не надо ставить на людях заранее крест – хочешь пить, пей! У меня есть ребята, которые через пятнадцать лет жизни на улице возвращались в нормальную колею. Но я не могу их сдерживать насильно. Вон дед у нас недавно был. Ему семьдесят, сорок четыре из них он отсидел. Мы его периодически в наркологию отвозили, но того, что предлагает наркология, недостаточно. Простите, если честно, то это просто отмечалово. В конце концов, дед в очередной раз запил и получил психоз, а из психоза он вышел в слабоумие. Из наркологии нам звонят – «Возьмете?». А я знаю, что такое слабоумие… «Ну конечно, возьмем». И он у нас тут голый ходил.
Разгоряченный своими же словами, Якунин выходит к воротам, на которых виснут вчерашние мужчины.
– Андрей Александрович, — тянут они, — хороший ты мужик.
– Ха-ро-ший.
Мотнув головой, как будто его что-то душит, Якунин поворачивается к ним спиной и возвращается в центр.
– Флешмоб что ли запустить, — в сердцах говорит он, — сфотографировать пьяного бездомного и подписать – «Государство дало ему право убивать себя за свои деньги алкоголем». А вы говорите – «права человека».
Брат
– Я вам такие вещи неприглядные рассказал, — Якунин садится за стол в своем кабинете и снова оказывается в пузыре неясного мутного света. – Просто во мне это тоже вызывает определенные переживания, когда люди себя своими руками губят. Мы, конечно, потом их хороним, мы делам все, чтобы они по-человечески были похоронены. Тех, кто исповедался и крестился, мы отпеваем.
– А для чего вы это делаете?
– Больше для живых. Чтобы они понимали, как мы к ним относимся. Что они для нас – люди, а не просто как собаки, которые умерли под забором, и их там и бросили. У нас тут одна бабулька была, все переживала, что ее не похоронят. И когда мы ее в дом-интернат отправляли, она с нас обещание взяла, что мы ее похороним. Я туда позвонил, все руководство предупредил – «Хоронить будем мы».
– Мне кажется, вы сильно страдаете. О чем? Что у вас случилось? Я вас уже спрашивала. Но вы не ответили, — говорю я.
Якунин долго молчит. С шутливой улыбкой он, не отрываясь, глядит в камеру телефона.
– Такая долгая пауза, да? – наконец произносит он.
– Да, долгая, — соглашаюсь я.
– Вы хотите понять, знакомо ли мне страдание? Знакомо. Как апостол Павел говорит – «Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которое не хочу, делаю». Так и у меня, и это вызывает во мне страдания.
– Личные страдания в вас что вызывает?
– Ну, это, наверное, уже личный вопрос. Ну, могу не сдержаться, например. Вот.
– Ну, я уже поняла, что падших вы любите. А страдаете все-таки о чем?
– А мы че, не падшие? Да ладно! Мы все – хорошо замаскированные грешники. Мы часто осуждаем бездомных – «Фу, как он пахнет». А мы-то как пахнем для Господа?
– Где ваш брат?
Якунин снова молчит и смотрит в экран телефона. В его глазах появляется беспомощность.
– Вы точно хотите услышать эту историю?
– Да, хочу.
– Хорошо… Я похоронил его одиннадцатого декабря прошлого года… Но вы точно хотите услышать?
– Да.
– Тогда я вам сейчас расскажу, — он отодвигается от камеры и о чем-то думает. – Брат приехал сюда после реабилитации. Этот центр вообще возник благодаря моему желанию помочь брату… Перед смертью он приехал сюда, мы сидели в машине, и когда я на него посмотрел, я понял, что там уже ничего нет и не за что бороться. Болезнь победила, он еще живой, но я понял, что это уже все – конец. Я уехал в Москву получать премию. А он пришел в центр, просился, чтобы его взяли. Я распорядился, чтобы его не пускали. Просто я знал, — на лбу Андрея, пока он говорит, появляется испарина, — что его нельзя пускать, он в таком состоянии другим навредит. Он остался без моей поддержки. Но он знал, где еще эту поддержку получить, в этом я был уверен. Здесь в центре он бы принес вред, — звук его голоса начинает прерываться – разряжается телефон, искажая слова. – Но больше я его не слышал. А когда вернулся из Москвы, я понял, что его нет в живых. Я сам про себя молился – «Господи, ну как так? Вот я нахожу бездомных, хороню их, а Максим, мой младший брат, умер, и я не знаю, где он, и не могу его похоронить. И… — он делает глубокий вдох и долго держит воздух в легких, как будто собирается еще раз зайти в огненную печь, чтобы на этот раз в ней сгореть. – И мы с моим другом договорились начать его искать. И нашли – соседи квартиры, в которой он умер и пролежал там почти месяц, почувствовали запах и вызвали полицию. Я поехал в морг. А вы представьте себе меня – я его не пустил в центр, и он умер. Я же еще не знал, что он в квартире, которую снял, умер. А в морге мне еще говорят, что это – самоубийство. Представьте. Я приехал в Следственный Комитет. Мне же надо было понять – отпевать его или нет. А следователь мне говорит – «А с чего вы взяли, что это самоубийство? Там невозможно понять. И в причине смерти написано – неизвестно». Видно, это такое искушение мне в морге было – стал бы я брата отпевать или нет. Но я не протянул ему руку помощи! Двадцать лет помогал, а в последний момент не протянул… Я решил хоронить его в закрытом гробу. По внешнему виду его не узнать было. Только тот же вопрос стоял – «Отпевать или нет?». Разворачивалась драма. Я молился иконе Божьей матери – «Богородица, ты ближе всех ко Христу…». Поехал снова в морг. Захожу, а мне навстречу – батюшка, которому я был должен за отпевание наших бездомных. Я говорю – «Слушайте, батюшка, я вам денег должен. Хочу отдать. Но слушайте, а завтра вы очень заняты? Можете отпеть? У меня вот брат умер…». Он говорит – «Давай, если что…». Иду дальше – к этому, который его вскрывал. Я просто Макса хотел увидеть… Слушайте, у меня тут батарейка в телефоне заканчивается, давайте, я не буду дальше рассказывать?
Он отключается, и проходит несколько минут. Экран уже погас и молчит. Я все равно жду. Поступает новый видеозвонок. На экране – Якунин. Он сидит за столом с блестящими под очками глазами и с таким видом, будто только что все-таки вышел из персональной огненной печи.
– Я говорю этому – «Слушай, ну ты мне выкати хоть его, я с ним попрощаюсь», — произносит он. – А он мне – «Слушай, мы, конечно, на него костюм не надели… — голос Андрея прерывается – телефон садится и создает звуковые помехи. Сотовая связь как будто сама стирает часть этой истории, позволяя услышать только не самые тяжелы ее фрагменты. – «Если мы начнем надевать на него костюм, он развалится». Я что-то… взял за руку… конечно, взял… попросил прощения… много чего… между нами было… — слышу я обрывки слов, произносимых Якуниным. – Он мой самый близкий… мой брат… мы вместе выросли… я всегда за него заступался… И представляешь, Марин… крестик… крестик говорю… крестик из него мне на руку выпал… Макса крестик… И у меня сложилось – «Надо отпеть!». Я сам брату своему дату смерти придумал. Причина смерти – неизвестна, дата – неизвестна. Я придумал двадцать первое ноября – день архистратига Михаила и небесных сил… А потом я думаю надо… надо… надо… Лучше согрешить в сторону любви, чем в сторону…
Экран гаснет, и Якунин больше не выходит на связь, и даже не появляется в мессенджере до вечера.
Встреча
Утром третьего дня в центр на такси прямо из колонии приезжает Владимир. Такси оплатил Якунин. Отсидевший четырнадцать лет Владимир – молодой еще, крепкий мужчина с умным, но жестким лицом. Якунин встречает его, наливает ему чай. Я слежу за ними с экрана телефона.
– Я по образованию инженер, — говорит Владимир. В его твердом голосе слышится сила, нацеленная только на одно – на выживание. – На воле работал прорабом. Просто так немножко ситуация сложно сложилась. Пока на зоне находился, жена быстро со мной развелась и уехала жить в Италию. А теперь мне пришлось к вам за помощью обратиться. Мне нужна ваша помощь. Пока, — говорит он и выдерживает паузу, чтобы Якунин мог оценить это твердое «пока». – То, что на душе, не описать. И время упущено, и возможности. Но я там хорошо себя вел. Я там построил свинокомплекс серьезный на четыреста голов. Сам. И выдержал все санэпиды и требования к экологической зоне. Я там работал, мы там жили душа в душу. Но надо дальше жить, и свободы не надо бояться. А я вам скажу, за что сидел. Нет, я скажу, — твердо говорит он, хотя Якунин не спрашивает. – У меня – сто пятая, часть первая. Я служил в Афганистане. У меня был друг, мы вместе служили. У него была передозировка. И я нашел барыгу. А почему в Афганистане можно было их находить, а здесь нет?
– И чем вы его убили? – спрашиваю из телефона я.
– Как? – он удивленно вздрагивает и наклоняется к экрану.
– Спрашиваю, чем убили вы его – этого барыгу?
Владимир молчит.
– Может, стукнули или как-то еще? – предполагаю я.
– Ну да… стукнул… — неуверенно говорит он. – Но я шел мстить…
– Я тебе, Владимир, честно скажу, — перебивает его Якунин, — у меня брат от наркотиков умер. У меня самого был период… — он сжимает кулаки. – Но убийство я ничем не оправдываю. Мне известно то чувство беспомощности, когда ты ничего не можешь сделать. Но ты мне ничего не рассказывай. Я тебе никаких вопросов не задаю. Захочешь, сам расскажешь потом – когда, что, при каких обстоятельствах. Сейчас я просто с тобой, Володя, хочу другое обговорить – твои планы на дальнейшую жизнь.
Добавить комментарий