Илья завел во двор белого козла. Козел был крупен, рогат, принадлежал к зааненской породе. У ворот он стал упираться, косясь на плиточную дорожку, ведущую в другой конец хозяйства – к сараям.
Из сарая показался Бахор – батрак, нанятый Ильей две недели назад. Илья заметил его на железнодорожной станции Загорново, куда ездил по вызову – удалять собаке грыжу. В тот день Бахор стоял у сетки, огораживающей перрон, и, шевеля губами, читал объявления с наклеенных на нее цветных листков. Илья только что выгнал прежнего батрака – Усмона, и, меряя мелкими шагами перрон в ожидании электрички, приглядывался к Бахору.
Спросишь его сейчас, что умеет по хозяйству, скажет – «Всё!». И в первые три дня в лепешку расшибется, показывая, какой он работник. Но на четвертый встанет позже или в поле заснет под кустом, оставив без присмотра стадо коз, и если ты забудешь с самого начала хоть что-то ему в обязанности вменить, потом сделать того не допросишься. Через неделю к нему переселится его ленивая жена, она будет спать до обеда, заметать мусор под мебель, шаркать резиновыми тапками, громко зевать и двигаться как заморенная муха. Скорости ей сможет придать только окрик мужа или тычок в спину. Еще через две недели ты начнешь воспринимать окрики и тычки как само собой разумеющееся в семейной жизни, и у тебя самого временами будут появляться мысли о том, что женщин надо пороть. Илья сжал кулак, и на миг ощутил под пальцами толстую шершавую кожу ремня, висевшего на гвозде в коридоре родительского дома. Но потом ужаснешься неправильности таких мыслей – отец никогда не бил мать. Озлобишься на себя, но больше всего на работников и пошлешь их к чертям собачьим. За последние года три – ровно столько он держал свое хозяйство – Илья уволил человек семь мигрантов.
Он сверился со смарт-часами. Электричка должна прийти через две минуты. Глянул на пути – вот-вот покажется ее плоский красный нос. Но ее пока не было видно, только рельсы длинно горели закатным светом. У поворота свет соскальзывал с рельсов, перекрещивался и образовывал большой оранжевый шар. Илья еще раз обернулся на Бахора. Теперь тот водил пальцем по листку объявления. «Лучше поищу русского, — сказал себе Илья, — в крайнем случае белоруса или украинца». Хотя работников-славян найти было непросто и просили они много, а если и мало, то, значит, непременно пили.
Илья вспомнил сообщение, отправленное ему Фатимой – наглой женой Умора – в WhatsApp уже после того, как семейная пара была изгнана, и покраснел. Весь месяц, что она прожила у него в доме, Фатима только и знала, что тупо мотать головой на каждое его замечание. Однажды получив очередное – он просил не тереть металлической губкой ручки крана и поверхность электрической плиты – она что-то буркнула на своем.
– На русском говори! – вышел из себя Илья.
– Русский не понимай.
– Глупая баба, – в сердцах проговорил Илья и вышел.
Проходя через коридор он зачем-то потрогал ремень, висевший на гвозде.
В своей комнате он долго стоял, упершись руками в дубовый стол, где были разложены книги и стопки распечаток о козоводстве. Как легко этой необразованной бабе удалось вывести его из себя. «Прибереги сердце в гневе», — проговорил Илья, глядя из окна на двор, где Умор возился у колодца с ведрами. Эта присказка досталась ему от отца, а тому от деда-старовера. Кроме того, дед завещал отцу старинную икону – завернутая в полотно, она лежала в комоде родительской спальни, в верхнем ящике. Илья никогда ее не трогал, религиозные дела его не интересовали. Там же как будто хранилась и редкая молитва, переданная дедом.
Отец Ильи одно время – в молодости – метался между старообрядчеством и обычным умеренным православием и выбрал, наконец, второе. Но присказки от отца своего взял и передал своему единственному сыну – Илье. «Прибереги язык в беседе, а сердце во гневе», «Лучше запнуться ногой, чем языком» и другие. Деда Илья почти не помнил – тот умер, когда Илье было два.
«Прибереги сердце…» – повторил он и запнулся. Фатима крикливо заговорила на своем с кем-то по телефону, и Илье, с сердца которого почти схлынул гнев, показалось, что он понимает не только все до единого слова чужого языка, но и то, что говорит она сейчас о нем. Кровь ударила ему в лицо. Он, громко топая, вышел из дома и тут же рассчитал Умора.
Вечером Фатима прислала ему то сообщение – на чистом русском. Оно пришло в смарт-часы, и с полминуты Илья ошарашено смотрел на поганые слова, бегущие по запястью. Стоя на платформе, он брезгливо встряхнул рукой, сжал руку в кулак. Нельзя так злиться, напомнил он себе и проговорил в нос – «Я не ко всей нации, а к конкретному человеку так…». Он еще раз обернулся на Бахора и окончательно решил к нему не подходить, и дел с их племенем по возможности не иметь, но вдруг вспомнил, что электричка уже пять минут как должна была прийти. Илья открыл расписание, ударив пальцем по часам. Электричка задерживалась на семь минут. Бахор сорвал с сетки листок, согнул его, положил в карман и виновато посмотрел на Илью. «Все они одинаковые» – сказал себе Илья, и с удивлением услышал собственный голос.
– Мужик, ты работать умеешь?
Бухор застыл, с тревожной надеждой глядя на Илью через сетку. Недоверчиво кивнул.
– Тогда поехали, — Илья отвернулся к путям.
Он слышал быстрые шаги Бахора, переходящие в бег. Тому надо было успеть пронестись десятка три метров мимо сетки, обогнуть ее, спуститься по подземному переходу, вынырнуть в начале платформы и добежать до Ильи. В рощице, льнущей к противоположной платформе, вдруг запела птица и ее заливистый голос перешел в сигнал приближавшейся электрички. Он заглушил яростный топот Бахора у Ильи за спиной. «Успеет, так успеет, — спокойно подумал Илья, — а нет, значит, не судьба». Он услышал сзади шлепок приземляющихся на асфальт ног, обернулся. Бухор, перепрыгнув через сетку, сидел на корточках, держась ладонями за землю. Он тихо встал у Ильи за спиной.
Илье уже исполнилось тридцать три. Его родители лет пять назад уехали из Подмосковья в деревню около Новоалтайска. Наверное, все-таки сказались старообрядческие корни, раз отца под старости лет потянуло к большому лесу. Илья остался в просторном, аккуратно вылепленном из кирпича доме один. Он пока не женился. Одно время собирался – сидел в социальных сетях, и несколько раз приглашал девушек оттуда на свидание, ездил ради этого в Москву. Но после каждого свидания к нему приходило чувство – знакомство это ненастоящее, выбор сейчас делать не надо, потом встретится свой человек, но будет поздно. Три года назад он всерьез увлекся козами, вернее их селекцией – захотел совершенствовать породу белых русских коз путем скрещивания их с зааненскими козлами. В прошлом году к нему приезжали иностранные журналисты, писали о нем, как о подающем надежды молодом русском селекционере. Илья распинался перед ними, показывал хозяйство, делился задумками. Статья вышла в немецком журнале Stern. Илья прогнал ее через Google-переводчик, и был поражен политическим подтекстом в ней, которого в разговоре с журналистами и в помине не было. Илья подавался в ряду других своих ровесников – молодых политиков, волонтеров, программистов – как дремучий наследник русского традиционализма, и в ней слова не было о его козьих наработках, которыми он делился с журналистами, испытывая чуть ли не сердечный трепет. С тех пор он больше с журналистами дела не имел.
Дом его стоял в десяти минутах ходьбы от станции Фаустово. Во двор вели два входа – белый и черный, как привыкли их называть еще родители. Белым служили черные чугунные ворота в кирпичном заборе. А черным – деревянная калитка, ведущая с поля. К ней сейчас Илья и вел козла, купленного у дяди Миши в соседней Белоозерской. Дядя Миша жил у знаменитых белоозерских прудов, и сегодня днем, когда Илья забирал козла, вода в них была спокойной голубой, да и сам день был знойным и спокойным. Илья даже останавливал свой пикап у пруда и, высунув голову из окна, любовался облаками, отражавшимися в пруде, и ему казалось, что поверхность пруда затянута гладким стеклом, а снизу к нему льнут взъерошенные белые козы – о каких он мечтал. Когда-нибудь он таких выведет.
Дядя Миша – вредноватый старик – согласился отдать Илье крупного козла, не бывшего еще в эксплуатации как производитель. С виду Афоня был настоящим племенным козлом – с небольшой головой, короткой бородкой, недлинной шеей и мускулистым задом. Афоня косился на Илью желтыми глазами, в которых читалась смесь дикости и презрения. Илья же принюхивался к нему, но дурного запаха не уловил, а иначе бы брать не стал – племенные дурно не пахнут.
– Не пыхти тут, — ворчливо сказал дядя Миша. – Сказал же, хорошего козла отдаю. Просто мне двух не надо.
Он тут же зашелся глубоким кашлем, схватившись загорелой рукой за впалую грудь. Дядя Миша был худ, жилист, но кашлял с удовольствием и даже демонстративно, будто хотел, чтобы вся округа слышала его кашель.
– У него только знаешь что… — дядя Миша поморщился. – Голос у него противный. Супруга ночами из-за него просыпается и потом заснуть не может.
Илья махнул рукой. Встряхивал он рукой энергично и часто, впрочем, это движение вошло у него в привычку с тех пор, как у него появились смарт-часы, и туда начали приходить разные сообщения.
Илья оглядел хозяйство дяди Миши – сарайчики стоят покосившиеся, крыша старого дома подгнила. Но козы у него – сильные, молочные. «Мощные козы у дяди Миши» – не с завистью, но с каким-то недоумением подумал Илья. Коз дядя Миша держал непонятно для чего – молоком не торговал, но козы давали его больше, чем было нужно ему и жене. Он угощал им всех, кто попросит. Вернее, тех, кто ему нравится. Те, кто почему-то, без объяснимой причины не нравились, не допросились бы ни капли. Но самым главным чудачеством в дяде Мише Илья считал то, что тот не режет коз и не продает их тем, кто берет на мясо. Каждый раз, когда к нему приезжали за козами, он устраивал настоящий допрос, а потом выносил вердикт – «Отдам!» или «Не отдам!».
Илья познакомился с ним три года назад – дядя Миша пригласил его спасать молодую козочку. Осмотрев ее, уже почти бездвижную оцепенелую, Илья посоветовал тут же ее прирезать – пока мясо не пропало.
– Ах ты говнюк, — дядя Миша раздул усы, которые оставались совершенно рыжими, несмотря на то, что сам он был сед. – Да я тебе, как дам, сейчас по башке – «прирежьте». Я тебя, как ветеринара позвал, а с тебя помощи, как с мясника. Тогда иди давай отсюда.
Пока Илья трусцой, но стараясь не терять свойственного ему вальяжного достоинства, бежал к калитке, дядя Миша шел за ним и поливал в спину кашлем и бранными словами, но те почему-то в глубине души Ильи вызывали детскую улыбку. Он бы не удивился, если бы получил подзатыльник.
– Вы мильгамму тогда попробуйте, — задыхаясь то ли от смеха, то ли от быстрого бега, сказал Илья, запрыгивая в пикап.
Мильгамма помогла. «Совпадение» – сказал про себя Илья. Скоро дядя Миша позвал его снова, долго пытал допросом, а потом сообщил – отдаст ему Афоню, когда тот подрастет.
Теперь он и отдал Афоню – за копейки. Зааненские козлы в интернете продавались за двадцать три тысячи, самое меньшее. А такой как Афоня стоил бы все сорок. Но дядя Миша просил только три тысячи и больше брать отказывался. Илья тряс перед его носом телефоном, где экране были открыты сайты с объявлениями.
– Вот, смотрите, сколько это в реальности стоит, — говорил он.
– Да убери ты от меня эту чертову штуку! – дядя Миша оттолкнул его руку. Достал из кармана кнопочный телефон и с таким звуком опустил его на стол, словно самим этим звуком хотел что-то сказать. – Меня не интересует тот мир, — сказал дядя Миша. – Я в своем живу.
Илья часто размышлял об этом деревенском чудаке, пытаясь разгадать, что такого дядя Миша, не читающий книг по козоводству и скотоводческих форумов, дает своим козам. Поняв это, он понял бы и чего не додает он им сам, почему его дело двигается так медленно, хотя он занимается им не ради денег и предан ему всей душой, считая своей миссией. Илья нескромно думал о том, что он – человек, обремененный миссией – и от этого его существование тут на земле обретало вес. И ходить ему по земле было как-то тяжелей, но в этой тяжести было много уверенности – он тут хозяин. Это была хорошая тяжесть.
Бахор принял из рук Ильи веревку и похлопал Афоню по сильному заду.
– Хороший козла, — проговорил он, улыбнувшись.
– Хороший, хороший, — пробормотал Илья. – В пустой сарай его отведи.
Бахор работал на Илью старательно и даже хорошо. Жену он, конечно, тоже привез – сухую как щепка, на вид старше него, а ему самому можно было дать лет тридцать пять. Но когда Илья спросил, сколько тому лет, выяснилось, что Бахор – его ровесник, а его жене Рахиме – только двадцать семь. «Старая» – добавил Бахор и спрятал глаза.
Рахима оказалась полной противоположностью Фатимы. Она была пугливой и какой-то бесплотной, но когда Илья выходил из дома, начинала носиться по нему как заведенная. Ее широкое цветное платье крутилось вокруг ее тощего тела словно юла. Целыми днями она скребла, мыла, готовила – манты, плов и шурпу. Вся кухня пропахла запахом жирного мяса с луком.
Один раз она без стука влетела в ванную на втором этаже. Илья только принял душ и разглядывал себя в запотевшем зеркале. Рахима вскрикнула, уронила швабру, попыталась закрыть дверь, но швабра попала в дверной проем. Она лихорадочно подергала дверь и убежала, бешено шлепая пятками, а Илья с новым интересом посмотрел на отражение своего белого толстоватого тела, закрытого от пояса до колен огромным полотенцем. Из-под полотенца выглядывали только его мясистые, поросшие золотистыми волосками ноги. Илья напряг плечи и грудь, выдавливая из них мускулы, и грозно зарычал.
До вечера Рахима пряталась в комнате на первом этаже, отведенной им с Бахором. Иногда оттуда доносилось приглушенное рыдание. Мыть посуду она вышла, только повинуясь окрику мужа. Она намотала платок до самых глаз, и когда в ее поле зрения попадал Илья, начинала дико косить. «Невменько» – подумал Илья и махнул на нее рукой.
Но было кое-что в этих батраках, на что он не мог так просто махнуть рукой. С их появлением во всем доме почувствовался какой-то шлейф несчастья. Илья это не нравилось.
Ночью Илья проснулся от вкрадчивого дребезжащего голоска, проникающего в открытое окно вместе с ночной прохладой. Он открыл глаза и посмотрел на колыхавшуюся занавеску. Голосок умолк, Илье показалось, тот ему только приснился. Он еще недолго смотрел в окно. Луна стояла где-то над полем. Сюда, к окну она посылала только конец своего широкого мутного кольца, богато одевающего ее этой ночью. Илья уже хотел повернуться на другой бок, но раздался тот же вкрадчивый голосок, покорный, таящийся, низко ползущий по ночной траве, словно боясь задеть край лунного одеяния и разбудить небо. Он как будто созывал тех, кто не спал. Илья сел в кровати. У него было чувство, будто только что робким голоском его позвал сам бес.
– Афоня! – догадался Илья и тут же упал на подушку, сквозь сон слыша женский испуганный нерусский голос снизу.
Под утро он снова ненадолго просыпался. Ему почудилось, что внизу плачет Рахима. За окном комом собиралась серая предрассветная муть. Она была обманчивой и не сулила плохого дня. Тихий настойчивый голос Бахора что-то говорил. На секунду, перед тем, как снова заснуть, Илья успел подумать, что надо уже их расспросить, что у них за жизненное несчастье, но, зевнув, решил, что это его не касается, и мысленно, как обычно, махнул рукой.
– Машка родила, — сказал Бахор, когда Илья утром завтракал бутебродом и лениво водил пальцем по экрану телефона, читая только заголовки новостей. – Два мальчик, — продолжил Бахор, сразу отведя глаза. – Хотел спросить, — Бахор сжал перед собой смуглые руки, — можно я их Абдоллой и Абдурозаком назову.
Илья приоткрыл от удивления рот, кусочек сыра вывалился из него на экран. Илья медленно снял его салфеткой.
– Это ты Машкиных детей собрался Абдоллой и Абдурозаком назвать? – бесстрастно уточнил он.
– Если можно, — помялся Бахор. – Можно?
– Ну, назови, — промычал Илья, и снова погрузился в новости, но уже не различал даже заголовков.
Когда Бахор вышел, Илья отложил бутерброд, подошел к окну и смотрел на сутулую спину уходящего к сараям работника. Над полем, видневшимся из-за деревянного частокола, уже встало высоко солнце и выплескивало все себя, припекая травы и делая их горче. «У Фили пили, Филю же побили» – сказал зачем-то про себя Илья. Эта была еще одна из присказок его отца. В их семье она всегда употреблялась не к месту, но Илья и не был уверен, что для нее вообще можно найти подходящее место.
Железные ворота протяжно скрипнули. Во двор зашла Ксюша – двадцатилетняя дочь Елены Петровны – соседки, живущей через дом. Ксюша прижимала к животу тазик с крыжовником. Приходила она часто – с подарками от матери. Она была из тех девушек, которых надо выдавать замуж поскорей, пока молодость в них еще мерцает розовой матовостью, сиюминутно освещая заурядную или даже некрасивую внешность. И, видимо, Елена Петровная – сама высокая стройная блондинка, вышедшая за коренастого, короткошеего полицейского в чине – все это понимала и положила материнский взгляд на Илью.
Илья быстро отошел от окна и направился через большую гостиную во двор.
Бахор сидел в стойле на корточках, прижимая к груди новорожденного козленка. В углу Машка спокойно ела из пучка пахучего сена. Под ее задними копытами белел еще один комок.
– Как ребенок человека, — сказал Бахор, проводя рукой по темени козленка. Он шевелил нежными, розовыми по краям ушами, между его белых ресниц сплетало паутинки солнце, бьющее через щели крыши.
– Как у человека глаза, — проговорил Бахор.
Тот глаз, который был виден Илье, был пока еще голубым, перечеркнутым горизонтальной полоской зрачка. Смотрел он на руку Бахора и одновременно вглубь себя, словно козленок только оправлялся от шока рождения в этот мир. Такие мысли при виде новорожденных козлят посещали Илью впервые. Он вообще предпочитал думать о них прагматично – племенной козел шел в дело продолжения рода, бракованный уходил на мясо. Сам Илья их не резал, но желающих оказывалось достаточно, вон хоть сосед слева – Павел, который брал их на мясо для собак. Размышления, на которые натолкнул его Бахор, показались Илье вредными и нездоровыми.
– И кто это – Абдурозак или Абдолла? – спросил Илья.
– Это Абдурозак, — улыбаясь, ответил Бахор, не заметивший язвительности Ильи. – Абдолла вон, спит, — он кивнул на белый комок.
В кухне Илья застал Ксюшу и Рахиму. Ксюша пила чай с молоком из неизвестно откуда взявшейся цветной пиалы и с жадностью поедала круглую лепешку.
– А это ты сама готовила, да, Рахима? – спрашивала она, жуя. – Отпадно. А ты где со своим мужем познакомилась? А я в Тиндере зарегилась, — продолжила Ксюша, не дожидаясь ответа Рахимы. – Там такие странные мужчинки сидят. Один мне, знаешь что, написал – типа все вы, девушки, падкие на сладкую морковку, а люди простых профессий вас не интересуют, — она покосилась на вошедшего Илью и сделала вид, что не заметила его. – А я только людей настоящих профессий – врачей там, учителей, фермеров – и признаю.
Илья застыл на пороге и хотел тихо выйти, но Ксюша уже повернулась к нему.
– О, Илья, привет. Мама тебе крыжовника передала.
– Спасибо, — промычал Илья, — Рахима, налей Елене Петровне бутылку молока.
– Да, — сказала Рахима, и быстро обернув вокруг себя платье-юлу, открыла холодильник, достала тарелку тонко нарезанной морковкой и поставила перед Ксюшей.
– Не сладкий, но тоже вкусный морковка, — сказала она.
Ксюша захохотала, ловя взгляд Ильи, чтобы вместе с ним посмеяться над Рахимой. Илья отвернулся. Ксюша запустила пальцы в тарелку, и, откинув голову, схватила открытым ртом длинную морковку. Зазвонил телефон Ильи. Постоянная клиентка вызывала его к кошке, которая не могла родить. «В Москву ехать не хочется, и далеко, — объясняла она. – К тому же, у меня тут огурцы перезреют, в монстров превратятся».
– Ладно, — перебил ее Илья. – А сколько дней она не может родить?
Рахима уронила на пол пластиковую бутылку, в которую собиралась налить из кастрюли молока для Елены Петровны.
– Да ты через марлю его процеди! – зачем-то прикрикнул на нее Илья.
Рахима закрыла лицо концом платка. Виден был только ее скривившийся рот. Илья зло фыркнул и пошел в свою комнату собираться. Поднимаясь по лестнице, он слышал приторный фальшивый голос Ксюши – «Рахима, ты плачешь? Что с тобой?».
«Рахима, что с тобой?» – передразнил Илья Ксюшу, стоя в плотном потоке машин на Новорязанском шоссе. Он много раз слышал, как ее мать кричит на своих работников – таких же мигрантов. Илья, по крайней мере, никогда на своих не повышал голоса, просто сразу увольнял. И сейчас на Рахиму он сорвался только потому, что его разозлила клиентка – ее кошка не могла разродиться третий день, а она боялась бросить свои огурцы. Вот где у людей ум и чувство ответственности? Раздражала Ксюша, без приглашения сидящая на его кухне, и ее ожидания, нацеленные в него. Он примеривал к себе эту коренастую невысокую девушку, представлял их совместное потомство, и со злостью смотрел из окна на еле ползущие машины. Надо сказать Рахиме, чтобы та больше не звала ее в дом. Тут не кишлак, и нечего тут свое таджикское гостеприимство практиковать.
Хорошо работает Бахор – переключился мыслями Илья на своего работника – только странные они оба. «И какой все-таки мерзкий голос у Афони» – вдруг вспомнил он.
На часах вспыхнули белые строчки сообщения, Илья скосился на экран только потому, что движение стояло. «Вы еще долго? Из-за вас моя кошка умрет!». Илья сжал руль и снова посмотрел в окно. Встретился глазами с молодой женщиной за рулем Mazda. Что-то в Илье мгновенно отозвалось на ее красоту. Но его сердце было заполнено гневом, и он не успел прогнать его вспышку из глаз. Гнев предназначался вовсе не этой девушке, но она его поймала и, глянув на Илью с осуждением, отвернулась. А ее взгляд надолго застрял в Илье, и когда она, так больше и не повернувшись в его сторону, уехала, едва поток задвигался, Илья разгневался еще больше, и почему-то решил, что жениться ему уже и не надо, а надо жить своим делом и отдавать ему всего себя.
Помет кошки был мертв уже дня два. Ее челюсти беззащитно клацали в небытии наркоза, когда Илья накладывал шов. Он, не спрашивая хозяйку, избавил кошку от яичников, она больше не родит, если не умрет в ближайшие дни от заражения крови.
– Я думала, вы их спасете, — с плаксивым укором проговорила хозяйка, когда он передал ей пакет, в который был плотно завернут загнивший еще в кошке помет.
Эта женщина средних лет была одета в короткие розовые шорты и майку. Пальцы ее ног с дорогим красным педикюром в какой-то судороге вжимались в деревянные полы веранды. Словно она хотела оцарапать свежее сильное дерево.
– Я спас вашу кошку, — ответил Илья, подавив желание сказать, что помет не спасла она сама, но мысленно он уже махал рукой. Зачем связываться? Это всего лишь четверка нерожденных котят, они и разговора не стоят. – Я выпишу антибиотик, а вы все-таки приобретите его в соседней аптеке, у вас там, точно знаю, есть. Колоть раз в день. Лучше утром. С вас пять восемьсот. Номер привязан к карте.
Она закатила неяркие голубые глаза, неровно подведенные стрелками.
– Что-то не так? – помедлив, спросил Илья.
– Все так, — ответила она. – У меня – горе, — она прижала к себе пакет. – А вы в такую минуту говорите о деньгах. Вы – очень черствый человек.
– Пакет где-нибудь прикопайте, — сказал Илья. – И про антибиотик не забудьте.
По дороге домой он, снова надолго застряв в двух дорожных пробках, думал о своих козах, но нет-нет, а повторял про себя слова, сказанные клиенткой – «Вы очень черствый человек». Разве он – черствый? Он – нормальный ветеринар, не принимающий страданий животных близко к сердцу. Может, он чуточку перестарался с той черствостью, которую, как корку, нарастил на душе, и теперь чужим страданиям не пробиться через нее? «Еще по котятам я не страдал» – усмехнулся Илья. Но сразу же спросил себя, а когда он в последний раз страдал не из-за котят, а из-за другого человека. «А никого рядом не обижали », – сказал он себе. И зачем непременно надо страдать? Живешь себе и живи, а оно само как-нибудь ужамкается. Это словечко – тоже приобретение от отца.
Домой он приехал, когда солнце уже спускалось. Деньги от хозяйки кошки на счет так и не поступили. Илья сразу пошел в поле, миновав тихий дом. Илья вспомнил, что хотел поговорить с Бахором.
Бахора он увидел издалека. Тот сидел в траве. Илья вышел из деревянной калитки, и пошел по тропинке, глядя вдаль – туда, где текла отсюда невидная и неслышная речка. Трава уже стояла высокой, поднялась выше колена, пожелтела с верхушек. Она не спеша колыхалась желтой перегоревшей на солнце волной, хотя в воздухе не чувствовалось ни малейшего ветерка, напротив, на лицо садился липкий зной. Там, где поле заканчивалось для глаз, росли невысокие ивы, и небо над ними было очень высоким, но звуки, даже если они рождались тут близко, под ногами или у самого уха, казались приглушенными, словно все поле было одето в панцирь душного парника. Духота заволакивала и мысли, с которыми Илья приехал, они тоже уже казались далекими, его разморила внезапная лень. Захотелось никуда не идти, опуститься в траву прямо на том месте, где лень его застала, и не двигаться. И в то же время хотелось перенестись от зноя поскорей в прохладную комнату, но так, чтобы ничего не делать, никуда не ходить, не двигать ни руками, ни ногами, а только чувствовать как мысли, желания и заботы поднимаются вездесущими насекомыми и пристают вспотевшими крыльями к панцирю парника, чтобы висеть там, но к тебе в голову уже не биться.
Козы бродили по полю, и, поджав хвосты, ловко перепрыгивали через ямки и рытвины, скрытые в высоком мятлике и пырее. Угодив ногой в одну такую, Илья остановился, перевел дух и обозрел свое хозяйство. Ему вдруг стало хорошо. И панцирь зноя вдруг лопнул. Звон начинающегося вечера, и неслышимые, но угаданные каким-то другим чувством влажные всплески близкой реки потекли по полю свободно, поднялись ввысь, больше несдерживаемые ничем, и в один миг на Илью сверху обрушилась целая каскада звуков, утихающих и только набирающих силу. Близких, рожденных то ли в нем самом, а то ли в недосягаемой небесной обители, которая распахнула свои врата и позволила землянам слышать мелодию своего оркестра или службы или космоса. Илья вздрогнул приятной, проходящей мурашками по телу дрожью. Мысли вернулись в голову. Лень покинула его, и он с удовольствием сжал переставшие быть затекшими кулаки.
Илья опустился в траву рядом с Бахором. Тот, сгорбившись, сидел, обняв колени, и смотрел на коз в какой-то меланхолии – Илья определял ее, как человеческую придурь, непродуктивное состояние, забирающее силы, но не дающее полезного результата. Ему меланхолия свойственна не была. Но раньше он считал, что она несвойственна и мигрантам, нацеленным на выживание. Такой придурью, по мнению Ильи, страдали только те, кому не приходилось трудиться ради того, чтобы выжить.
Илья провел рукой по траве. Под ладонь попали шершавые головки клевера, листья мяты и подорожника. Он посмотрел вниз. Листья подорожника держали в сгибах густое желтое солнце. Некоторые были продырявлены жарой или насекомыми, и вот из этих дыр солнце круглыми лучиками изливалось на слабые травинки, растущие под жесткими жилистыми листьями подорожника. Илья почувствовал, как дрожь земли входит в его руки, и ему захотелось встать, бежать и что-то делать – вот этими своими молодыми сильными руками.
Отдельно паслись козлята – молодой выводок, родившийся в январе прямо на Рождество сразу у четырех коз. Илья с удовлетворением разглядывал теперь их.
– Бахор, я спросить хотел, — начал он и почесал руку – все-таки травы раздражали. – Почему твоя жена ночью плакала?
– Она испугалась, когда новый козла кричал, — ответил Бахор, повернув к Илье черные глаза.
– Из-за Афони, что ли, Рахима плакала? – уточнил Илья.
– Нет, она из-за Афони кричал.
– А плакала из-за чего?
– Она дом не может поехать, Таджикистан. Скучает. Поэтому плакал.
– У нее просрочены документы? – нахмурился Илья, и увидел, как его вопрос напугал Бахора.
– Документы – порядок! — Бахор заволновался. – Она без ребенка поехать не может.
– А где ваш ребенок? – удивился Илья.
– Она ни один не родила, — сказал Бахор. – Не умеет. Старая уже.
– В смысле, у вас вообще нет детей? – спросил Илья.
– Нету, — ответил Бахор, посмотрев вдаль. – Десять лет живем, детей у нас не бывает.
– Не понял, — Илья мельком взглянул на сообщение о поступлении денег на счет. – А с каких пор в Таджикистан без детей не пускают?
– А-а-а, — протянул Бахор, — пускают. Почему не пускают? Всех пускают. Другие женщины – родственники, соседки – над ней смеются. Надо мной смеются. Говорят – бери другая жена, бери молодая жена, бери которая умеет ребенка.
Бахор моргнул и уставился на облако, севшее на крону дерева. Сверху облако искрилось оранжевым закатом, а снизу таило в себе растушевку сумерек, и выходило, что крона и путалась в седых клоках, и полыхала не сжигающим сильным огнем. «Вот почему Рахима такая работящая, — с насмешкой подумал Илья. – Боится муж выгонит за бездетность». А будь у нее дети, шлепала бы своими резиновыми тапками и прицокивала языком, как все жены прежних батраков. Все они – батраки, хоть и граждане бывших советских республик, и нечего этого слова стесняться. За русским человеком должно оставаться право хотя бы про себя называть вещи своими именами. Вон откуда их грусть и меланхолия, теперь ясно. Но на работе это сказывается хорошо. А работа должна быть сделана. Илья щелкнул пальцем по часам – ровно пять тысяч восемьсот рублей. Обычно клиенты переводят больше названной суммы. Да и Господь с ней.
– Женись на молодой, — проговорил Илья, – которая умеет, — он не удержался от смешка, но нерусское ухо Бахора, кажется, было непривыкшим различать оттенки интонаций.
– Не могу, — качнул головой Бахор.
– Почему?
– Лубов.
За спиной послышался шелест. Илья и Бахор обернулись. По полю к ним шла Рахима. Концы ее радужного платья сливались с травой, играющей красками прыснувшего заката, и волны красного, желтого, зеленого как будто поднимались от ног Рахимы, пробегали рябящей волной по коленям, груди и уходили в небо, переставшее быть голубым.
– Абдолла и Абдоразак есть хотят, — она протянула Бахору бутылку с соской, заполненную молоком.
Весь следующий месяц у Ильи было много заказов – собак кусали клещи, собаки рвали носы козам, коровы не могли родить, породистых кошек, вывезенных из московских квартир на дачи, кусали в драке уличные коты.
Бахор продолжал исправно работать, и, как Илья к нему ни приглядывался, признаков сбавления рабочих темпов не находил. Его жена Рахима так же крутилась на кухне, в комнатах то с веником – робота-пылесоса она боялась – то со шваброй. Много готовила, и в доме еще сильнее пахло чужеродной едой.
Как-то утром пожаловали Елена Петровна с Ксюшей. Илья, только что проглотив завтрак, как обычно, собирался на заказ. Собранный рюкзак уже стоял, прислоненным к спинке стула.
– Нам скоро в Москву уезжать, а ты на чай так и не зашел, — начала выводить обиженные рулады Елена Петровна, откидывая со лба неопрятные волосы.
Она села без приглашения, смахнув со стула платок Рахимы.
– Что это? Господи… — брезгливо поморщилась она и, надув губы, как это делают бывшие красавицы, капризно посмотрела на Илью.
Илья глянул на нее в ответ с набыченной осторожностью.
– Илья, ну так же не бывает – все работать и работать, — продолжила Елена Петровна. –Вчера Игорь про тебя спрашивал. Заходи хоть сегодня, мы будем тунца мариновать.
– Работы много, — сказал Илья, уводя глаза от требовательного взгляда Елены Петровны, и случайно останавливаясь ими на загорелых оливково-гладких ногах Ксюши. Она стояла на пороге кухни.
Илья засмотрелся на ее ноги не потому, что они были ему интересны – эти короткие загорелые ноги, а потому что именно к этой случайной точке прилип его взгляд. И он не видел ни Ксюши, ни добротного пола, на котором она стояла, ни двери, распахнутой в солнечный двор, ни аккуратного газона, ни куста дикой белой розы. Ему каким-то образом были видны только его собственные тяжело проворачивающиеся мысли. Елена Петровна обернулась, увидела куда смотрит Илья, и довольно улыбнулась уголками рта.
– Ну ты приходи, — ласковей сказала она. – А то ты совсем одичал со своими козами. И пахнет у тебя тут… как в чайхане. А, Илья, еще что хотела сказать, — как будто вспомнила она, – твой козел очень неприятно блеет, — Елена Петровна распахнула глаза. – Мне из-за него сны плохие снятся. Ты передвинь его, передвинь – подальше от нас.
Илья посмотрел на смарт-часы и встал. Он точно знал время – большой деревянный циферблат висел над входом в кухню. Часы всегда висели там, сколько Илья себя помнил, он с детства привык думать, что время живет над входом в дом.
– Если успею, зайду, — сказал он. – А сейчас реально надо бежать.
– Не «если», а заходи, — повелительно отозвалась Елена Петровна.
В тот вечер по дороге домой Илья уговорил себя ненадолго заглянуть к соседям, придя к выводу, что, вряд ли, короткий визит к ним обяжет его жениться на Ксюше. Но, въехав во двор, он с удивлением уставился на картину, открывшуюся его глазам.
На дорожке во дворе стоял козленок и, свесив голову, смотрел в одну точку под ногами, его взгляд словно прилип к ней, и он, поводя тонкой длинной шеей, хотел оторваться от нее, но был не в силах этого сделать. В его легком шатании чувствовалась нехорошая слабость и какая-то отвратительная Илье мягкость. Рядом с козленком, опустив плечи, стоял Бахор.
Илья подошел к ним.
– Заболел, — сказал Бахор.
Илья наклонился. Козленок не реагировал на его присутствие, когда Илья ощупывал его живот. Илья насильно поднял мордочку козленка, чувствуя, что покровы его кожи стали мягкими, расслабленными. Кончики пальцев Ильи как будто проваливались в них. Козленок вывернул слабую головку и продолжил рассматривать ту же точку. Илье показалось, что он улыбается.
– Спаси Абдоразака, — проговорил Бахор приглушенным голосом. – Ты врач.
Илья выпустил козленка, поднялся. Посмотрел в ту же точку, от которой не мог отвести желтых глаз он. Там по розовой плитке ползали муравьи. Илья все понял, только увидев козленка из машины. Он отряхнул руки.
– Короче, резать его надо, — сказал он.
– Не надо, — нахмурился Бахор.
– Че не надо? — разозлился Илья. – Сейчас соседу позвоню, пусть хоть на мясо для собак заберет.
– Не надо для собак, — повторил Бахор, напряженно глядя темными глазами прямо в глаза Ильи. – Я платить буду. Мне часть зарплаты не давай. Абдурозак для меня оставь, — он постучал себя пальцем по груди.
– Да он сдохнет через несколько дней, — сказал Илья, вспыхивая.
Вместо того, чтобы принять душ и идти есть маринованного тунца к соседям, он вышел со двора и пошел по дороге в сторону железнодорожной станции. Под ногами хрустел гравий, шелестели уставшие к июлю от тяжелой листвы березы у заборов. Он смотрел на чужие дома, но перед глазами его как будто стояла непроницаемая точка. Споткнувшись о камень, он не остановился, пошел дальше, чувствуя, как от боли заныли пальцы. Это был не первый такой козленок – пятый за год. Илья почти с уверенностью мог сказать – у того генетическое заболевание. Да, такое случается у коз, но что-то слишком часто у Ильи в хозяйстве. Пять – уже не случайность, а закономерность. Что-то он делает не так.
Сидя в электричке, он видел ту же точку, теперь понимая, что это не он прилип к ней, а она к его глазам. Быстрое движение удлиняло ее в полосу, не давая узреть негустые подмосковные леса, нарезанные платформами станций. Илья вышел на Белоозерской.
Дядю Мишу он застал у пруда. Его поголубевшая к вечеру поверхность вспыхивала розовыми огнями близкого вечера. Они весело бегали по воде и застревали только в тине, липнущей грязным пятном к берегу.
Завидев чужака, козы дяди Миши поскакали выше по полю, не забывая ощипывать душистые травы. Дядя Миша приветственно кивнул.
Илья осторожно сел рядом, словно до сих пор боялся получить подзатыльник, и подставил лицо прохладному дыханию пруда.
Дядя Миша закурил. От тяжелого запаха табака стало даже приятней – отец тоже курил. Дядя Миша закашлял – сотрясаясь грудью, как всегда, тяжело, с удовольствием.
– Дядя Миша, — заговорил Илья, — а у вас сколько козлят умерло за последние года два?
– Что? Не расслышал! Кха! – дядя Миша еще раз кашлянул так, словно хотел достать из легких все, что в них за жизнь накопилось
– Ни одного, — сказал он.
Илья, не глядя, сорвал травинку и смял ее в пальцах.
– А что козам надо? – ноющим тоном продолжил дядя Миша, как будто услышал тайный вопрос Ильи, который тот – профессиональный ветеринар – посчитал бы неправильным и даже унизительным задавать простому деревенскому старику. – Чтобы корм хороший был, поле рядом, и материнского молока для козлят не надо жалеть.
– Я все это делаю, — Илья сжал кулак, задушив травинку.
– Делать, может, и делаешь, — согласился дядя Миша. – Но в тебе добра нет, козы это чувствуют.
Илья промолчал. Он разжал кулак, и увидел, что травинкой был маленький желтый цветок на длинном стебле. Стебель уже был смят в гармошку, а головка – почти цела. Илья выкинул цветок.
– А я своим козам даю добро, — заговорил дядя Миша, и, заметив, что одна из коз зашла в пруд, стянул с головы панамку и замахал, сварливо крича. – Кокошка, скотина ты такая! Дура! Говнючка! Куда пошла?!
– И вот то, что вы сейчас сказали, вы называете добром? – Илья в серьезном недоумении уставился на дядю Мишу.
– Да ты пойми-и-и, убивать я их не могу, вот что. Не могу-у-у, — заныл дядя Миша с таким чувством, словно Илья только что предложил ему убить всех его коз. – И они это знают. Я – за жизнь. За жизнь, — повторил он.
– У вас какая-то религия, что ли, своя? – спросил Илья. – Вы верующий, дядя Миш?
– Ни в черта, ни в Бога я не верю, — гордо сказал дядя Миша. – Я атеист, раньше был коммунистом. Верю только в жизнь.
Работа Бахора испортилась. Он уже не выполнял все поручения, а проводил много времени с больным козленком. Гладил его или просто, вздыхая, сидел рядом. Одним вечером Бахор ужинал вместе с Ильей. Рахима подала жирное красно-желтое варево в глубоких тарелках. Бахор опустил в тарелку ложку, поднес ее к жестко сжатому рту и не смог ее протолкнуть. Ложка зазвенела о зубы. Бахор закатил глаза, варево обожгло красным его подбородок. Бахор выскочил из-за стола и выбежал из дома. Издав какой-то птичий крик, Рахима бросилась за ним. Илья не выдержал, опустил и свою ложку в тарелку, покрутил пальцем сначала у одного виска, потом у другого. «Душевнобольные» – сказал он. Постучал сгибом пальца по столу. «Цирк» – добавил он и махом проглотил всю тарелку. Бахор с Рахимой вернулись в дом только к ночи – все это время они сидели в сарае рядом с умирающим Абдоразаком.
Илья чувствовал, как порядок уходит из его хозяйства. Больше всего его возмущал тот факт, что Бахор без спроса, как само собой разумеющееся, давал много материнского молока Абдоразаку. Тому доставалось даже больше, чем здоровому Абдолле. Но почему-то Илья молчал, уговаривая себя – «Еще несколько дней, и эта смертельная тягомотина закончится».
Возвращаясь домой, он теперь постоянно заставал всё ту же картину, вселявшую в него новое неприятное чувство: Абдоразак – незаметно Илья привык его так называть – стоял на плиточной дорожке, расставив трясущиеся ножки и смотрел в одну точку. Этот образ преследовал Илью, когда он разъезжал по заказам, ему стало неприятно возвращаться домой. Раньше он сразу отдавал таких козлят для собак соседу, и теперь впервые наблюдал тихую, мягкую и на удивление очень нежную агонию, длящуюся уже шесть дней. Он хотел, чтобы Абдоразак поскорее умер, и в такие моменты он, погрузившись в свои мысли, выплывал из них на словах дяди Миши – «Добра в тебе нет».
Как нет? Давайте тогда говорить по-взрослому – ему, получившему нормальное наследство от родителей, не нужно бороться за каждую копейку, у него для жизни все есть – дом в хорошем месте, дорогая машина, все современные гаджеты, деньги на счету. Если он захочет, год или два вообще может жить без заказов. Он мог бы брать втридорога со своих клиентов, как другие, но он понимает, что не все они живут в таком же достатке, как он сам или Елена Петровна. Люди в Подмосковье живут не богато. Примерно, как дядя Миша живут. Илья всегда учитывал это. А если он это учитывает, то какая, скажите, разница что им движет – добро или здоровый прагматизм. Разница где? Главное – всем в результате хорошо. Вот оно и добро – производное от его прагматизма. «Можно все-таки, дядя Миша, — говорил про себя Илья, обращаясь мысленно к старику, — не имея в себе добра производить это добро. Можно». «Будь прагматичным, и будешь добрым» – закончил он, напоминая себе, что и отец его прагматичен, и дед его таким был. И вдруг Илья осекся, до него впервые дошло – не поехал бы прагматичный человек из инфраструктурного Подмосковья, как его отец, в тайгу.
Илья сжал руль. Как надоел этот зной, эти дороги, в которых убивается время. Этот Бахор и этот Абдоразак. «Рассчитать, — Илья стукнул кулаком по рулю. – Рассчитать сегодня. Абдоразака отдать Павлу. Надоел этот цирк на выезде».
Илья решительно завел машину во двор. Громко хлопнул дверью. Прошел быстрым шагом по дорожке. Вышел в поле и там застал Бахора, сидящего возле стога сена. В нескольких метрах от него паслись козы. Увидев Илью, Бахор улыбнулся.
– Болезнь уходит, — сказал он. – Стало хорошо. Абдоразак, Абдоразак! – позвал он.
Козленок повернулся и пошел на голос Бахора, широко расставляя трясущиеся ножки. Он мотал головой, мягко касался копытами земли, будто боялся сделать ей больно. Его рот был растянут, и Илье снова показалось, что козленок улыбается, и подходит к нему не животное, а сама нежность в его воплощении. Та нежность, какой на земле быть не может, потому, что на земле ей такой быть и нельзя, и поэтому она всегда здесь временная, как будто попавшая по случайному недоразумению. Абдоразак поднял голову и посмотрел прямо на Илью. Было в этой козлиной морде столько радости, что сердце Илье остро вскрыла мягкая боль.
Бахор заговорил с козленком на таджикском будто с ребенком. Илья с удивлением вслушивался в его слова, и ему казалось, что он понимает этот чужой язык – каждое слово до единого. Илья встал и, ничего перед собой не видя, пошел в дом. За его спиной раздавался счастливый смех Бахора.
Несколько часов Илья лежал одетым на кровати, не отвечая на звонки. Часы он снял и оставил беззвучными на столе, хотя и оттуда они его раздражали – он так привык к тому, что они стали частью его руки, дополнительным сенсорным органом на ней, что каким-то образом чувствовал, когда туда беззвучно приходили сообщения, и болезненно морщился. Состояние, в котором теперь находился Илья, ему не нравилось, было не прагматичным – лишало его сил и желания работать, а главное – было для него ново. Несколько раз он хотел встать и прогнать Бахора вместе с его женой, но оставался лежать на кровати.
– Илья! Илья! – раздался требовательный голос Ксюши за окном. – Илья, мама сказала, чтобы ты убрал козла! Убери! А то папа придет!
Ксюша говорила каким-то новым голосом, как будто предупреждала – нить надежды на связь между ним и ее семьей перерезана, и теперь все будет по-жесткому, по-деловому, раз по-доброму он не понял. И понимать уже поздно – надо было вовремя ловить свой шанс.
– Пошла на хер, — тихо сказал Илья.
Когда в окно ударило требовательное закатное солнце, Илья поднялся и снова вышел в поле. Бахор сидел на том же месте – у стога. Рядом с ним, вытянув длинную слабую шею, лежал Абдоразак. Илья понял, что тот умирает. Он сел рядом с Бахором. Бахор больше не плакал, он смотрел вдаль – на дерево, оно и в этот вечер было опутано облаком, как будто то выбрало это дерево своей жертвой из всех других. По потемневшему лицу Бахора можно было понять: он утратил последнюю веру в то, что этот мир может быть добрым.
Илья протянул руку и погладил Абдоразака, чувствуя под его жесткой шерстью мелкую дрожь. Абдоразак тихо хрипел. Илья хотел убрать руку, но зачем-то оставил ее на шее козленка. Он с самого начала знал, что это – не болезнь, это – аномалия, отклонение, оно не лечится, и, видимо, он сам где-то что-то скрестил не так, но ему почему-то захотелось задержать жизнь Абдоразака ради Бахора.
Застыв так, Илья смотрел, как соломинки в стоге зажигаются золотом, как по ним ползут деловые муравьи.
В левом ухе Ильи защекотало. Он обернулся и почти нос к носу столкнулся с Абдоллой. Тот монотонно жевал жесткую травинку и с жестоким наглым напирающим любопытством смотрел на Илью. Травинка продолжала колоть его в ухо и он, не снимая руки с Абдоразака, другой дотронулся до Абдоллы, желая отодвинуть его. Ладонь Ильи встретила сильное бессмысленное сопротивление. Илья с удивлением вгляделся в Абдоллу. На его голове курчавилась белая шерсть, он походил на первого парня на селе, крепкого кудрявого молодца. «Хороший будет козел, племенной» – успел подумать Илья, и в этот момент Абдоразак под его рукой вздрогнул. И тогда Илья перестал видеть зеленое поле, закатное небо и деревья на горизонте, он перестал слышать звуки и только чувствовал, что сейчас находится между жизнью и смертью. Под одной его рукой была смерть – нежная, мягкая, разрезающая беззащитные покровы сердца невесомой невыносимостью. Смерть – небесная, временная, нездешняя, но только испытав ее можно было оценить силу жизни. Все ее непроходимое упрямство, ее напористость. Ее жестокость. И тогда Илья понял, что, как бы нежна ни была смерть, как бы ни была она в своей ангельской невесомости честнее, справедливее и прекрасней, выбирать всегда надо жизнь.
Он поднялся и словно пьяный пошел по полю. Вернулся в дом, открыл дверь в спальню родителей – прохладное древесное пространство. Выдвинул верхний ящик комода. Достал икону, стянул с нее полотно. На иконе был изображен Серафим Саровский – во всей своей тихой радости, а Илья всегда думал, что дед завещал им Христа. Илья развернул выпавший из полотна лист бумаги, ожидая найти в нем глубокую, сильную долгую молитву. Но на листке было написано всего несколько строк – «Молись, бесстыдник, своими словами. Молись, пока сердце не екнет. А пока не екнет, даже не думай бросать. Молись о других, не о себе».
Абдоразак умер вечером. Бахор похоронил его под деревом, выбранном облаком.
Добавить комментарий