Четыре карты

Шизик бросил пыльную коробку на землю, пристроил винтовку у ствола молоденькой сливы и растянулся рядом. Подперев голову рукой, Шизик смотрел в небо сквозь густые белые цветы сливы. К стволу была прибита картонка, расчерченная под мишень. Вчера Шизик с Адвокатом заселились в этот деревенский дом, стоящий на отшибе, и вчера же вечером Шизик сам прибил мишень к стволу сливы. Утром она зацвела. Тонкий рот Шизика растянулся в улыбке — он вспомнил вчерашний день и деда Мишу.

Жил в этом доме такой дед Миша. Чуть не каждый день в штаб приходил, то вина самодельного принесет, то огурчиков соленых. Глаза деда слезились, и улыбочка у него была детская. Будто радовался он приходу в село военных, чуть не плакал от счастья, всю жизнь их прождал. А потом в штаб заглянул сосед и стукнул, что дед прячет у себя раненого. Вот был блеск: заходят к деду в дом Шизик и Адвокат. Дверь открывается, в сени заскакивает резкий солнечный свет, бросается на занавески, закрывающие вход в комнату, и как будто распарывает их пополам там, где между ними щель. В этой прорези ядовитого света Шизик видит, как раненый садится на диване, ищет ногами тапки. «Дед, ты?» — спрашивает. И дед, скотина тупая, скрипит из угла: «Не я, сынок, беги». Тварь.

Враг еще какое-то время сидит, свесив голову, весь в солнечном коконе. Бежит к черному ходу, хлопая тапками. Шизик и Адвокат за ним. Во дворе у крыльца Адвокат приструнил его автоматной очередью. Шизик не стрелял, у него снайперская винтовка, но с преувеличенным интересом проследил за тем, как разлетаются тапки. Он же потом поднял их и отнес на ступеньку крыльца. Деда конвоировали в военную комендатуру. Всю дорогу, тварь, молчал. Не улыбался.

Вернувшись из штаба вчера, Шизик сразу прибил мишень, лежавшую в рюкзаке. Адвокат ушел, а он тут остался, сел у сливы, слушал, как жужжат мухи, налетевшие на труп. Небо стало синим, как старая фарфоровая чашка, которую мать держала на верхних полках в шкафу. Шизику велено было ее не трогать. Шизик лег на спину. Мог пойти дождь. Шизик никогда не видел такого сочного неба. Мать воспитывала его одна, родители ее были городскими, ни весной, ни летом Шизик не бывал в деревне.

В этом селе, куда подразделение Шизика зашло с неделю назад, жили в основном фермеры, сеяли пшеницу. Половина бежала, как только начались бои в соседней Ниве. Во дворах осталась брошенная сельхозтехника. В полях лежали мины. Самые упоротые фермеры выходили пахать на тракторах, пока три дня назад один не подорвался на мине. Пекарня, магазины — всё в селе не работало.

Шизик расслабился и как будто уснул. Не спала только рука, сжимающая винтовку. Усыпляюще жадно жужжали молодые мухи.

Вернулся Адвокат. Он привел широкоплечего чернявого фермера. Шизик приоткрыл глаз.

— Копай, — приказал Адвокат и сел за столик у крыльца, положив на него автомат.

Шизик подобрался, прислонился к сливе, почувствовав позвоночником сучки ее тонкого ствола. Одним глазом он наблюдал, как фермер копает. Его заинтересовало сплетение мышц, проступающих через рубаху на его широченной спине. Они мощно вздрагивали каждый раз, когда он выворачивал большой ком земли, перерубая едва проснувшихся червей. Вот так оно всё у этих сепаров: сверху идиллия, зелено, мельница у въезда, а под землей — мерзкие черви, готовые жрать трупы оккупантов и защитников.

Закончив копать, фермер отбросил лопату. Тут же спохватился, подобрал ее и осторожно воткнул в насыпь.

Адвокат заглянул в яму.

— Тут сразу двое поместятся, — хохотнул он.

Фермер содрогнулся. Шизику в нос ударил запах его пота, чернозема и перебитых червей.

— Давай, скидывай его, что встал, — приказал Адвокат.

— Дайте веревку или тряпку, — просипел фермер.

— Чё сказал? — нахмурился Адвокат. — Вот твари вы, он же типа за вас сдох, а вы брезгуете. Руками его бери — свой русский мир. Дай тряпку, — передразнил он. — Обойдешься.

Шизик перевел взгляд на мертвого. За полтора часа, прошедших с его смерти, тот как будто уменьшился в размере и, похожий на подростка, лежал, уткнув раскрытый рот в жирный ком земли, неаккуратно сброшенный с лопаты возле его лица. Рот мертвого был влажным, молодым. Он словно глотал чернозем, чтобы сдержаться и ничего не ответить Адвокату. Рядом дергался перерубленный червь, искавший свою половину.

Фермер схватил мертвого за руки, легко перевернул на спину и столкнул в яму. Хотел отряхнуть руки, но, взглянув на Адвоката, осекся и стоял, чуть не плача, держа руки на весу, словно их коснулась чума. Подняв лопату, он быстро завалил яму землей. Когда дело было сделано, Адвокат встал с места и энергично пробежался пару раз туда-сюда по образовавшемуся холмику. Шизик тоже встал и положил сверху на холмик тапки.

— Это еще зачем? — спросил Адвокат.

— Надгробие, — ответил Шизик.

Адвокат расхохотался. Фермер взглянул на них, содрогнулся всем своим мускулистым телом и сам стал похож на перерубленного червя.

Всё это было вчера вечером, и вчера же вечером Шизик с Адвокатом пили во дворе крепкий чай с сахаром. В Ниве шли тяжелые бои. Ротация была назначена на послезавтра. Адвокат злился на местных, он был уверен: те сдают их своим сыновьям, мужьям, братьям, сватьям, кумовьям, воюющим на другой стороне. «Это давно не наши люди, — говорил он, — тут некого защищать. Вешать их всех на березах». Дождь вчера так и не пошел. Закатное зарево мешалось с орудийным, и раскрытые тюльпаны с нарциссами наливались зловещим свечением. Шизик блаженно улыбался, молчал. Умиротворяющий момент длился недолго, солнце закатилось. Шизик ушел в дом и уснул на диване, на котором еще утром спал убитый.

Сегодня Шизик скучал под сливой в ожидании выхода на боевые. Он открыл коробку, найденную в подвале дедова дома. В ней обнаружил несколько колод Таро. Вспомнил: дед рассказывал о дочке, уехавшей на заработки в Испанию. Карты — ее, догадался он.

— Чепухонь какая-то, — проговорил себе под нос.

Высыпал одну колоду на ладонь, перебрал пальцем карты — с них лезли голые женщины в развратных позах.

— Похабщина, — нахмурился Шизик, сунул руку за следующей колодой и замер. Из-за забора доносился приглушенный женский голос.

— Только к речке свернули, четыре. Бэтээры, да, — говорил голос. — Встали, где лебеди. В точности где наше место. Я спецом по той стороне шла.  

Шизик подкрался к забору. Винтовка болталась у него за спиной. Голос смолк. Слышно было, как за нагретым листом железа кто-то сбивчиво дышит. С параллельной улицы сюда повернули танки. Треснула, как стекло, установившаяся в воздухе золотистая дымка. Танки бешено грохотали, будто затягивая под себя и дробя гусеницами дома, деревья, кирпичи, украшавшие дорожки. Калитка распахнулась, во двор вбежала девушка лет двадцати двух и, прислонившись к забору, закрыла лицо руками. Ее пышные пшеничные волосы были собраны в неаккуратный кокон хвоста на макушке. Танки пошли вровень с забором, свернули на соседнюю улицу и удалились в сторону Нивы. Девушка выпрямилась, выдохнула и уже поворачивалась к калитке уходить, когда увидела впившегося в нее взглядом Шизика. Она закричала так, словно ей на темя вылили кипятка.

— Нет, — обреченно сказала она.

— Да! — приподнято бодро ответил Шизик.

— Нет, — повторила девушка.

— Да! — воскликнул Шизик. — Да. Да. Да. Да!

Теперь он разглядел ее: плотная, белая, деревенская, толстоносая, никакая. Глаза с деревенской злобинкой. Солнце электричеством гуляет в волосах.

— Иди за мной, — Шизик поднял с земли коробку и пошел к столу.

Она покосилась на калитку. Шизик обернулся нетерпеливо, она пошла за ним.

Шизик уселся, достал из коробки колоду, которую только что называл «похабщиной».

— Тяни, — приказал он.

— А где дед Миша? — пошарила по двору глазами она.

— Сядь, карту тяни.

Девушка перевела взгляд на его руку и смотрела так, словно карт никогда в жизни не видела. Как во сне, потянула и, не глянув на карту, бросила ее на стол, засыпанный крупинками сахара. Та легла рубашкой вверх. Шизик перевернул карту, его бровь поползла вверх.

— Тебя как звать? — спросил он.

— Юлия, — пересохшим голосом ответила она.

— А меня — Шизик, — представился он.

Он развернул веером всю колоду. С карт полезли упругие груди, сладостно прикушенные губы, задранные юбки, завитки потайных волос. Лоб девушки покрылся крупными каплями пота.

Шизик взял ее карту и поднес к ее лицу. Карта изображала голую девушку, сидевшую на луне под зонтиком.

— Говори первое, что подумала! — приказал он.

— Ничего… — затрясла головой она.

— Говори! — раздраженно дернулся Шизик. — Что думаешь? Первое!

— В мечтах она живет, — выпалила она.

— Ну! Еще.

— Свое  в голове рисует, чего по жизни у нее нет.

— Говори, говори.

— Холодно ей, что ли, — добавила она.

— Ну, ясно, голая же. А он что, не согревает? — с серьезным выражением поинтересовался Шизик.

— Кто он? – испуганно спросила она.

— Он.

— Не знаю о ком вы.

— Он, он, он! — требовательно закричал Шизик. — Тот, о ком она мечтает. Не согревает, спрашиваю!

— Видать, когда как. Когда выгодно согревает, а когда нет, то и нет.

— Жениться не обещал? — спросил Шизик.

— Навряд ли, — ответила она.

— А чё нет? — Шизик вгляделся в карту. — Девушка вроде симпатичная. Говори, говори!

— Может, она не ценит себя? — тяжело вздохнув, сказала она.

— Вот! – воскликнул Шизик. — Вот, вот, вот! Вот он корень всего! Вот ты сама всё и сказала: не ценит она себя! А мужики не ценят тех, кто не ценит себя. Он ей жениться не обещал, а она уже под каждое его желание подкладывается. Ты себя должна ценить. Догадываешься почему?

Она энергично затрясла головой. Шизик некоторое время слушал, как она тихо задыхается от страха.

— Не догадываешься? — переспросил он. — А ты из всей откровенной похабщины, — он понизил голос и смешал карты на столе, — вытянула единственную непохабщину. Прослеживается в тебе что-то особенное. Ну, давай дальше смотреть.

Насвистывая, Шизик полез в коробку. Она оглядела двор и задержалась глазами на холмике. На лице ее мелькнула догадка, и оно все — щеки, толстый нос, алые губы — мелко затряслось. Только лоб оставался бледным, каменным. Шизик резко прервал свист.

— Тяни, — положил перед ней другую колоду.

Дрожавшей рукой она сняла верхнюю карту с колоды и, снова не взглянув, протянула Шизику.

— Так-так, — проговорил он. — Я так и думал. Хоть понимаешь, кто ты есть? — он перебросил карту ей через стол, его голос потеплел.

— Копья какие-то, чи шо? — тихо отозвалась она, изучая карту. Та изображала пажа с десятью копьями.

— Ты реально не понимаешь? – Шизик воззрился на нее. — Ты — Жанна д’Арк!

— Да прям, — ахнула она.

— Ты послана в этот мир, чтобы спасти его. Из всего похабняка ты вытянула непохабняк, — Шизик хлопнул по столу, согнав муху, всосавшуюся в крупинку сахара. — Я лично впервые такое вижу.

Шизик с наигранным восторгом уставился на нее. На щеках девушки проступил румянец смущения, оживив все ее мертвое от страха лицо. Глаза стали синими, и Шизику на ум снова пришла чашка матери. Он заметил, что у девушки красивые темные ресницы. Звуки боя в Ниве смолкли еще какое-то время назад. Ветерок заносил во двор запах земли, стонущей потому, что ее не пашут, а взрывают снарядами.

Шизик сгреб колоду, хорошенько перетасовал и снова протянул ей.

— Третья карта объяснит все, — предупредил он.

Ее лицо стало серьезным, и от умственного усилия как будто еще больше расплющился нос. Пыхтя от усердия, она взялась за краешек карты, потянула его, но передумала — и так три раза, пока на четвертый не вынула карту из низа колоды. Мягко улыбаясь, Шизик наблюдал за ней. Она сунула карту ему стыдливо и уставилась на него с жадным любопытством. Взглянув на карту, Шизик преувеличенно трагически вздохнул. Она затревожилась.

— Но кое-что тебе мешает, — сказал он.

— А что? — спросила она.

Он показал ей карту. На ней всадник скакал на коне.

— Он, — торжественно провозгласил Шизик. — Он, он, снова он! — Шизик возвысил голос и хлопнул по столу, согнав муху. — Каждый раз, когда рождается особенная, появляется он. — Шизик закурил. Он пускал сочные кольца дыма в ее голубые глаза. — Боюсь тебя обидеть, — сказал он, когда ее глаза заслезились от дыма. — Сравнение у меня для тебя хреновенькое. Но ты и сама знаешь, что слишком любишь переживать эмоции и жить в мечтах. Скажешь, не так?

— Малость есть, — покраснела она.

— Ах-ха-а! — гомерически расхохотался Шизик. — Да тут не малость, не-не-не! Извини, тебе эмоции нужны — как мне сигаретка, чтоб покурить. Поэтому ты выбрала мужчину, который ничего не обещает, а ты все его хотелки исполняешь зато.

— У меня нет мужчины! — испуганно воскликнула она.

— Окстись! — строго сказал Шизик. — Ты сейчас уйдешь и, может, в жизни меня не увидишь. Я хочу тебе помочь.

Они оба замолчали. Он взял со стола две карты — девушку на луне и белого всадника, положил их рядом.

— Он ей мешает, -— сказал Шизик, постучав грязным ногтем сначала по всаднику, потом по голой. — Предаст ее в любой момент.

— Почему? — не удержав любопытства, спросила девушка.

— А ты сама уже все сказала: не выгодно. Люди так носятся с предательством — он меня предал, ах-ах-ах. А на самом деле предательство — это утрата выгоды и всего. Пока выгодно, он с тобой. Перестает быть выгодно — уходит. И вот совсем другие перспективы, — он потянулся за картой с пажом, втиснул ее между всадником и голой девушкой. — Вот она, силища, которую ты сливаешь в помойное ведро, — он пересчитал копья. — Десять копий, мама дорогая! Дорого бы я дал за то, чтобы вытянуть такую карту.

— А деда Мишу вы убили? — спросила она.

Шизик примолк. Со стороны Нивы грянул тяжелый раскат. «Грады», — подумал Шизик. Легло со стороны речки. Шизик прикинул точнее где. Возле лебедей, которых, по словам местных, запустил на воду лет пять назад один фермер, удачно продавший в каком-то году урожай. Там же было место встреч всех влюбленных. Два, три, четыре, пять — легло еще четыре «Града». Наступила тишина, которую скоро снова заполнили птицы и мухи.

Она смотрела на него, не сводя глаз, будто загипнотизированная, и он вдруг заметил, что над пшеничными ее волосами образовалась дымка редкого золотого света. Такая же вилась над тюльпанами, над белёными кирпичами и над холмом земли. В этой дымке глаза девушки стали синими, словно вырезанными из того куска неба, на которое вчера смотрел Шизик после убийства. Она вся преобразилась. Сцепившись, как два оголенных провода, редкий весенний свет и сама ее молодость породили электрическую вспышку такой красоты, что Шизик был ослеплен. Во второй раз за день он подумал о том, как хорошо жить в деревне.

— Жив твой дед, — буркнул он. — Отдыхает в комендатуре.

— А что он сделал? — спросила она.

— Лгал.

Она склонила голову набок. Приоткрыв молодой влажный рот, слушала, как жужжат мухи, внедряясь в рыхлый холмик, слушала сосредоточенно, словно те могли рассказать ей, что там, под землей.

— А тапки там зачем положены? — спросила она требовательно, словно почуяла над Шизиком власть.

— Да разулся вчера тут один, — негромко ответил он.

— А карты ты где взял?

— Слушай, ты реально меня больше никогда не увидишь, — с грустью проговорил Шизик, — а я мог бы тебе помочь. Но тебя в такой важный момент интересует только, где я карты взял. Считай, что они — трофей.

— Отпусти меня, — она повернулась к нему.

Шизик собрал со стола карты.

— Иди, — сказал он и показал на калитку. — Сама зашла, я тебя не звал. Просто увидел и захотел помочь. Думал посмотреть твою четвертую карту. Она скажет о твоем будущем всё. Но не хочешь, так иди.

Шизик отвернулся и стал смотреть на сливу. Все-таки удивительно крупными цветами цвело это тоненькое деревце.

Девушка осталась сидеть. Шизик видел, как она едва заметно качается из стороны в сторону, ей хочется и уйти, и остаться. Подождав еще, он протянул ей колоду. Она аккуратно достала из нее карту и положила на стол.

— Туз мечей, — присвистнул от восхищения Шизик. — Вот это чепухонь… Ты достала символ власти. Тебе дана власть, выходящая за границы власти земной. Знаешь, что это такое?

Она затрясла головой.

— Земная власть — это примерно как убить человека. Или не убить. Всего лишь. Человек может многое сделать для того, чтобы его убили. А может не сделать ничего. Это все земное. Но то, что дано тебе, сильнее власти убивать. Какого хрена ты достала эту карту? — Шизик с долгой тоской посмотрел на нее. — Какого хрена? Ты особенная.

Из ее глаз потекла синева, и Шизику показалось, что он пьет из запретной чашки матери, пьет, пьет и не может остановиться. Весь нескладный, с неделю уже не мытый, он подался вперед и грелся в этой женской ласке, не знающей ни границ, ни родов, ни племен и не имеющей земных пределов. Миг набирал силу и мог повернуть туда, где между мужчиной и женщиной завязывается неразрывная связь на всю жизнь. А мог затухнуть, едва вспыхнув, как короткое замыкание, и потом смутно напоминать о себе особым светом, колющим копьем душу в конце апреля.

— Сегодня я плохо спал, — сказал он, собирая со стола карты и складывая их в коробку. — Надо лечь. Иди домой.

Она взглянула на него удивленно. Посидела еще, чего-то ждала. Шизик молчал. Нерешительно встала, пошла к калитке.

— Стой! — окликнул он ее, когда она поравнялась со сливой.

Девушка обернулась.

— А знаешь, какова цена лжи? — спросил он. — Ложь — дьявол. Будешь врать, ничего у тебя не получится.

Калитка скрипнула. Закрылась. Шизик встал, прошелся по двору. Потрогал гроздь цветов сливы. Он вдруг заметил, что они потеряли плотность жизни. Это было лишь легкое касание тлена, идущего из гвоздя, и сложно было в этот самый момент отличить смерть от бурного цветения жизни. Но завтра цветы уже свянут. Шизик мог бы поспорить, что те прилеты у речки были по их бэтээрам. Лживая все-таки русская тварь. Шизик сжал винтовку и взлетел на чердак, с которого прекрасно просматривалась вся дорога.