Хохол

Пока работала наша артиллерия, они прятались вон в том лесочке, куда добирались от своей воинской части часа три — сначала машиной, потом пешком по вымершим посадкам. Лесочек был наполовину скошен, словно по нему прокатился метеорит. Бавка лежал на ковре из щепок, срезанных со стволов осколками. Бавка — мобилизованный, из Санкт-Петербурга. Ярый и Сахалин служат по контракту. Когда артиллерия смолкла, они пошли к украинским позициям. После такого огня там не должно было остаться никого. Но, встав за блиндажом, они увидели, как из окопа тянется белый дымок — кто-то курил после обстрела. Смельчак. Ярый бросил прямо в дымок гранату. Раздался вскрик, хлопнуло. Судя по всему, Ярый попал. Сахалин выскочил из-за блиндажа, стал стрелять по окопу. Бавка побежал следом, он не знал, что ему делать, это был его первый штурм. Раньше он только слышал о штурмах от других, и каждый раз молился, чтобы самому туда не попасть. Но сегодня утром его вызвал командир и попросил идти с Ярым и Сахалином потому, что третий контрактник из их группы заболел. Бавка был напуган, был уверен, что на штурме его убьют, но не смог отказать командиру после всего, что тот для него сделал.

Ярый приказал прыгать в окоп, и Бавка только собирался это сделать, как раздался свист близкого прилета, землю качнуло, в глазах у Бавки стало красно и черно, он полетел вниз, по щеке больно отбили дробь комья земли.

Бавка долго лежал в окопе и не двигался. Он уткнулся носом в землю и слушал, как в степи бренчит железо — то близко, то далеко. Ложились мины. Под закрытыми веками Бавки мелькали красные вспышки, резко сменялись черной пеленой, как будто он уже закопанный лежал под землей и таращился в нее.

Наступила тишина, Бавка все еще был жив, он вслушивался в эту тишину, а потом медленно повернул голову и увидел мертвого, лежащего у входа в блиндаж. Это был не Ярый и не Сахалин. Мертвый держал в вытянутой руке сигарету. «Хохол, который курил», — подумал Бавка. Вдруг Бавка заметил, что под ним самим растекается темное пятно. Он поднял глаза к куску оглохшего неба и тут же услышал птичий гуд. Птица летела сюда. Бавка быстро закрыл глаза.

Жужжа, птица встала над ним. Бавка перестал дышать, а когда птица снизилась, его душа приподнялась в груди, рванула и полетела убегать от птицы, а Бавка остался. У него пересохло во рту, Бавка боялся, что сейчас откроет рот, чтобы схватить воздуха. Птица отлетела от него и, судя по звуку, зависла неподалеку — над мертвецом. Бавке теперь казалось, что и его душа висит вровень с ней, так же смотрит на мертвого, а потом вместе с ней ныряет в блиндаж. Гуд стал тише, он теперь доносился из-под земли, и Бавке захотелось вскочить и бежать, но он придавливал себя к земле и держал рот закрытым. Птица вылетела из блиндажа и унеслась прочь. А Бавка еще долго лежал, оглушенный ударами собственного сердца, бившегося на всю степь.

Бавке хотелось потрогать рану. Но птицы — такие хитрые. Улетевшая может висеть неподалеку, ждать, когда он пошевелится. Прошло еще минут пятнадцать, прежде чем он вытянул руку и потрогал ниже спины. Бавка трогал и смотрел на торчащие из насыпи зяблые корни травы, похожие на высохшие кисти рук. Щупал аккуратно мягкую мокрую плоть, и сильно вздрогнул, когда пальцы провалились в парную мякотную дыру.

«Да я сейчас вытеку весь», — подумал он. Бавка хотел позвать Ярого и Сахалина. Они — опытные контрактники. Не могло быть так, чтобы они погибли, а Бавка остался жив. Просто не могло. Но вдруг в блиндаже еще остается кто-то живой, и если Бавка крикнет, кто-то выйдет оттуда и бросит в него гранату? Бавка лежал, размышляя, а потом приподнялся и крикнул: «Ярый! Сахалин!» Он тут же схватил автомат и направил на вход в блиндаж. Никто ему не ответил, и никто не вышел из блиндажа. Бавка крикнул еще раз: «Ярый! Сахалин!» В ответ не донеслось даже стона, было слышно только как в степи ветер режется об мерзлые стебли травы.

Бавка в отчаянии снова прижался к земле. Он знал, что будет с ним дальше — он вытечет в землю весь. А если не успеет вытечь, то прилетит еще одна хохляцкая птица и забросает его гранатами на всякий случай. Мало, что ли, он сам собирал мертвых по частям, чтобы хоть кусок человека отправить его матери. Бавка подумал о своей матери, растившей его без отца. Хоть бы Бавкин кусок доехал до нее, получила бы мать миллионы, сделала бы в квартире ремонт, с Настей, сестрой Бавки бы поделилась. Мать Бавки работала бухгалтером на том же заводе, где Бавка стал потом бригадиром. Бавка заплакал от жалости к матери. Он хотел к ней, а не вытекать в эту землю, за которую он по доброй воле никогда бы не стал умирать. Зачем ему эта земля? Он никогда не думал о ней как о русской. Вернее, он никогда не думал о русской земле. Бавка разозлился на командира, который отправил сюда его — резервиста, без опыта боя. Никто за ним сюда не придет.

«Надо в блиндаж перебинтоваться», — сказал он себе. Но птицы. Бавка был уверен, что какая-нибудь птица кружит здесь неподалеку и ждет. Он зачем-то вспомнил, что, кроме птиц, в небе еще присутствует Бог и решил помолиться. Стал просить о спасении, но, глянув в контуженное глухое небо, прекратил. «Нет там никакого Бога». Бавка снова с обидой начал думать о командире и о том заболевшем контрактнике, место которого он тут занимал. Бавку злило, что ему досталась чужая судьба. Зачем вообще в военкомат пошел? С завода никто не пошел. Сам виноват — глупость сделал, когда пошел. И вместо того, чтобы молиться, Бавка плакал злыми слезами. Наконец Бавка решился пошевелить ногами и понял, что не чувствует их. Перестав плакать, он просто лежал, глядя в холодную землю. Он смирился с тем, что умрет, и тогда в голову стали приходить такие же холодные, как земля, мысли. Бавка подумал о том, что не ему одному не повезло. Здесь все мертвые, кроме него. Опытные Ярый и Сахалин. Вон тот хохол с сигаретой. И в блиндаже, наверное, кто-то еще. А кто он такой, Бавка, — рядовой Алексей Бавкин, двадцати восьми лет, бывший заводской бригадир, — чтобы ему повезло больше, чем этим всем мертвецам? Собственная жизнь в этой степи рядом с разнесенным в щепки лесом представилась ему недоразумением. Как так могло быть — все погибли, а слабый Бавка выжил. Случайность. И будет вполне справедливо, если Бавка, как все, умрет, ведь он — ничем не особенный. Эта мысль еще больше успокоила его — в ней присутствовала справедливость. А то, что справедливо, Бавка мог принять. И если бы Бавка когда-нибудь размышлял о смирении, сейчас бы он понял — это оно.

Бавке сильно захотелось спать, его голова отяжелела, он знал, что теряет сознание или умирает. Он закрыл глаза, и вдруг в нем отчетливо и настойчиво прозвучал его собственный голос: «А че это сюда хохол придет, а не свои? Сюда придут свои». Бавка вслушивался в этот голос, цеплялся за него, держась рукой за корень травы. «Наш фронт движется в эту сторону, — говорил себе он, — свои близко». Бавка провалился в сон или потерял сознание. Он не слышал, как к нему снова прилетала птица и металась по окопу, обследуя его от края до края, разглядывая шевроны на рукаве Бавки и мертвеца. Бавка лежал, совершенно не шевелясь. Он не почувствовал дождя, который сначала навис туманом, а потом косо потек вниз. Ударял даже морозец, превратив россыпь дождевых капелек в изморозь. Потом небо стало сизеть, и изморозь засеребрилась на пучках травы, тянувшейся к Бавке из окопной насыпи.

Стемнело. Бавка открыл глаза. Вокруг звенела тишина. Бавка чувствовал холод под животом, значит, кровь перестала идти. Она замерзла в ране и остановилась. Бавка потянулся и стал облизывать сверкающие в сизом свете пучки травы, а потом пополз к блиндажу.

Он переполз через мертвеца, закрывающего вход, и оттолкнул ногами его закоченевшее тело. Бавка почувствовал боль в пальцах и обрадовался тому, что опять чувствует ноги. На него пахнуло резким мышиным духом.

Сюда, в блиндаж, через прямоугольник входа проникали сумерки, и на всем лежал легкий синеватый свет. Это был добротный блиндаж с потолком, хорошо укрепленным бревнами. Посередине валялся мертвец с разбитой головой. Еще один сидел в самом темном углу у входа. Под его рукой поблескивала жестяная кружка. Бавка рванул к ней. Схватил, поднес ко рту. В ней ничего не было. Он бросил кружку, она покатилась к ноге мертвеца, и Бавка увидел его колено. Оно было совершенно раскрыто, из него белел хрящ, отливающий той же сумеречной синевой, а края раны были гнилыми и черными. «Мучился ж ты», — подумал Бавка и посмотрел в лицо мертвеца. Оно было желтым, тонкий рот был скорбно сжат, видать, долго страдал перед смертью. Особенно желтым, прямо восковым, был его выпуклый лоб, а в ямочке подбородка сидело трупное пятно. «Дня два как мертв», — подумал Бавка.

Он отполз в дальний угол, отцепил от пояса аптечку, и только он ее открыл, как блиндаж погрузился в кромешную тьму — снаружи будто синюю лампу выключили. «А, сука», — сказал Бавка. Его голос прошелся по земляным стенам, и ему показалось, эти слова произнес не он, а кто-то из мертвецов. Мертвецов Бавка совсем не боялся — за год на фронте к ним привык. Он был в бригаде, которая ходила их собирать по отбитым позициям. Мертвецы и сейчас ему совсем не мешали. Бавка достал из кармана зажигалку и держал ее в руке, размышляя — теоретически где-то рядом всегда может летать птица, и она может увидеть в блиндаже свет. Но если Бавка не перебинтуется, он умрет от заражения крови. Бавка вздохнул, взвешивая риски, и его вздох тоже вышел странным, будто вздыхал мертвец — вон тот, с разбитой головой. Бавка чиркнул по колесику зажигалки, по лицу Бавки пробежался оранжевый огонек. Бавка выхватил из аптечки пакет с кровоостанавливающим и бинт.

— Погаси, — раздался голос.

Бавка выронил зажигалку. Блиндаж погрузился в темноту. Замерев, Бавка слышал свое шумное дыхание, и ему казалось, блиндаж раздувается от него. Очнувшись, он вскинул автомат.

— Ты кто? Хохол? — грозно спросил Бавка. — Обнулю тебя тут!

Бавка тыкал автоматом перед собой и в углы. В блиндаже хранили молчание. Бавка задержал дыхание, и стал слышим звон степи, затекающий сюда сверху. Будто по степи была натянута заледеневшая струна и звенела от прикосновений ветра, а там, где под ней были воронки, струна гудела утробно. Бавка вдруг понял, что у него жар, он в бреду. Ему кажется, что кто-то говорит с ним. Он стал шарить рукой по полу и нашел зажигалку. Снова чиркнул по ней и, посмотрев в угол, встретился глазами с сидевшим там мертвецом. Тот глядел на Бавку равнодушно из-под своего воскового лба.

— Погаси, — повторил он. — Птицы увидят.

— Ты что, живой? — спросил Бавка.

Мертвец промолчал. Бавка погасил зажигалку. Бавка успел разглядеть, что у хохла не было автомата. Бавка направил свой в его угол. Даже если мертвец жив, его все равно надо обнулять — нельзя оставаться с врагом в одном блиндаже. Бавка ждал так несколько долгих минут, но не выстрелил.

— Вода есть? — спросил наконец Бавка, опуская автомат.

— Нема, — отозвался хохол.

Бавка снова поднял автомат, он готов был обнулить хохла за одно только это слово — «нема». «Пусть по-русски говорит», — зло подумал Бавка, которому всю жизнь — всю его прошлую жизнь — было все равно, на каком языке говорит человек. Вернее, он об этом никогда не думал. Бавка снова не выстрелил. Он подполз к хохлу.

— Перебинтуй меня, — приказал Бавка.

Мертвец не шелохнулся.

— Перебинтуй, — настырно повторил Бавка.

— Не умею, — огрызнулся хохол.

— Научишься! А то!.. — Бавка ткнул автоматом ему в ногу ниже колена.

Хохол застонал, взял у Бавки бинт с порошком. Бавка повернулся к нему спиной, задрал куртку и снова зажег зажигалку.

— Погаси! — крикнул хохол.

— Слышь, мне по барабану на птиц, — сказал Бавка. — Я весь вытеку тут. Бинтуй.

Пока хохол его бинтовал, Бавка смотрел на выход из блиндажа в ночное небо. Он видел, как по нему полыхнуло зарево, словно давно севшее солнце взорвалось и выбросило из себя и закаты и рассветы — все вместе, сколько их ни приходилось на долю этого мира до конца дней. Сюда долетело стоголосое эхо разрыва, все залилось ослепительно-красным, как будто мир навсегда перекрасился. Скоро небо погасло, и по нему, шипя и лопаясь, пошли красные пульсирующие искры.

— Кассетные, — проговорил хохол.

Бавка погасил зажигалку, в блиндаже теперь и так было светло.

Перед тем как забыться сном, Бавка сделал два дела — забрал магазины из автоматов мертвецов и положил их в свой рюкзак. Поставил кружку на дно окопа, спрятав ее рядом с мертвецом от птиц. Он надеялся, что ночью пойдет дождь или снег. И только после этого Бавка лег в темном блиндаже на живот, но, засыпая, он через сон говорил себе: «Надо было обнулить этого хохла. Зачем он?» «Зачем он?» — много раз спросил себя Бавка, и не мог понять — зачем ему действительно тут хохол. Но какой-то голос, кажется, его собственный, отвечал ему настолько издалека, что его было сложно узнать. «А за тем, — говорил голос. — А за тем». Через сон Бавка чувствовал, что этот ответ связан с чем-то важным — что он уже успел почувствовать в этом блиндаже, — но жар, сменявшийся ознобом, мешал ему понять с чем. Или просто Бавка не привык задавать себе вопросы и на них отвечать.

Бавка уснул, и ему снилось, как они со Славянином — таким же мобилизованным резервистом — шли на отбитые у хохлов позиции. Стоял поздний май. Бавка ненавидел эту землю даже поздней весной, когда буйная молодая трава пыталась затянуть воронки, а воронок было без счету. Они зашли на тихие позиции и нашли там мертвых хохлов. Штурмовики отбили те позиции дней пять назад, из штурма не вернулись двое наших. Палило солнце, и от тел исходил теплый дух разложения. Он, словно рой пчел, гудел и висел над мертвецами. Пчелы загудели злей, когда Бавка со Славянином приблизились к мертвым. Бавка давно понял: земля не любит отдавать мертвецов.

Славянин заглянул в блиндаж, а Бавка, перескочив через насыпь, пошел, не пригибаясь, по степи.

Солнце стояло так, что разряжало весь свой диск прямо в лоб Бавке. Под солнцем в небе грудой лежали приветливые облака, а на горизонте они и вовсе наваливались на степь. От земли, от молодой травы, росшей кустиками, усевавшей степь будто кочками, поднималась молочно-зеленая дымка. Она колыхалась над степью, сливалась с низкими облаками и как будто отталкивала их от земли. Казалось, нужно просто преодолеть несколько сотен метров, чтобы войти в эти белоснежные, колышущиеся от дыхания земли облачные чертоги. Но Бавка туда не пошел. Он увидел того, кого искал, и свернул к нему.

Мертвый лежал под единственной тут березкой метрах в десяти от окопа. Бавка сразу понял, что он — свой. Он лежал на животе и уже начал врастать в землю. До чего ж мертвые любят землю. Особенно эту — жирную, черную. Здесь так часто идут дожди. Так часто, что мертвые за считанные дни весной и летом вкапываются в землю локтями и коленями. Особенно когда умирают на животе. А если лежат долго — месяца два или три, как этот, — с них в землю сползают кожа и мясо, а потом они врастают костями в нее, как будто они деревья. Они сами этого хотят — Бавка давно понял, наблюдая за ними. Мертвые держатся за землю крепче живых — вот что понял Бавка.

Он вынул из кармана черный пакет и расправил его на ветру. Пакет хлопнул, и почти спугнул рой разложения, который тянулся за Бавкой из окопа. Бавка встряхнул пакет еще раз, чтобы рой отогнать.

— Привет. А мы за тобой, — сказал он, наклоняясь над мертвым.

Бавка всегда разговаривал с ними как с живыми. Они же были свои. Рой зло бросился ему в лицо, Бавка откинул голову, как будто защищаясь от самой земли, от этой проклятой степи, которую он — солдат вооруженных сил России — ненавидел, но должен был защищать против своей воли. Он еще той весной ненавидел ее. Ненавидел и сейчас, во сне или в бреду, пересматривая картины недавнего прошлого. Ненавидел и боялся. Рой жалил ему глаза, но Бавкины руки все равно делали свое дело — они тянули мертвого из земли. Тот стал маленький, высох в своей полуистлевшей форме, лежал в ней, как в камуфлированном мешке. Бавка все время про себя повторял: «Вот мы и пришли». Он знал, что этот высохший мертвец его ждал. Каждый солдат хочет, чтобы когда-нибудь за ним пришли свои — за живым или мертвым.

— Здесь свой! — крикнул Бавка Славянину.

Вдвоем они вырвали бойца у земли, и когда рой оголтело забрался Бавке в рот, в нос и даже в уши, он вдруг понял, что они со Славянином помешали тайному процессу, происходящему сейчас между землей и мертвым. «Но его ждет мать! — зло сказал про себя Бавка земле и чуть ли не с возмущением раскрыл пакет. — А ты — не мать!»

Они перевернули мертвого на спину. На Бавку посмотрело черное безносое лицо. Бавка отчего-то удивился, увидев остатки рыжей бороды, торчавшей из сгнившего подбородка. Он попытался представить себе лицо этого человека. Потом они его привезли в часть, а через несколько дней командир вызвал Бавку к себе, пожал ему руку и, глядя прямо в глаза, сказал: «Ты такого человека нашел! Три месяца его искали». После этой встречи с командиром Бавка воспрянул духом, понял, что он, незаметный резервист, сделал нужное, важное дело — нашел «такого человека», и ему захотелось сделать для командира что-то еще. И теперь, уже во сне или в бреду, Бавка во второй раз вытягивал из земли того же мертвого и вдруг понял, что прямо сейчас увидит его лицо — целое, рыжее и живое. Но его разбудил стон хохла. Бавка открыл глаза, почувствовал, как болят пальцы ног, словно их грызут мыши, с ненавистью посмотрел на хохла и сильно пожалел, что вчера не стал его обнулять.

Светало. В ще́ли меж потолочных бревен протискивался мутный свет. Свет стоял пятнами над земляным полом, столпом поднимался над головой мертвого, будто его душа наконец-то, под утро, решила уйти. Бавка с той же ненавистью смотрел на желтую голову хохла; у Бавки невыносимо болели ноги, и Бавке казалось, что, если он сейчас убьет хохла, ему сразу станет легче. Но Бавка пополз к выходу — пересилило другое желание, пить.

Полоса горизонта набухла. Ее вот-вот должен был прорвать свет, который, еще не появившись, уже двигал тени над степью, прогоняя мглу. Снег за ночь не выпал. Бавка схватил ртом холодный воздух, поднял кружку. В ней было воды на два пальца. Бавка сделал глоток. Подержал во рту колючую холодную воду и пополз в блиндаж, держа кружку перед собой. В блиндаже он с удовольствием сделал еще глоток и встретился с жадными глазами хохла. Бавка о нем совсем забыл и не собирался с ним делиться. Тут и одному не напиться. «Надо было его обнулить», — с досадой подумал Бавка и в третий раз поднес кружку ко рту. Теперь он точно знал, для чего надо было убить хохла — чтобы с ним не делиться. Бавка сделал маленький глоток. «Хохол тут лишний», — убежденно сказал себе он.

Проглотив воду, Бавка в упор посмотрел на хохла. Тот со своим поганым коленом точно не жилец. Глупо отдавать ему воду. Хохол не просил, но Бавка заметил в его глазах, кроме тупого желания пить, еще и злой упрек. Пусть только пошевелится. Бавка со вчерашнего дня ждал повода его обнулить. Бавка посмотрел в кружку. На палец еще есть.

— А че ты вчера не собирал? — спросил Бавка.

— Снега было нема, — разлепил сухие губы Хохол.

Нема… Второй раз произносит это слово. Прежде чем допить всю воду, Бавка еще раз посмотрел в глаза хохлу, и решил: как только кружка будет пуста, он хохла убьет. Бавке не нравилось не делиться. Он всегда делился, но это было давно — в прежней жизни, до войны. А сейчас вода нужна ему самому. Хохол опустил под его взглядом глаза, и Бавка понял, что сила тут — он. Хоть и раненый, хоть и слабый, Бавка сильнее полусгнившего хохла.

— Пей, — неожиданно для самого себя Бавка протянул ему кружку.

Хохол схватил и быстро выпил всю воду. Бавка отвернулся от его задравшегося кадыка. Глядя в земляную стену, он слышал, как хохол стучит по дну кружки, снова надеется выколотить из нее воды еще.

После трех глотков Бавке захотелось пить сильней. Он вытащил из кармана нож.

У него болели пальцы ног. До него дошло — у него так сильно болят пальцы, что он стонет вслух. Бавка стал резать шнурки на ботинках. Но даже со срезанными шнурками ботинки не снимались, Бавка потел, терял силы, стягивая их. Подполз хохол, взялся за один ботинок, потянул. Бавка удивился тому, насколько тот слаб. Но хохол быстро бросил тянуть.

— Не снимутся, не снимай, — сказал он. — С кожей сойдут.

— Откуда знаешь? — чуть не плача от боли, спросил Бавка.

— Видел у одного, — ответил хохол.

Бавка следил за слабыми рассветными лучами, простреливающими щели меж бревен. Лучи вставали их земляном мешке вертикальными полосами. Сверкнуло солнце, и Бавке показалось, что он лежит в светящейся клетке. В тот же миг солнце погасло. Бавка забылся, а когда снова открыл глаза, в блиндаж уже втискивался серый бесформенный день. Ноги Бавки распухли еще сильней, ботинки превратились в тиски. До Бавки доносились стоны хохла. Рана больше не кровоточила, не болела, только пропитанная высохшей кровью куртка царапала спину. И все-таки ноги болели так, что, перестав стесняться, он тоже начал вслух стонать. Он задыхался от запаха мышей, хотя не видел тут ни одной. Он то и дело коротко забывался в бреду, и тогда мышиный запах душил. Бавка вздрагивал, просыпался в холодном поту и пытался сбросить с ног несуществующих мышей. Блиндаж наполнился стонами, и Бавка перестал отличать свои стоны от стонов хохла.

— Ты такой же как и я — брошенный, — произнес хохол.

Бавка перестал стонать и лежал тихо.

— Никто меня не бросал, — наконец проговорил он. — За мной скоро придут. Командир уже послал за мной.

Произнеся эти слова, Бавка понял, что сам в них верит — командир уже послал за ним.

Хохол молчал.

— Тебя тоже наши заберут, — сказал Бавка. — Но ты не бойся, я попрошу тебя не обнулять.

Хохол молчал долго.

— А может, наши быстрей придут, — сказал он, когда Бавка уже и забыл про их разговор.

В голосе хохла послышалось злорадство, и Бавка еще раз отругал себя за то, что до сих пор хохла не убил. Теперь сделать это будет сложнее. Бавка и сам не знал, почему сложнее. Делая вид, что спит, он смотрел на хохла сквозь щелочки прикрытых глаз. Сколько ему лет? Примерно сорок пять — не больше, но и не меньше. Губы тонкие, почти проваливаются внутрь, голова круглая, почти лысая. «Сколько наших пацанов он убил? — спрашивал себя Бавка. — Он не первый год на этой войне. Идейный. Видать русских ненавидит». «А как он сказал, — продолжал разговор с собой Бавка. — «Может, наши быстрей придут». Были б у этого хохла силы, да автомат, он бы меня не думая обнулил». И все-таки ему было сложно убить хохла. «Да с чего б? — спрашивал себя Бавка. —Че ты? И пацаны не поймут. Скажут, с хохлом жил, водой делился. И не убил?» «Убей хохла, — приказал себе Бавка. — Убей, да и всё. И всё». Он повторял эти слова, не замечая, что говорит их вслух, и так в который раз провалился в забытье, прижимая к себе автомат. И в этом забытье ему на грудь внезапно свалилась такая тяжесть, что Бавка подумал — на него рухнул потолок, а потом понял, что это хохол упал на него и душит. Бавка открыл глаза. Хохол сидел в своем углу и с сочувствием смотрел на него.

Бавка удивился — он только что выскочил из короткого, но глубокого сна, но ему не пришлось объяснять себе, где он. Как будто не было Питера, мамы, расположения части, всегда был только этот блиндаж, и этот хохол, и даже этот мертвец, лежащий в метре от Бавки. Только лежал он теперь по-другому — весь сгруппировавшись, словно собирался встать. «Закоченел», — подумал Бавка.

— И че, ты давно его знал? — хрипло спросил он хохла.

Хохол открыл глаза. Судя по выражению лица, ему не понравилось, что Бавка его разбудил.

— Давно ты знал этого, с пробитой башкой? — агрессивно спросил Бавка.

— Вообще не знал, — ответил хохол.

— А того, который там курит?

— Тоже нет, — нехотя ответил хохол. — Меня ранило пять дней назад. Тут еще со мной были трое. Они бросили меня, убежали. Пришла эта группа. Они часа три как зашли, сразу ваши появились.

— Кто? — спросил Бавка.

— Ты и кто там еще с тобой.

«Если трое ушли и бросили хохла тут, — начал думать Бавка, — значит, на той стороне знают, что он тут ждет эвакуации. Поэтому он сказал, что хохлы раньше придут. Они могут появиться в любой момент». Бавка посмотрел на вход, ему казалось, что хохлы уже заходят сюда. Мысленно он уже видел их тенями, движущимися по степи, слышал их шаги. А Ярый с Сахалином погибли. Никто не знает, что он живой здесь. Командир думает, он погиб с ними. Птица могла быть наша. Бавка хорошо притворялся мертвым, и свои могут думать, что он — всё. Хохлы придут первыми, это вопрос времени.

Хохол внимательно следил за Бавкой.

— За мной не придут, — сказал он и выругался.

— Почему? — спросил Бавка.

— А зачем я им? Кто я такой?

— Врешь ты, — сказал Бавка.

— Русня вчера молотила артиллерией в нашу сторону, — усмехнулся хохол. — Наши отошли. За меня уже забыли, — он махнул рукой.

«Хохол врет, — сказал себе Бавка. — Он ждет своих, а меня успокаивает, чтобы его не обнулил». Как хохлы поступают с пленными, Бавка хорошо знал. Страх снова овладел им, и он незаметно для себя начал молиться, уговаривать Бога, чтобы хохлы сюда не пришли. Но он чувствовал, как его слова болтаются где-то под потолком блиндажа, не желая подниматься вверх. Просто Бавка уже не сомневался в том, что хохлы придут, и он не мог просить у Бога того, во что не верил. Бавка понял, что он и в Бога уже не верит. А как в него верить, когда он и хохол — типа венцы творения — брошены тут под землей?

Бавка взял автомат. Так делали многие до него. Бавка собирал мертвецов в мешки, он знал. В плен к хохлам он не собирался. В Бавке говорил сейчас только страх, склеивающий легкие так, будто они прикоснулись к его пропитанной кровью и свежим липким потом куртке, да и приросли к ней. Бавка воткнул дуло под подбородок. Холодное прикосновение железа принесло ему облегчение. Все оказалось очень просто — Бавка сам мог выбирать, оставаться ему тут или нет. Почему он раньше до этого не додумался? Теперь наконец он принял правильное решение. У него тряслись руки, на глазах выступили слезы. Но страх поборола одна только мысль — еще миг, и он вырвется из этих невыносимых обстоятельств. Бавка даже почувствовал прилив счастья. Он пытался вспомнить, когда и где был таким же счастливым в последний раз, но не вспомнил; наверное, в детстве, наверное, это было связано с мамой. И только из-за нее Бавка не спешил стрелять в себя, но знал, что долго тянуть нельзя, когда прилив счастья пройдет, сделать это будет сложней. «Как же можно убить себя? — вдруг с ужасом спросил Бавка, глядя на свои грязные пальцы с чернотой под ногтями, лежащие на курке. — Как можно убить маминого сына?» Бавке до того стало жалко мать — не себя, а мать, — что он, не сдержавшись, громко всхлипнул. Слеза упала на его грязную руку и прочертила на ней чистую дорожку от большого пальца вниз.

— Мне очень больно, — услышал он голос хохла. — Я бы сто раз себя убил, болит колено. Вчера я надеялся, ты убьешь меня. Ты, сука, не убил. А сам я убить себя не могу.

— Почему? — спросил Бавка, шмыгая носом.

— Самоубийство — грех, — равнодушно ответил хохол.

— Грех? — переспросил Бавка. — Вы ж — хохлы — Бога отменили.

— Это ты сейчас его собираешься отменить, — отозвался хохол.

Бавка опустил автомат. У него все еще тряслись руки, он знал, что сейчас разрыдается в голос, и пополз из блиндажа. Ну и что, что светло. Человек, который только что готов был убить себя, не может бояться птиц.

Бавка лежал, прижимаясь животом к холодной земле. «Зачем я плакал? — спрашивал себя он. — Столько воды потерял». Он поднял голову к небу. На нем не было ни тучки, ни солнца. Бавка поднял с земли кружку, она была пуста. Он поскреб пальцем дно. «Почему так тихо?» — со страхом спросил себя он. Ни арты. Ни птиц. Фронт как будто откатился, а они с хохлом тут остались. «Может быть, прав хохол, когда говорит, что они брошены тут?» — спросил себя Бавка, но тут же отогнал эту мысль, понимая, что если он не будет ждать своих, то умрет.

В ночь Бавка снова ползал наверх проверить воду. Кружка была пуста. Бавка вернулся в блиндаж и по взгляду Хохла понял: тот думает, Бавка выпил всю собравшуюся воду.

— Там не было ничего, — сказал Бавка и разозлился на себя.

Зачем он это сказал? Зачем оправдывается перед хохлом? «А даже если бы выпил, — говорил он себе, — не все ли равно, что думает какой-то хохол». Боль в пальцах утихала, вернее ноги как будто удлинились, стали далекими, и где-то там вдалеке он чувствовал, как пульсирует боль.

Хохол теперь постоянно стонал. И как бы Бавка себе ни говорил, что ему плевать на мнение хохла, он все равно обижался за то, что тот не поверил ему. Ведь вчера Бавка отдал ему последние глотки.

— В следующий раз сам пойдешь проверять, — грубо сказал Бавка.

— У меня колено не гнется, — ответил хохол, и Бавка убедился в том, что тот ему не поверил.

Бавка смотрел на ночь, вползавшую в блиндаж, затыкавшую вход синим комком. «Наши придут», — повторял про себя Бавка.

Бавка спал крепко, но один раз проснулся от плача хохла. Бавка долго слушал его стенания. Хохол скулил, как собака, изрыгал мат и жалобы на бросивших его тут сослуживцев. Бавка подполз к нему. От хохла пахло сладковатой гнилью. Бавка хорошо знал этот запах. Бавка подтянулся и положил руку ему на плечо. Хохол вздрогнул.

— Завтра пойдет снег, — твердо сказал Бавка. — Я наберу тебе целую кружку. Принесу с горкой. Потом придут наши. Они еще водички принесут. Не кипешуй, хохол. Ну ты че?

Хохол слушал внимательно. Он затих, закрыл глаза и успокоился, а Бавка еще долго слушал ветер, и вдруг ему показалось, что он слышит шаги. Бавка напрягся. Нет, это ветер шарится по замерзшим кустам. И хотя в это сложно поверить, но в тишине, из земляного мешка Бавка отчетливо услышал, как ветер сбрасывает с травы иней, и как тот звенит в синем воздухе. Бавке сделалось жутко.

— А они точно придут? — с надеждой спросил хохол.

— Кто? — спросил Бавка.

— Ваши.

— Придут, — твердо сказал Бавка.

— Если до послезавтра не придут, я не жилец, — сказал хохол.

— Придут, — сказал Бавка.

— Тогда будем ждать ваших, — сказал хохол.

Бавка уснул, и уже во сне видел, как в синем свете по степи уходят, не таясь, в полный рост Ярый и Сахалин. «Может быть, они живы?» — спрашивал себя во сне Бавка. А потом разглядел, что идут они не одни — с ними тот рыжий Бородач. Во сне Бавка побежал за ними и почти догнал. Бородач был уже близко, Бавка положил руку ему на плечо, и тот начал к нему поворачиваться. Бавка знал, что сейчас увидит его лицо, через миг, но снаружи грянула артиллерия. Бавка проснулся. Близким прилетом перетряхнуло блиндаж. В блиндаж ворвалась красная вспышка, и в ее свете Бавка увидел, как дернулся мертвец. Все померкло. Шурша, с потолка сползала земля. С ревом разрыва сюда метнулась новая вспышка, и так все вспыхивало и гасло минут пятнадцать, в этой пульсации света дергался мертвец, как будто танцевал. Скоро все смолкло, и тишина показалась Бавке такой глубокой, словно он оглох.

Под утро, когда над степью еще лежала мгла, неподвластная глазам птицы, Бавка выполз в окоп проверить кружку. Снега снова не было, в кружке он нашел только горсть земли, заброшенную в нее взрывом. Не став ее высыпать, он притащил кружку в блиндаж и показал хохлу. Тот отвернулся.

— Проклятая земля, — сказал он.

— А че ты сюда пришел воевать? — спросил Бавка. — Это русская земля, — зачем-то добавил он.

— В гробу я вас всех видел — и вас, русских, и вашу землю, — огрызнулся хохол.

Снег не шел и не шел. «Что за земля такая, — спрашивал про себя Бавка, — и зимой тут нет снега. В Питере точно лежит». Бавка больше не хотел есть, чувство голода заменила слабость. У него почти не болели ноги, особенно когда он держал их в покое. Но Бавка хотел пить, он так хотел пить, что ему трудно было открывать рот и говорить. Они с хохлом постоянно молчали. Несколько раз Бавка думал спросить его — че, есть у него жена, дети, из какого он города. Но Бавка понимал: не настолько ему это интересно, чтобы открывать рот.

И зачем он сказал, что это русская земля? Он никогда не думал о себе как о русском, вернее, не считал, что в современном мире национальность может быть характеризующим свойством. А если сказать еще верней, он просто прежде об этом не думал вообще. Стал думать о себе как о русском, когда началась война и отовсюду зазвучало: мы — русские, мы — русские, мы — русские. «Ну и что? — спрашивал про себя Бавка. — Ну и что? Я не хочу за это умирать». Он сказал хохлу, что эта земля русская, только из чувства противоречия. Бавке не нравился хохол, и он не мог забыть ему, что тот подумал, будто Бавка выпил всю воду.

В следующий раз Бавка проснулся с четким планом. Он вспомнил, что видел у Ярого недопитую бутылку воды. Пальца на четыре в ней воды было. Полосы света, проникавшего сквозь настил, уже погасли. Бавка решил выходить в сумерки, минут за пятнадцать до темноты. Минут за пятнадцать до темноты птице тут делать нечего. Ярый и Сахалин, если они убиты, должны лежать недалеко от окопа. За пятнадцать минут он справится — сползает туда и обратно.

Бавка растолкал хохла.

— Я наверх, — сказал он.

— Куда? — удивился хохол.

— Там наш один должен лежать, у него была вода.

— Там птицы, — сказал хохол.

— Уже поздно, — ответил Бавка. — Они уже летят домой.

— Дурак, — отозвался хохол.

Бавка решил не брать с собой автомат, с ним ползти будет тяжелей, а Хохол, если б хотел, мог убить его уже сотни раз, пока он спал. Он бросил автомат в блиндаже и пополз к выходу.

Бавка помнил, что сразу за блиндажом лежала насыпь почти до края окопа. По ней он выбрался в степь.

Небо было пустым и серым. Даже остатков того леска больше не было, вместо него щетинились только желтые обломки. Воронок стало больше. Но зря он рассчитывал найти в какой-нибудь лужу. Ближайшая к нему воронка была сухой. Бавка огляделся. Перед ним лежало просто поле — земля, покрытая прошлогодней травой. Ярого Бавка увидел сразу. Тот лежал в десяти метрах от него, на боку, скрючившись. Бавка пополз к нему.

У Ярого была расколота голова. Затылок отвалился от нее и лежал рядом, будто приглашая Бавку заглянуть в эту раскрытую голову и ближе узнать боевого товарища.

— Я за водой, — проговорил Бавка, схватившись за рюкзак, который Ярый держал у живота, положив на него руку.

Бавка взял его перепачканную землей руку, и увидел на запястье часы — с обычным циферблатом, в металлическом ремешке. Бавка их вспомнил — Ярый смотрел на них, когда выходили из леска. Бавка поднял руку Ярого, провел пальцем по стеклышку, снимая с него жирный слой грязи, и в сгущавшейся мгле разглядел время — сейчас было без пятнадцати шесть. Бавка прикинул: еще минут десять, и стемнеет совсем. Он выпустил руку Ярого, быстро выдернул из-под него рюкзак, закинул себе на плечо и услышал тонкий противный гуд. Птица летела над обрубками леска. Бавку оттуда было хорошо видно — еще не стемнело, небо только затянуло свои тяжелые формы в тоненькую, как капрон, дымку, предвещающую скорую ночь.

Бавка пополз. Гуд становился громче. Бавка больше не задирал голову, не смотрел на птицу, он и так знал, она летит к нему. Его ноги тяжело волочились, ударялись о холодные кочки. Бавке казалось, он не ползет, а барахтается, как в тяжелом сне. Руки, которыми он отталкивался от земли, казались ему сильными, мозг быстрым — он показывал Бавке, с какой стороны доползти до окопа, как перевалиться через насыпь и исчезнуть в блиндаже. Но ноги отягощали его, мешали ему ползти, сейчас Бавка мечтал сбросить их прямо тут. Он широко открыл рот и вдохнул запах земли — тяжелый, холодный запах. Он забил легкие, и теперь Бавкино туловище тоже стало тяжелым. Он не мог больше ползти. Бавка остановился. Посмотрел вверх. Птица, блестя корпусом, висела в набухшем ночью небе. Бавка понял: у него остается всего несколько секунд жизни — две или три. И эти секунды показались ему слишком долгим ожиданием. Бавка страдал не от того, что он сейчас умрет, а от мысли, что ему придется переждать до смерти эти невыносимо долгие секунды.

— Русский! — вдруг раздался из окопа крик.

— Хохол! — с отчаянием в голосе отозвался Бавка.

Бавка услышал лающие отрывистые очереди из автомата. Птица вспыхнула, заволоклась облачком грязного дыма, растворилась в нем, облачко принялось быстро расти и доросло до большого серого пуделя. На скорости пудель унесся к леску и там упал, оставив после себя ошметки дыма над обрубками деревьев.

Бавка рванул к окопу. Там он нашел хохла сидящим, вытянув не сгибавшуюся ногу. Его лицо корчилось в гримасе боли.

— Че, дядя, такой крутой? — спросил Бавка, еле переводя дыхание. — Ты, по ходу, хохляцкую птичку сбил.

— Клал я на всех, — зло проговорил хохол. — Бросили меня, суки, пусть сами в этой норе в одиночку сидят.

В рюкзаке Ярого нашлось целых полбутылки воды. Три печенья, конфета и пакетики с растворимым кофе. Бавка разделил все с хохлом строго поровну и долго прицеливался ножом в середину шоколадной с нугой конфеты. Пакетик кофе хохол закинул в рот и держал, по чуть-чуть отпивая из кружки. Оба они знали, что убийство птицы не пройдет для них даром. Им отомстят — сюда прилетят другие птицы или ударит артиллерия прямо по блиндажу, ведь теперь операторы на одной из сторон знают: в блиндаже есть кто-то живой. «Хохол, сука, — думал Бавка, — не хотел сдыхать один. Мучайся теперь на пару с ним. А он не так прост, — продолжал думать Бавка. — Не каждый может сбить птицу из автомата». Он не первый и не второй год на войне, убеждался Бавка, он не мобилизованный, он нацик идейный.

Хохол тоже внимательно изучал Бавку. Бавку вдруг обожгло — автомат у хохла. Бавка посмотрел на свой автомат, лежавший рядом с хохлом. Хохол проследил за его взглядом.

— Ты всех своих нашел? — спросил хохол.

— Не всех, — ответил Бавка, — только Ярого.

— А было вас трое? — спросил Хохол.

— Да, я, Ярый, еще один с нами, — ответил Бавка.

Теперь он понял все. Хохол думает, что кто-то из Бавкиной группы смог уйти и приведет сюда своих. Если придут русские, Бавка замолвит слово за хохла, а если хохлы, убьет Бавку и скажет, что это Бавка расстрелял их птицу. А птичка точно была хохляцкая. Она не могла не видеть, что Бавка русский. «Русский!» — Бавка вспомнил, как позвал его Хохол, и он моментально откликнулся, как будто в этой степи его и нельзя было позвать как-нибудь по-другому. Теперь Бавка спокойно осознавал, что он — русский, что это единственная его главная характеристика, и это осознание даже приносило ему облегчение, ведь быть русским значило принадлежать к силе, которая сильней, и которая обязательно за ним придет потому, что он — хоть и слабый, раненый, умирающий, тоже часть этой силы.

Бавка не стал говорить хохлу, что видел и Сахалина. Сахалин лежал метрах в пяти от Ярого. Бавка подполз бы и к нему, но птица помешала.

В тишине ветер гнал в блиндаж дух степи — запах холода, снега, висящего в капроновых карманах неба. И он все не сыпался и не сыпался. Не сыпался и не сыпался. Бавка начал различать даже, как пахнет темнота — мышами и льдом, а больше ничем она не пахнет. Прошло часа полтора. Бавка отчетливо представлял себе время на часах Ярого. Стрелки показывали девятнадцать пятнадцать. Для птиц уже поздно, но артой ударить должны.

— Ты веришь, что ваши придут? — спросил хохол.

— Да, — коротко бросил Бавка.

— А я думаю, они не придут. У русни так же, как у нас — бросают своих.

— Я — не брошенный! — крикнул Бавка и забрал у хохла автомат.

Хохол промолчал. Ярый и Сахалин были мертвы. Доложить о том, что Бавка тут, живой, было некому. Командир о Бавке не знал. Но Бавка все равно был уверен: его не бросили.

У Бавки горело в груди, и он пополз к выходу, чтобы там, лежа на земле, охладиться.

— Не ходи, сейчас начнут, — сказал хохол.

Бавка не стал слушать. В окопе он прижался грудью к земле, слушая, как бушующий в ней жар затихает. Скоро его начало колотить от холода. Бавка поднял голову и, дрожа, смотрел в темное небо. Оно было черным и плотным, словно затянутое черной тканью. Сегодня над степью не включался синий свет, и Бавка гадал, к снегу ли это. Вдруг небо треснуло, как будто ткань порвалась, и в разрыв выплыла полная луна, окруженная пышными отсветами. Она выбила из кружки колдовской оловянный свет, осветила мертвеца. Обрубленный, обезглавленный лес сделал шаг к Бавке. Луна исчезла, разрыв снова затянулся черным, но в Бавкиной душе луна оставила ощущение жути. Он быстро уполз в блиндаж и еще какое-то время клацал зубами то ли от озноба, то ли от страха.

Ночью было тихо. На пятый день Бавка обессилел до того, что не смог выползти проверить кружку. Этот день закончился быстро — Бавка больше спал, а когда просыпался, прокручивал в голове стрелки на часах Ярого. Вот полдень, и над степью максимально светло, день занял самую выгодную позицию — господствующую высоту. Бавка засыпал, просыпался. А вот стрелки подходят к шестнадцати тридцати. Полпятого. День сходит с господствующей высоты, небо сужается, земля становится выпуклой, ничего не происходит. Не идет снег. Не идут наши. И каждый раз, засыпая, Бавка проваливается куда-то, проваливается. Обстрел начался, когда Бавка был на глубине сна.
Бавка проснулся. Хохол сидел, откинув голову назад. Их встряхнуло взрывной волной.
— Это не по нам, — сказал хохол. — Вся территория простреливается.
А это значило, что скоро начнут штурмовать позиции. Но кто пойдет в штурм — чужие или свои? Бавка знал, что хохол тоже об этом думает.

Утром шестого дня Бавку разбудил хохол. Он тормошил его за плечо. Бавка открыл глаза. Серый свет падал вниз сквозь щели, и в нем Бавка хорошо разглядел хохла. Его губы были изъедены язвами, рот провалился еще больше, он был весь желтым и каким-то сухим, Бавке он напомнил черепаху со снятым панцирем. Хохол заглядывал ему прямо в лицо своими карими тусклыми глазами.
— Снег, — говорил он, — снег. Всё в снегу.
Бавка, забыв автомат, изо всех сил пополз к выходу. Выпал снег, и они смогут продержаться еще дня два, а может, и три. Всей грудью Бавка выбросился из блиндажа. В свете тяжкого утра он увидел мерзлую желтую землю, те же пучки желтой травы. Он приподнялся — та же ненавистная степь с воронками, редкими перебитыми деревцами, живучим кустарником, и ни единого белого пятна. Бавка перевел взгляд на хохла, который на своей негнущейся ноге тоже доковылял до выхода из блиндажа. Как же Бавка сразу не понял — хохол в бреду. Рядом просвистел снаряд. Бавка закрыл голову рукой, в него и в мертвеца прилетели комья земли. Бавка пополз в блиндаж, на ходу заталкивая в него хохла. Хохол сопротивлялся, твердо упираясь здоровой ногой, и требовал, чтобы Бавка сначала набрал снега.
— Я сейчас возьму автомат и обнулю тебя, ты, хохол! — крикнул Бавка.
— Я хочу подышать, — говорил хохол. — Дайте мне воздуха.
— Станет темно, подышишь.
Бавка влез в блиндаж и потянул хохла за здоровую ногу. Хохол упал, взвыл от боли, слабо ударил Бавку в грудь.
— Сядь спокойно! — приказал Бавка. — Кому сказал, сядь!
Хохол замолчал. Бавка слушал порывистый свист прилетов. Хохол тяжело дышал.
Землю ударило оглушительно, рев разнесся по всей степи, и, кажется, дальше нее. Хохол снова дернулся, попытался подняться.
— Сядь! — прикрикнул Бавка. — Снега нет.
— Я просто хочу воздуха, — говорил хохол. — Просто подышать.
— Стемнеет, пущу, — сказал Бавка.
Хохол часто заморгал. Бавка отвернулся от него. Ударило так, что показалось — упала стена, держащая этот мир.
— Скоро пойдет снег, — заговорил Бавка.
— Когда? — спросил хохол.
— Через семь часов, — ответил Бавка и представил циферблат Ярого. — Засекай время. Выпадет много снега. Я соберу тебе целую кружку — с горкой. Не ссы, хохол.
— Мне нечем.
— Че? — Бавка наклонился к нему.
— Ссать нечем.
— Семь часов, — говорил Бавка, — всего семь осталось. А потом придут наши.
— Снега поем, и можно умирать, — сказал хохол.

Через семь часов действительно пошел снег. Когда Бавка открыл глаза, блиндаж наполнился необычным светом. Он, словно белые мягкие пальцы, проникал в щели, ложился белыми горками по углам. Бавка сразу понял: пошел снег. Хохол еще спал, как обычно, откинув голову к земляной стене. Бавка не стал его будить и пополз к выходу.
Снег укрывал дорожку окопа, лежал буграми на курившем мертвеце. Искрился на сухой траве. Небо перестало быть скучным, в нем роились светящиеся точки. Бавка засмотрелся на них, но тут же опомнился и сгреб рукой с дорожки снег, взял целую пригоршню и сунул себе в рот. Снег холодными каплями потек по подбородку за шиворот. Бавка сделал глоток, холод обжег горло, Бавка закашлялся, но съел всю пригоршню, а за ней — половину другой. Бавка засмеялся. Оставшимся в руке снегом он вытер лицо, его передернуло от холода. Бавка натолкал в кружку снега — так, чтобы было с горкой, и пополз с ней в блиндаж.
— Братишка, — Бавка улыбался, тормоша хохла. — Я же говорил, что пойдет снег.
Но хохол не проснулся.
— Братишка, — Бавка хорошенько толкнул его в плечо, и голова хохла упала на грудь.
— Ты че, — с обидой произнес Бавка, — умер? На, сука, пей.
Он сунул в руку хохла кружку и прижал его холодные пальцы к ее ледяному олову.
— Пей, сука, пей, ты же пить хотел, я тебе навалил с горкой, говорил, что хочешь пить, — зло повторял Бавка. Он еще раз толкнул хохла, надеясь растормошить, его голова качнулась и рот широко открылся, как будто хохол все еще просил пить.
— Семь часов не мог подождать? — спросил Бавка.
Он лег напротив хохла и смотрел на него, как будто надеялся, что тот, как в первый день, оживет. Сквозь щели блиндажа проникли лучи солнца. Оно наконец-то вышло на шестой день. В блиндаже встали золотые столпы. Один встал прямо над раскрытым коленом хохла, над хрящом и сгнившим мясом, и Бавка удивился тому, что хохол так долго терпел. Он стал брать пальцами снег из кружки, сжимать его в комки и совать их в рот. Он уже не хотел пить, но в груди у него сидело тяжелое чувство, которое нужно было протолкнуть в живот, поэтому Бавка лепил комки твердыми.
Когда солнце стало греть Бавке щеку, он вспомнил, что солнце может быстро растопить весь снег. Бавка снова выполз из блиндажа. В окопе действительно снега больше не было, только земля осталась после него мокрой. Бавка полез из окопа в степь. Здесь еще лежали островки снега. Он дополз до ближайшего, и набил снегом кружку до краев. Бавку сотрясал сильный кашель. Он не мог позволить снегу просто так растаять. Он зачерпнул рукой снег, тот уже слипался, и снизу к комку пристала грязь. Солнце заняло господствующую высоту, и снег быстро уходил в землю. Бавка положил в рот грязный снег. Крупинки земли заскрипели на зубах. Снег был вкусный и земля была вкусная. Бавка брал еще и еще. «Сладкий снег, сладкий», — говорил он про себя. Земля насыщала его, ложилась тяжестью в желудке, и Бавке казалось, что он не только попил, но и хорошо поел. «Хорошая земля, — повторял Бавка, — вкусная, русская».
Бавка сразу почувствовал присутствие птицы, она еще не успела зажужжать. Но он даже не посмотрел в ее сторону. Он больше не боялся птиц, он был счастлив. Да, счастлив. Уже случилось то, ради чего он выживал эти шесть долгих дней, казавшихся ему теперь длинней всей прожитой до того жизни. Пошел снег, он утолил жажду, и уже неважно, умрет он или будет жить, умрет он через минуту, через час, через неделю или будет жить долго. То, чего он ждал сильней всего в своей короткой, в общем-то, жизни, обросшей невероятно длинными шестью днями на конце, свершилось, и поэтому Бавка был счастлив. Он не собирался от птицы убегать. Он просто лег и обнял землю. Теперь он уже хотел уйти в нее — мясом, и костями, и она, конечно, была мамой.
Бавка закрыл глаза. Он слышал, что птица встала над ним. И последнее, о чем он подумал: если вдруг случится чудо и он не умрет, то, проснувшись, он снова сможет есть снег.

Степь темнела, и не было на ней ни единого белого пятнышка. Бавка проснулся. Ему было очень холодно. Он вспомнил птицу и удивился тому, что жив. Бавка потянулся за кружкой. Горка снега на ней провалилась, но она была полна. Он пополз в блиндаж.
Там он поставил кружку рядом с хохлом. И почему Бавка не спросил этого хохла, как его звать, есть ли у него семья и зачем он пошел воевать с русскими? Бавка смотрел и смотрел на его вытянутую ногу, на складки вокруг провалившегося рта. Бавка вспомнил, как хохол хотел подышать перед смертью, а Бавка не пустил. Зря не пустил. Но он же не знал, что хохол не доживет семь часов до снега. И зачем он сказал ему, что снег пойдет через семь часов? Как он мог знать? Сказал и сказал — чтобы успокоить. Бавка ждал обстрела — ждал его так, словно был бы ему рад. Хоть бы обстрел, хоть бы птица, лишь бы не быть одному.
Бавка сильно кашлял. Его тело подбрасывало от кашля. Веки налились горячим, слипались, Бавка смотрел и смотрел на вход блиндажа. И вдруг увидел, как в него спустились солдатские ботинки. Бавка вздрогнул, потянулся за автоматом, но тот был далеко.
В блиндаж спрыгнули двое солдат. Один наклонился над Бавкой, и он сразу узнал своего командира.
— Привет, — сказал командир. — А мы за тобой.
Бавка посмотрел на второго — где-то он его уже видел. Так это ж Бородач, подумал Бавка, и в подтверждение его мыслей командир сказал: «Я к тебе такого человека привел!» Бавка понял: сейчас он наконец увидит лицо Бородача. Он почему-то этого и хотел, и боялся. Бородач подошел ближе, тоже наклонился над ним, и все оказалось очень просто — у него было лицо хохла. Только на желтом подбородке росли клочки истлевшей рыжей бороды. Бородач наклонился ниже и стал Ярым, потом Сахалином, и, наконец, тем мертвецом, который с сигаретой лежал в окопе. Бавка вдруг понял то, что и должен был понять за эти шесть дней: мертвые — такие же люди, просто они умерли. Бавка улыбнулся этой мысли, она была такой легкой, такой простой и радостной, и такой доступной. Бавка закрыл глаза, собираясь спать сладко. Но рука командира его грубо встряхнула еще разок.
Бавка с трудом разлепил глаза и увидел над собой лицо незнакомого солдата.
— Вставай, мы за тобой! — говорил он таким тоном, будто Бавка лично ему обещал давно вернуться, но самовольно прилег отдохнуть, пока его все ждали.
Бавка обвел глазами блиндаж и увидел еще двоих наших.
— Мы тебя с птицы видели, как ты снег жрал, — сказал трясший его солдат. — Мы — смежники. Связались с твоей частью, перекинули туда видос, твой командир сказал: «Вы такого человека нашли!» Прислал нас за тобой. А ты кто такой важный?
— Я — Бавкин, — ответил Бавка. — Рядовой Алексей Бавкин.