Как родня

Войдя во двор, Мария сразу направилась к детской площадке. Няня должна была сейчас гулять с Петенькой. Встав у пышного деревца, она выглянула из-за него. Невеселый Петенька сидел на доске-качалке, а няня приводила ее в движение рукой, поглядывая в сторону березы – под ней качели с монотонным скрипом уносили вверх девочку лет пяти, и та исчезала в пронзенной солнцем листве. В песочнице играла соседская девочка. Ее мать – высокая женщина с конским хвостом – клацала по телефону длинными ногтями рядом на скамейке. Ее звали, кажется, Ксенией, раньше она пыталась знакомиться с Марией, но Мария не запомнила ее имя.

Близко шумел центр Москвы. Двор был отделен от него забором и будкой охраны. Майский свет осторожно стекал по кремовым стенам сталинских времен. Жалко будет уезжать из этого дома с высокими потолками и литыми перилами, но месяцев через шесть их ждет переезд, и уже пора рассказать о нем няне. Конечно, она согласится ехать с ними, она ведь так любит Петеньку.

Няня была дородной, с большим животом и выпирающей грудью. У Марии в детстве не было няни, но она всегда считала, что няня именно такой и должна быть, как их Надежда Николаевна – располневшей женщиной за пятьдесят, давно забывшей о том, что такое быть женщиной, полностью сосредоточенной на чужих детях, которых она любит как своих. Только каждый понедельник по утрам – в это время няня возвращалась после выходных из Люберец, где снимала квартиру – этот придуманный образ вступал в противоречие с реальностью. Няня приезжала неподобающе одетой, и временами Марии казалось, та сидит на сайтах знакомств, но эту мысль она брезгливо гнала прочь. Как-то рано утром Мария выезжала со двора на модную съемку, уже пристегнула в машине ремень, и в этот момент во двор вплыла няня. Мария даже не сразу узнала ее – на ней были черные лосины и короткое платье с блестками. Больше всего Марию поразили ее крупные бусы из черных искусственных цветов.

Но готовила няня хорошо, особенно борщ, убирала чисто, даже тщательно. Она была родом откуда-то с Украины, кажется, с Запорожья. Она рассказывала, но Мария не запомнила. Петенька любил ее, и иногда Марии казалось, что любит он ее больше, чем собственную мать.

Скрип, тоскливо потянувшись к веткам березы, неожиданно оборвался. Девочка лениво слезла с качелей. Няня бросила в ее сторону хищный взгляд. Дочь соседки вылезла из песочницы и пошла враскачку на толстеньких ножках к качелям. Няня схватила Петеньку подмышку, пронеслась через весь двор, тряся грудью и животом и опустила Петеньку на качели перед самым носом маленькой девочки. Петенька залился счастливым смехом, а девочка громко заплакала. «Как беспардонно, — подумала про себя Мария, — как беспардонно эти простые женщины защищают своих детей». Она осуждающе покачала головой, но про себя улыбнулась – конечно, няня переедет с ними в загородный дом, всего-то за сто десять километров от Москвы. Мария вышла из-за дерева.

– Не плачь, — успокаивала соседка раскрасневшуюся от плача дочку, – мальчик покачается, и ты будешь.

Няня медленно раскачивала качели, подставляя под Петенькины ноги свой мягкий живот. Она обернулась и улыбнулась хитровато и одновременно простодушно. «Простые люди» – вздохнула про себя Мария.

– Добрый день, кажется, Ксения? – проговорила она.

– Добрый, Мария, — соседка вежливо улыбнулась.

– Петенька сейчас тебе уступит, не плачь, — обратилась Мария к девочке, но Петенька, услышав ее слова, заголосил басом, а няня крепче вцепилась в ручку качелей.

– Покачаемся и уступим, — как будто самой себе сказала она с нехорошей ноткой в голосе. – Вот покачаемся, тогда пожалуйста. Ребенок только сел. Он маленький. Мы сами ждали, пока другая девочка покачается. Да же, Петенька? Ать, — она толкнула качели. – Ать.

– Ну вот видите, — вздохнула Мария. – Няня у нас строгая.

– Я вам завидую, — сказала соседка, поднимая дочку на руки. – А мы еще в поиске няни. Сейчас нормальную няню не найдешь.

– Ать, — голос няни монотонно нарезал пространство. – Ать. А-ать.

Из кухни доносились постукивания – там уже орудовали шеф-повара, приглашенные из доставки японской кухни премиум класса. Сегодня в доме на ужин собирались гости по случаю повышения Паши – из замов он был назначен деканом факультета информационных технологий престижнейшей школы страны. По такому случаю решили не экономить и заказали сразу двух поваров, прошедших обучение в Японии, кажется, один из них сам был японцем. Продукты – свежайших тунца, морского гребешка, угря, икру и семгу – доставили в Москву утренним бортом прямо из Японии. Кроме того, была экзотика – няня сварила борщ, свой фирменный украинский борщ. Гостям понравится, когда в рабочих руках няни в гостиную вплывет большая супница, и Мария объявит – «Борщ по-украински!», тем самым показав – прогрессивная семья Павловых чужда политической повестки. Вернее, идет поперек нее.

Приглашены были Ицкевичи – муж и жена. Он – Леонид – работал преподавателем на факультете Павла. Она – Галина – руководила организацией, оказывающей помощь детям аутистам. Мира – подруга Марии, разведенная женщина таких же тридцати трех лет, работала на съемках в паре с Марией стилистом. Еще должен был пожаловать некто Бобров – друг детства Павла, недавно встреченный им случайно в аэропорту Красноярска. Бобров был разведен, и Павел пригласил его, как он сам выразился, для одинокой Миры. Наверное, надеялся, что Мира перестанет занимать у них деньги, когда у нее появится богатый мужчина. Бобров жил в Красноярске, владел какими-то колбасными и фарфоровыми заводиками. Мария не любила сводить у себя разных людей – никогда не знаешь, каких политических взглядов придерживаются новички. А в наше время невозможно быть свободным от политики. Меньше всего ей хотелось неловкости за столом. Ицкевичы, Мира и сами Павловы придерживались одинаковых взглядов, прочно принятых в их кругу. А каких взглядов придерживается Бобров? Но, кажется, Павлу все равно. Как так можно? Мария тихо осуждала мужа, но вслух не возражала. И все-таки Боброва нужно было пригласить отдельно от Ицковичей – только его и Миру. Павел разве забыл, как вспыльчива и непримирима Галина?

В кухне яркое дневное солнце, разделенное косой белой решеткой окна, образовывало над столом плотную фигуру, похожую на лопасти пропеллера. Под ней орудовали ножами шеф-повара. Оба были одеты в серые кимоно, из широких рукавов которых выглядывали белоснежные манжеты рубашек. Увидев Марию, они приветственно кивнули. Один из них был светлобород, короткошей и вполне сошел бы за русского, если б не его японская улыбка – сдержанная в уголках, не показывавшая зубов. А второй был раскосым, его темные, широко выбритые на висках волосы спускались на лоб тонкой косичкой.

На черных квадратных тарелках лежал сочащийся розовой мякотью, нарезанный идеальными кубиками тунец, такой аппетитно плотный, что казалось, тело, с которого ее срезали, еще живо. Серые слюдяные креветки без голов и панциря расправляли лаковые хвосты по черному стеклу. В ракушках над россыпью черной икры лежал матовый гребешок, и его хотелось есть тот час же без соли и соусов. Сочащийся белым жиром угорь отдыхал на рисовых котлетках. Мария залюбовалось рисом – это был не тот холодный слипшийся комок, который выдают за суши среднего класса рестораны и доставка, этот был рыхлым крахмальным прозрачным. «Дорого, даже очень дорого, — сказала про себя она. – Но иногда можно себе позволить».

Мария навела камеру айфона на ракушку.

– Можно? – спросила она, спохватившись.

– Можно, можно. Фотографируйте, пожалуйста, — ответил на чистом русском раскосый повар.

Мария любила ловить предметы в солнечных лучах. В их новом, еще строящемся доме под ее студию было отведено просторное помещение, и окна в нем располагались так, чтобы потоки естественного света скрещивались в центре.

– Вы – мастера. Асы, — сказала Мария поварам.

Через полтора часа няня с Петенькой вернутся с прогулки. Мария рассчитывала расплатиться с поварами до возвращения няни. Не хотела ее смущать. Ей хорошо платят, очень хорошо, но ей не нужно знать, сколько стоит сегодняшний ужин. Простым людям это ни к чему.

Мария направилась в кабинет Павла. Он сидел за ноутбуком, стуча по клавишам. Тихо подойдя к нему, она положила руку ему на плечо. Павел обернулся и посмотрел на нее через круглые стекла очков невидящим взглядом. Мария провела рукой по его голове. Павел облысел скоро после их свадьбы, и стала видна его выпуклая, похожая на верхушку яйца макушка. Он тут же отрастил светлую бороду-клинышком, скрывшую мягкий подбородок, и вот так – с высоким лбом, заостренной бородкой и затуманенным не остывающей мыслью взглядом – вошел в образ мыслителя.

Павел притянул Марию к себе, крепко сжав ее руку. Сразу после рождения Петеньки, Мария сильно болела. Павел возил ее на лечение в Германию. С Петенькой тогда оставалась няня, им повезло найти ее в первый месяц его жизни.

– Петя еще на прогулке? – спросил Павел.

Мария кивнула. Они крепко обнялись.

Первым пришел Бобров. Он обнял Павла короткими руками и вручил ему бутылку дорого красного вина. Бобров со своим тугим брюшком и рыжей бородой-лопатой был похож на мелкого купчика. Он склонил перед Марией большую, тронутую плешью башку и приложился к ее руке. «Какая старомодная вульгарность» – подумала она, вежливо улыбаясь и бросая умоляющий взгляд на Павла. Павел ее взгляд пропустил. Он увел Боброва в гостиную. Мария вытерла руку о джинсы Armani. Еще на ней была просторная туника, туго схватывающая ее длинную шею. Мария кинула взгляд в высокое зеркало. Она была хороша, а могла бы быть еще лучше, если бы после болезни не пришлось срезать длинные волосы.

В гостиной все было готово к ужину. Люстра над столом, отлитая в виде трех капель, подробно отражала подносы с едой, бокалы, соусницы. Мужчины уже говорили о строительстве загородных домов – новом увлечении Павла. Бобров цедил вино из большого бокала и слушал, бросая маслянистые взгляды на морепродукты, томящиеся на черных тарелках.

– Не, Паш, модульные дома – это не то, это отстой, — перебил Бобров, махнул в нетерпеливом отчаянии рукой и схватил всей пятерней суши с угрем, запихал его в рот. Прозрачное рисовое зернышко упало ему на бороду. Мария отвернулась. Бобров жевал, закатывая глаза, причмокивая и мыча от удовольствия. – А вот это то, — сказал он, – вот это тает во рту. Ну где там твои гости?

В дверь как раз позвонили.

– А вот и гости, — сказал Павел, поднимаясь.

Оставшись с Бобровым, Мария любезно улыбнулась ему, рассматривавшему ее с насупленным тупым любопытством. Она испытывала неловкость и про себя торопила Павла, прислушиваясь к звукам из коридора.

– А вы надолго в Москву? – спросила она Боброва.

– На недельку, — Бобров широко зевнул.

Мария почувствовала отвращение к рисовому зернышку в его бороде.

– А приезжали зачем? – спросила она и покраснела. – То есть я хотела спросить, вы тут по делам?

– Квартирку присматривал, — захлопнул рот Бобров.

– Собираетесь у нас жить?

– У вас – нет, — пожал плечами он. – У вас слишком тесно. И в Москве жить не собираюсь. Так, денежка свободная появилась, хочу пристроить.

«Денежка, — повторила про себя Мария. – Какая пошлость. Зачем Паша его пригласил?». В гостиную вошли Ицкевичи. Сухопарая Галина с копной сухих вьющихся волос решительно обняла Марию и дважды поцеловала в щеки. Прищурилась на Боброва, будто пытаясь идентифицировать его особь из всего рода человеческого, и, наконец, протянула ему руку. Бобров с удивлением посмотрел на ее маленькую смуглую руку с грубо обрезанными ногтями. Фыркнув, он поцеловал и ее.

– Галина, — удивленно вскинула брови она, освобождая руку.

– Виталий, — Бобров потянулся с рукопожатием к Леониду. – Ну что, за стол? – нетерпеливо спросил он. – А то хозяева морских гадов разложили, и сами – гады такие – за стол не пускают.

– Садимся, садимся, — засмеялся Павел.

В трех каплях люстры отразилось движение стульев, людей. Павел занял место между Галиной и Бобровым.

– Мирослава опаздывает, — сказала Мария.

– Как всегда, — хмыкнул Павел.

Мария с упреком посмотрела на него – Павел даже не пытается скрывать своей мужской снисходительности к ее подруге.

Разговор сразу зашел о японской кухне. Галина, много раз бывавшая в Японии, тоном знатока рассказывала о страсти японцев к совершенству, отражающейся во всем, что они делают. В том числе, в суши и сашими.

– Безупречная подача, — она потянулась к кубику белоснежного тофу, политому густым соевым соусом.

Бобров, пыхтя, наложил себе в тарелку того и этого. Смерив ее содержимое жестким оценивающим взглядом, он схватил еще несколько суши.

– В Японии едят руками, — сказал он, облизывая пальцы.

Мария взяла палочками тунца и гребешка.

– А вы были в Японии? – спросила Мария Боброва.

– Я? В Японии? – Бобров хмыкнул. – Конечно, был, и сяке пил. А чего бы нам в Японии не быть? Лёнь, — повернулся он к Ицкевичу. Тот удивленно воззрился на него. – Тебе что ль, налить?

– Налейте немного, — помедлив, ответил Ицкевич.

Бобров разлил им же принесенное вино по бокалам. Гости с аппетитом ели, руки тянулись к подносам. Жирное молчание разбавляли ради приличия замечаниями о том, как хороши вот эти шеф-повара. Бобров жирными пальцами записал в телефоне название их фирмы.

– А мне ты их номер скинешь, — обратилась к Марии Галина, поднося ко рту тунца.

В дверь позвонили. Мария осталась сидеть за столом, зная, что откроет няня. Быстрой походкой в гостиную вошла миниатюрная Мира, принеся легкость в ситцевых складках своего зеленого платья. Мода на такие еще до Москвы не дошла, но в столицах прогрессивного мира была на пике. Бобров без интереса окинул взглядом новую гостью и задержался на ее белых носочках. Эти носочки вместе с отложным вязаным воротничком платья придавали ей образ девочки, но его портил опытный мясистый рот Миры. В сторону Боброва она даже не посмотрела, и Мария удовлетворенно вздохнула про себя. Вот она посмеется над Павлом, когда гости уйдут. Бобров привстал и, приветствуя Миру, поцеловал жирными губами ее руку. Мира звонко расхохоталась.

Разговор зашел о Мураеве – бывшем сотруднике факультета, большом специалисте в области информационных технологий. Полгода назад он перешел на работу в государственное ведомство. Ходили слухи, что ему было сделано такое предложение, от какого рискованно отказываться.

– Он сам много раз говорил, как ему противно любое сотрудничество с властью, — раздраженно говорила Галина, протыкая пространство перед собой острыми концами палочек. – Я слышала эти слова от него миллион раз. И ты, Леня, слышал. И что теперь? Когда я увидела его в этом идиотском ток-шоу, где он говорил… просто перевертыш. Перевертыш, не иначе.

– Галя, перестань, — умоляюще произнес Леонид. – Ты же не знаешь, чем они ему угрожали, — слово «они» он произнес с особым нажимом.

– Но неужели нельзя было потерпеть? — Галина саркастически усмехнулась и принялась за креветку.

– Вы о Мураеве? – спросила Мира. – Мне кажется, ему просто польстило. Он сам захотел в это поиграть.

– Почти никогда с тобой не соглашаюсь, но тут ты права, — Павел повернулся к Мире.

Мария тоже перевела на нее взгляд, и залюбовалась ее сочным зрелым ртом, испачканным красным вином. Все-таки есть особый шарм в этих несделанных натуральных ртах. Женщина, имеющая пухлые губы от природы, управляется ими естественно, в отличие от тех, кто надувает их до бесчувственности в салонах красоты. Мария знала толк в женской красоте – это у нее профессиональное.

– А что бы произошло, Галь, если бы он отказался? – спросил Павел. – Его казнили бы, как в средневековье? Нет. Уволили бы? Нет. За что его увольнять?

– За что? – Галина сухо засмеялась. – Они нашли бы за что! – она тоже, как и ее муж, нажала на слово «они». – Они на все способны.

– Галя, при всем уважении к твоему мнению, — Павел приложил руку к груди, — мне кажется, в тебе больше говорит страх, чем рацио.

– Страх? – Галина расхохоталась, тряхнув гривой волос. – А ты не заметил, Паша, что все вокруг пропитано страхом? Мы дышим страхом. Мы уже не можем дышать. Они методично перекрывают нам кислород. Мы живем в годы репрессий, это надо признать. Мы живем в тридцать седьмом, и либо ты погибнешь, сохраняя достоинство, либо тебе придется пойти на сделку с ними!

– Подожди-подожди, — сказал Бобров, слушавший Галину, внимательно наклонив голову в ее сторону. – А что вообще тут происходит, ребят? Че за проблемы? Вас кто-то обижает? Паша, давай порешаем Галины проблемы, — он провел над столом толстой мужицкой рукой.

Галина уставилась на Павла, глаза ее блестели от гнева, казалось, она сейчас взорвется. У Марии похолодело внутри. Но, к счастью, Галина только горестно расхохоталась.

– Это не Галины проблемы, — заговорил Леонид, его глаза оживились – он почуял добычу, с которой легко мог разделаться в споре. – Это наши общие проблемы. Она говорит о том, что происходит в стране.

– А что происходит в стране? – искренне удивился Бобров.

– Простите, Виталий, а вы откуда приехали? – спросила Галина.

– Из Красноярска я, — ответил он. – Мы же с Пашей одноклассники. А че происходит-то на самом деле, а?

– А то, — заговорила Мира звенящим от сдерживаемого возмущения голосом, — мы стремительно теряем свободу и скатываемся в тоталитаризм. И мы на себе чувствуем эти волны давления и принуждения! Волны страха. Они накатывают и, ты правильно сказала, Галя, не дают дышать.

– Крайне эмоционально, — пробормотал Павел.

– Утром просыпаешься и не знаешь, кого они еще арестовали, — продолжила Мира, произнося слово «они» с таким же чувством, как Ицкевичи, только с большим. – Добрых новостей теперь не жди! Остается только ожидать, когда придут за тобой. Это меня унижает. Лишает покоя. Мои силы уходят непонятно на что.

Бобров взял со стола салфетку и обтер сначала жирные губы, а потом лоб.

– Ребят, че тут у вас происходит? – тихим голосом спросил он. – Паш, че за ужасы она говорит? Мира, какие у тебя проблемы?

– Я же только что перечислила, — Мира причмокнула губами. Мария отвернулась – это движение губ показалось ей почему-то развратным. – Вы же все слышали. Я должна повторять?

– Нет, скажи, какие лично у тебя проблемы, — сказал Бобров.

– У меня? – переспросила Мира.

– Да, лично у тебя.

– А причем тут я? – спросила она.

– Ты говоришь, все ужасно, давят тебя, дышать не дают. Кто тебя давит?

– Павел, он издевается? – наигранно бодро спросила Галина. – Виталий, вы издеваетесь?

– Конечно, издевается, — проговорил Леонид.

– Ребят, зачем? – Бобров приложил пятерню к белой рубашке. – Ребят, вы меня напрягли, я по-честному хочу понять, к чему готовиться. У меня – заводики, то, се. Фарфор, колбаска. Приезжайте к нам в Красноярск – грузди, строганина, Енисей. Зову! Только скажи ты мне, Галь, у тебя лично какие конкретно проблемы.

– Виталий, мы с вами не переходили пока на «ты», — спокойно проговорила Галина.

– Ну не переходили, — махнул салфеткой Бобров. – И черт с ним! Ты прости, Галь, провинциала. А все-таки скажи, у тебя лично что за проблемы?

– У меня лично – никаких, — сухо сказала Галина. – У страны проблемы. Мы говорим об общественных проблемах.

– Не, погоди, — Бобров бросил салфетку на стол. – Паш, а у тебя лично есть проблемы?

Павел молча развел руками.

– Не, ребят, вы мне че сейчас хотите сказать? – на лице Боброва окончательно проступило злое, по-мужицки упрямое выражение. – Ни у кого из вас проблем нету, креветок кушаете, тунцом заедаете, а дышать вам не дают? Так что ли… — он выругался.

– Нет, ну, пожалуй, порядочному человеку нельзя терпеть такие разговоры, — нервно сказал Ицкевич, но взглянув на Боброва, трусливо отвел глаза.

– Это что-то запредельное, — звонко произнесла Мира. – Скажите, Виталий, а вас что-нибудь, кроме ваших заводиков, волнует? Или у вас все так – единоличненько?

– Волнует, — взревел Бобров. – Поэтому я тебя спросил – че конкретно у тебя происходит?

– Я – не показатель, — сказала Мира.

– Ты не показатель, она – не показатель, — он ткнул пальцем в Галину, — он не показатель, — Бобров перевел палец на Ицкевича. – А кто тогда показатель?

Он обвел всех злыми, по-мужицки смекалистыми глазами.

– Не, ребят, че-т мне кажется, у вас эмоций больше, чем аргументов, — проговорил Бобров.

– Ничего, — снисходительно проговорила Галина, — когда кровь прольется, по-другому запоете, Виталий.

– Чья кровь? – шея Боброва покраснела.

– Народная, — буркнул Леонид.

– Через кровь надо пройти, — Мира экзальтированно закатила большие зеленые глаза. – Придется.

– Ты свою кровь будешь проливать? – теперь Бобров в упор смотрел на Ицкевича налитыми кровью глазами. Тот нервно взялся за креветку. – Че-то вот такие говоруны всегда хотят чужую кровь проливать, а не свою собственную.

– Ну это слишком! — воскликнула Галина.

– Простите, Виталий, но у вас в бороде рис, — сказала Мира.

Галина расхохоталась. Засмеялся и Леонид, осторожно постукивая по бокалу палочкой.

– А? Где? – растерялся Бобров и провел рукой по бороде.

Мария беспомощно посмотрела на Павла. Ее щеки полыхали от стыда.

– Борщ! – вспомнил Павел. – Украинский борщ! Мария, зови няню!

Мария вскочила и, стуча каблучками, бросилась из гостиной. Скоро туда вошла няня, неся на вытянутых руках дымящуюся супницу. «Это наша няня готовила, — приговаривала идущая за ней следом Мария. – Наша няня, она нам – как родня». Скоро гости зазвенели ложками о стенки глубоких тарелок. Тема разговора тоже сменилась – он пошел о последней постановке модного режиссера и отрезал Боброва от остальной части стола. Леонид сообщал, что уже на десятой минуте происходит распад сюжета, и сам сюжет – гол, не обременен сложными философскими и экзистенциальными смыслами. Мира возражала, часто произнося слова «новаторство» и «живой театральный процесс». Бобров молча слушал их, шумно прихлебывая борщ, который не спас положения, вечер явно был испорчен.

Петенька спал, приоткрыв влажный рот со вздернутой, как у Марии, верхней губой. Его редкие волосики вспотели на темени. Мария постояла над кроваткой, любуясь сыном в слабом свете ночника. Его веки вздрагивали, он сопел, что-то переживая во сне. Мария протянула руку, чтобы погладить его, но отдернула, боясь разбудить.

В своей спальне она рухнула на кровать рядом с Павлом прямо в джинсах и тунике. Павел читал с телефона. Прикроватная лампа набрасывала желтое кольцо света на его яйцеобразную макушку.

– Паша, — тихо позвала Мария.

Он повернулся к ней.

– Это такой позор, — жалобно заговорила она. – Зачем ты позвал этого Боброва? Что о нас теперь будут говорить?

– Где? – спросил Павел, откладывая телефон.

– Да хоть в том же Фейсбуке!

– Мария, не будь ребенком, — он погладил ее по голове.

– Ицкевичи точно буду говорить, Галина уходила с таким выражением лица… Но ее можно понять, твой Бобров говорил стыдные вещи.

– Стыдные вещи, — усмехнулся Павел. – Он говорил разумные вещи, и ни у одного из вас не нашлось аргументов ему возразить.

– Мира хорошо ему возразила, — Мария села.

– А что такого сказала твоя Мира? – спросил Павел. – Она была эмоциональна, как и все вы. Очень эмоциональна. Знаешь, как это называется? Групповые эмоции. И если ты, Бобров, не разделяешь наших эмоций, то пошел вон из группы. По научному это называется идеологизацией.

– Просто тебе не нужно было звать этого болвана в общество порядочных людей, — сказала Мария.

– А почему ты считаешь Боброва непорядочным? Что ты о нем знаешь, чтобы делать такие выводы? – Павел сжал ее запястье.

– Это было понятно из его разговоров. Порядочный человек не может не замечать того, что происходит в стране!

Павел расхохотался, снял очки, потер глаза.

– Бобров вполне порядочный человек, — сказал он. – По крайней мере, я ничего плохого о нем не знаю. Владеет своими заводиками, такой бизнесмен-середнячок.

– Но в гости-то его зачем звать? – Мария толкнула его в бок. – Ясно же было, что Мире он не подойдет.

– Это другой вопрос, — Павел сделался серьезным. – У него есть свободные деньги. Мы могли бы взять у него в долг под залог квартиры, достроить дом, и тогда, Маша, нам бы не пришлось продавать квартиру.

Мария ахнула и молитвенно сложила руки. Она смотрела на Павла глазами сияющими светом бившей в них лампы.

– А он даст? – с тихой надеждой спросила она. – Ты с ним уже об этом говорил?

– Завтра, — Павел похлопал ладонью по ее руке. – Завтра мы с ним встречаемся. Переодевайся, ложись спать.

Утром, когда Мария вошла в кухню, чистая посуда уже сохла на полотенцах – няня не любила посудомойку, мыла вручную. Она уже варила кашу, жужжа себе под нос песенку из старой попсы, а Петенька сидел на высоком стульчике и ловил солнечных зайчиков, бегающих по столу. Мария любила такие утра. Она позвала Петеньку нежным голосом. Он оторвал растопыренные пальчики от стола и покрутил головой, отыскивая источник звука, хотя Мария была вот она – перед ним. Петенька нашел глазами няню и радостно всхлипнул, сунув пальцы в рот. Няня обернулась, подняла нарисованные черным карандашом брови и улыбнулась. Петенька всплеснул ручками. Няня бросилась к нему, в порыве схватила его на руки, и Петенька прижался нежной головкой к ее мешковатой потной щеке.

– Что рыба? Что кукусик мой ненаглядный? Петенька, мой петушок, — тихо ворковала няня.

Мария почувствовала себя лишней. Но это ее сын! Шумно отодвинув стул, она села. Положила на стол телефон и, обхватив лицо ладонями, смотрела в черное зеркало на свой аккуратный носик, тонкие брови с ювелирно прорисованными в дорогом салоне волосками, острый подбородок и увеличенные в отражении обиженные глаза. Она сама виновата, слишком мало времени проводит с сыном, и теперь он привязан к этой необразованной совершенно посторонней женщине. Сейчас он способен только впитывать вот эту примитивную любовь, но как только он научится извлекать из мира более ценную информацию, его придется постепенно от няни отлучать. Мария пообещала себе брать меньше заказов, хотя ее карьера модного фотографа еще не подошла к пику, и ей нельзя сбавлять скорость – место сразу займут другие.

– Петенька кашку будет есть? – продолжала ворковать няня. Почему-то когда она вот так обращался к Петеньке, усиливался ее украинский выговор. Марии впервые сделалось неприятным слышать его.

«Не дай Бог, – подумала Мария, всегда прохладно относившаяся к Богу, — она передаст Петеньке этот выговор». Но хуже всего, если она передаст ее сыну свои установки, взгляды на мир и свою чужеродную суть. Экран вспыхнул и вместо смутного лица Марии на нем появилось отчетливое лицо Миры. Мария вздрогнула и с секунду смотрела в ее глаза как в свои.

– Чудина приедет на час раньше, — сказал голос Миры.

– Собираюсь, — Мария вскочила.

Няня тоже встала и вернула Петеньку на стульчик.

– А у меня разговор к тебе, — она повернулась к Марии с неестественной улыбкой.

Сейчас попросит больше денег, с тоской подумала Мария, и придется согласиться – невозможно сейчас оторвать Петеньку от нее, у Марии так плотно расписан график, но главное – Петенька будет страдать. И почему снова она обращается к ней на «ты»?

– Тут такое дело, — начала няня. Тяжело вздохнув, она сжала перед собой крепкие руки, — не знаю, как и начать… Неловко мне, получается.

Мария бросила взгляд на часы. Няня заметив это, расцепила руки и затараторила.

– Короче, ладно. Говорить, так говорить. Петюнечка, Петя, тихо маленький, — повернулась она к Петеньке, шлепавшему ручками по столу, требуя ее внимания. – Сейчас няня с мамой поговорит, и кашку будем есть.

– Няня, — звал Петенька. – Няня, няня.

– Ты уж, Марусечка, не обижайся на меня, — сказала няня, жалобно глядя на Марию, – у меня тяжелое обстоятельство, а так бы я тебя в жизнь не стала дергать, с твоими-то важными делами, я же знаю, как ты целиком занята днями.

– Мне и сейчас надо уходить, — сказала Мария.

– Как? А завтракать? – распахнула глаза няня.

– Позавтракаю в кафе.

– Тогда ускорюсь сколько могу. Да и просьба моя короткая. Дочечка у меня в Мелитополе, я тебе говорила. Окончила школу и весь год работала в ресторане официанткой. А в этом хочет ехать в Москву, учиться.

Мария нахмурилась. Она не понимала, зачем няня сейчас завела с ней разговор о дочери, но молча кивнула.

– Так ты Павлику скажешь или нет? – вкрадчиво прошептала няня.

– Павлику? – переспросила Мария.

– Ой, Павлу Станиславовичу, — няня приблизилась к Марии на шаг и посмотрела на Марию искоса, хитро, по-бабьи, и этот взгляд сразу уравнял ее с ней, да не так, что сама няня стала ровней Марии, это Мария стала простой бабой, и вот эту бабу няня сейчас проверяла – настоящая или нет. Мария отвела взгляд, почему-то почувствовав превосходство этой женщины. Скоро она все исправит – Петенька немножко подрастет и поймет, что можно любить только мать.

– О чем я должна Павла попросить? – спросила Мария.

– Да как о чем, — няня всплеснула руками. – Скажи ему, что моя Вика хочет у него учиться на факультете информатическом. Только ты не думай, она умная, школу на четверки закончила. С поездкой и жильем я ей тут помогу. Ты главное с Павликом, поговори.

– А, хорошо, — Мария смутилась. – Я поговорю с ним. Сегодня или завтра поговорю. Петенька, поцелуй маму.

Она подошла к сыну и прикоснулась губами к его пахнущему детской кислинкой лбу.

– Ой, Петька, хоть бы все получилось, — спертым от волнения голосом проговорила няня, дождавшись, когда Мария выйдет из кухни, и начала молиться.

Только что прошел короткий дождь, асфальт потемнел, тучи разъехались, обнажив верхний слой неба – желтый, ослепительный, съедающий верхушки деревьев и электрические провода. Мария шла по Стромынке мимо старинных кирпичных зданий. Во дворе одного, за оградой засвиристел соловей. Мария оглянулась так резко, словно он ее позвал. Она увидела первые одуванчики в густой зеленой траве. Взявшись за ограду, грязную от пыли, смоченной дождем, она любовалась растущими за ней кустами, выкинувшими мохнатые почки. Сзади громыхнул трамвай. По дороге спешили машины, мелькали желтые такси. Она подумала о том грубом шве, который соединяет эти две части города: одну – пахнущую мокрой землей, с соловьем и одуванчиками, и другую ­– закатанную под асфальт. Как все-таки неестественно это сосуществование природы и самого большого города в стране.

Она продолжила путь, вынимая на ходу из сумки телефон. На нее чуть не налетел курьер Delivery на велосипеде. Он умчался, даже не обернувшись. Мария пошла быстрей, оглядываясь по сторонам – в сторону монолита, стоящего над дорогой. В нем лофт со студией. По огромному экрану над его входом разливалось огромное кровавого цвета пятно. «Возьми мне латте с миндальным молоком» – написала Мария в WhatsApp.

Резко подул ветер, подняв полы ее плаща. Экран телефона погас, по нему поплыла вереница густых туч. Мария подняла голову. Пока она писала сообщение, погода снова сменилась, собрался дождь. Из-за угла вышла молодая пара в одинаковых толстовках. Он катил перед собой коляску с малышом того же возраста, что и Петенька. Мария успела посмотреть в молодое лицо женщины и зачем-то встретиться с ней глазами. «Мы с Павлом никогда так не гуляем с Петенькой» – подумала она. «Уже взяла» – экран телефона озарился сообщением Миры. Грянул гром.

Для обложки модного журнала снимали Чудину – русскую актрису, сыгравшую в нескольких картинах Голливуда. Мария дотошно изучила ее социальные сети и фотографии, доступные через поиск в Google. Своим профессиональным взглядом она всегда безошибочно угадывала истинную женщину, скрывающуюся под слоем ретуши и макияжа на снимках. Больше того, Мария могла увидеть женщину со снимка такой, какой та бы была, не прибегни она к услугам косметологов. И вот те настоящие, но спрятанные лица она считала настоящим отражением характера и души.

В Чудиной – великолепной блондинке с белоснежной кожей и водянистыми, но горящими глазами – Мария угадала женщину под сорок, с тонкой сухой кожей, мелкими морщинками вокруг рта и с едва наметившейся дряблостью под подбородком. Сняв сотни женщин, Мария давно разочаровалась в красоте. Она ее не видела. Вернее она видела ее подобие, когда накрашенная женщина только выходила из гримерки, и ее ослепительность била в глаза. Но это было лишь первое впечатление, и красота начинала распадаться еще до того, как Мария делала первый снимок. Мария пыталась склеить ее куски светом из ламп и из окон, но у нее никогда не получалось. Чем больше она смотрела на женщину – даже признанную главной красавицей – тем меньше она находила в ней красоты. И временами Мария думала о том, что нужно бы не склеивать распад светом, а, наоборот, искать за разошедшимися слоями другой свет – настоящий. Она много думала об этом, но никогда не осмелилась бы произнести эти мысли вслух – во-первых, в современном мире теперь принято считать красивым каждого. А, во-вторых, если модный фотограф, входящий в десятку лучших Москвы, помогающий индустрии красоты делать деньги, вдруг признается в том, что никогда не видел красоты, то тут же будет признан лицемером и подвергнут общественному порицанию. Нет, этими мыслями она не собиралась делиться даже с мужем. Тем более, с мужем. Сейчас, когда она находится внутри ореола красоты всех этих знаменитых, недоступных для обычных мужчин женщин, Павел тоже попадает в поток этого света. И ему это льстит. Ну, конечно, льстит. И неужели она сама, своими откровениями могла бы разрушить то, что делает ее для мужа притягательной? «Это недопустимо» – сказала про себя Мария.

Увидев Чудину, выходящей из гримерки, Мария испытала потрясение. На той был красный брючный костюм.

Мария вопросительно посмотрела на Миру, принимая из ее рук пластиковый стаканчик с еще горячим кофе. Они договаривались, что Чудина будет в дымчато-сером или светло-кофейном. Почему Мира решила одеть модель в такой агрессивный цвет и не предупредила ее? Мария поставила нетронутый кофе на пол в углу.

Чудина в пиджаке с могучими, но модными плечами пересекла студию и поставила ногу на стул с раздвоенной спинкой, цокнув по нему каблуком.

Дождь за окном перестал. Верхний слой неба снова приоткрылся, и над Москвой легла желтая невесомо пронзительная дымка.

Чудина была опытной моделью, чувствовала свет, считывала малейшие движения руки фотографа. В какой-то момент из ее холодных голубых глаз на Марию посмотрела такая красота, что у той все внутри обожгло. Мария яростно жала на кнопку, останавливая это мгновение. Неужели, наконец, она смогла узреть настоящую красоту?! Та вырвалась на свободу и предстала во всем своем ослеплении, когда из глаз Чудиной – этой русской снежной бабы – глянула холодная равнодушная уверенность: скорее, она заморозит солнечный свет, чем сгорит в нем. Вот в этом и была красота! Чудина сменила позу, улыбнулась, и красота распалась.

Съемка длилась несколько часов. Мира дважды переодевала актрису – в красное платье с белым пиджаком и в черную блузку с черной кожаной юбкой. Скоро она ушла провожать актрису. Мария встала у окна. Внизу бежала широкая трасса. Над ней скрещенные электрические провода нарезали грозовой воздух квадратами.

Вернувшись, Мира села на стул с раздвоенной спинкой.

– Маш, — позвала она. – Поснимай меня для инсты.

Мария нацелила камеру на нее. Мира вытянула губы трубочкой. Мария, поймавшая объективом ее рот крупным планом, отчего-то застыдилась. За окном грянула непогода. Темный свет хлынул в студию и черными мазками лег на лицо Миры.

– Хотела тебя спросить, — заговорила Мира. – Ты реально думала, у меня может что-то быть с этим мужланом?

– Это не я так думала, — Мария опустила фотоаппарат. Так вот откуда этот красный костюм на Чудиной, догадалась она, подруга обижена.

– А кто? – Мира повторила несколько поз Чудиной.

Мария сделала еще несколько кадров.

– Павел, — сказала она.

В объективе Мира замерла, ее рот открылся. Мария, занеся палец над кнопкой, вглядывалась в ее потемневшие глаза.

– Голову чуть левей, — скомандовала Мария.

Голова Миры послушно ушла влево.

– В каком смысле Павел? – спросила Мира.

– Он решил позаботиться о тебе, — проговорила Мария, увлеченная поиском света, способного нарисовать портрет в темноте. – Говорит, этот Бобров – порядочный человек. Такому не жалко отдавать. А что тебя удивляет?

– Ничего, — медленно проговорила Мира. – Просто не знала, что Павлу есть до меня дело.

Марии стало жалко подругу. Конечно, Мира не могла не замечать высокомерного отношение Павла к ней. Мария подняла свой кофе с пола и сделала глоток холодного латте. Мира неожиданно расхохоталась Она корчилась в скрещениях света и теней, всплескивала маленькими ручками. Мария бросилась к ней и сделала несколько удачных кадров.

На движимое полотно Москвы-реки из прорванных туч падали желтые полосы света. Павел ехал на заднем сиденье такси. В окно закрапал мелкий дождь, река погасла, ускорила течение, и над ней поплыла мутная дымка. Взгляд Павла, наблюдавшего за сменой погоды из окна, заволакивал туман размышлений. Он думал о новой лекции, которую собирался читать в Новосибирске. Он уже начал ее писать – о верховенстве этики над правом в современном информационном пространстве. В ней он доказывал, что право, как инструмент разрешения противоречий, вторично по отношению к этике, принятой человечеством в качестве способа избежать самих противоречий, не доводя их до необходимости быть разрешенными. Дальше он подводил к мысли о том, что когда средства массовой информации саморегулируются при помощи общей, добровольно принятой ими этики, то у государства отпадает нужда жестко навязывать свою цензуру обществу. Как следствие, в тех странах, где медиа принимают общий свод этических правил, меньше диктата и больше свобод. Эту мысль он считал новаторской, выдающейся особенно сегодня, когда любые предложения о саморегуляции виделись цензурой и вызывали жесткое сопротивление общественности. Пока один только пункт смущал Павла и заставлял искать логического выхода из него – как выявить и выкристаллизовать общую этику для всех, хотя бы в рамках одной страны, когда к две тысячи двадцать первому году прежние представления об этике претерпели изменения, старую этику признали негодной, а новая пока не стала общей для разных социальных слоев общества. И потому, разные слои живут по разным нормам – кто-то все еще по старым, а кто-то – уже по новым, яростно отрицая старые. И, похоже, чем глубже в разных слоях укореняются разные нормы, тем дальше отходит Россия от наследия Советского Союза, возвращаясь к дореволюционному морально-этическому укладу. Он знал: в том слое общества, к которому принадлежит он, то есть в кругу прогрессивных интеллектуалов столицы, негласно приняты единые для всех представителей круга нормы. И Мария была права, когда вчера говорила, что для их круга разговоры Боброва – неприличны и непрогрессивны. Ни с того, ни с сего Павел вспомнил бывшего декана Семенова, место которого на факультете он только что занял. «Сам виноват», — сказал про себя он. Семенов дважды за последний год делал в социальных сетях высказывания о власти, провоцировавшие скандалы. Но уволен был не за них, а за нарушение этических норм. В самом начале сообщество кинулось яростно защищать Семенова, высказавшего то, что думали все они. Но тут так не вовремя вскрылась его досадная интрижка со студенткой, и голоса защищающих тут же смолкли. Еще пять лет назад такой интрижкой было никого не удивить – преподаватели во все времена встречались со своими студентками, и никто не видел в этом ничего предосудительного. Но пришла новая этика, и вокруг закричали о постыдности и недопустимости таких романов. И, как правило, громче всех кричали те, кто еще вчера подбадривающе хлопал друга по плечу, узнав о его интрижке со студенткой. Сам Павел со студентками не встречался никогда – ему было бы с ними скучно.

Павел сверился со временем на экране телефона. Он опаздывал уже на пять минут. Семенов сам подписал себе приговор. Хочешь выступать против власти, будь предельно осмотрительным во всем. Павел нахмурил белесые брови, он не любил опаздывать к тем, от кого ему было что-то нужно. Он вдруг подумал о том, что мало помнит Боброва. Они учились в одном классе. Павел потер переносицу, приспустив очки. Сейчас он с удивлением вспоминал, что никогда с Бобровым не дружил. Он дружил с Аркадием и Славой, следы которых потерялись во взрослой жизни. Но почему же, встретив Боброва в аэропорту, Павел сразу наделил его званием старого друга? «Ностальгия, — сказал себе он, возвращая очки на место. – Она нас роднит с незначительными людьми из прошлого». Павел расхохотался, вспомнив Миру, заметившую рисовое зернышко в бороде Боброва. Огненная женщина, сказал он про себя, когда такси уже ехало по Кутузовскому Проспекту.

Павел спешно вошел в ресторан «Матрешка», сдержанно кивнул администратору, спросившему, ожидают ли его. Поднявшись по лестнице на второй этаж, он сбавил шаг и внушительной походкой знающего себе цену человека прошел к столику, за которым, развалившись в кресле, его ждал Бобров, со скукой на лице разглядывавший растущую в кадке пальму. Увидев Павла, Бобров приветственно поднял бокал с белым вином.

– Московские пробки, — Павел бросил пиджак на спинку кресла и протянул Боброву руку.

Бобров крепко пожал ее. Павел плюхнулся в кресло.

– Это хорошо, — проговорил Бобров, ­– было время посидеть одному, подумать. А то все время суета, особенно в вашей Москве.

Бесшумно появившийся официант поставил перед Бобровым тарелку с пельменями и маленькую вазочку сметаны. Перед Павлом оказался бокал белого вина и большой лист меню. Павел повертел меню и отложил.

– А я не стал ждать, заказал, — Бобров заложил белую салфетку за ворот рубашки. – Ты тоже чего-нибудь закажи, Пань, сегодня я угощаю. Белое повторите, — он щелкнул пальцами.

– Зеленый салат и ростбиф с кровью, — заказал Павел.

– Ну, рассказывай, — Бобров надел пельмень на вилку и макнул его в сметану. – Че за дело у тебя ко мне? Ну а че тянуть? Сначала о делах, потом о бабах.

Губы Павла тронула та ироничная улыбка, которую так не любили студенты. Он заговорил без смущения и поведал Боброву о строительстве дома и нехватке денег на его завершение. Он часто касался ладонями стола, его холеные руки с полированными ногтями плавно рисовали фигуры перед лицом Боброва – Павел использовал те же жесты, что и во время чтения своих лекций. Не переставая есть, Бобров следил за его руками, зацепившись затуманенным жирной едой взглядом за обручальное кольцо на пальце Павла. Павел, наконец, сообщил, что взял бы деньги в банке под их конские проценты, но зачем, если у его друга – Боброва – есть свободные деньги, и тот готов их одолжить за невысокий процент и под залог их квартиры. Голос Павла стал тише, и этим понижением громкости он без слов говорил: и все-таки он рассчитывает на беспроцентный заем – по старой дружбе.

– Нашу с Машей четырехкомнатную квартиру ты вчера видел, – закончив, Павел положил на стол руки ладонями вверх.

– А сколько надо? — спросил Бобров, закладывая в рот новый пельмень.

– Десять миллионов, — Павел пытливо посмотрел на него.

Бобров усмехнулся. Павел промолчал. Бобров продолжал жадно есть, едва пережевывая, пыхтя и теперь уставившись на пальму. Его щеки и лоб покрыла испарина. Павел не сводил с него глаз. Бобров, не глядя, взял бокал за ножку, отпил, шумно прополоснул вином рот, прищурил один глаз и несколько раз мигнул им с таким усилием, словно что-то ломал веками. Его рыжая щека дернулась, исказив лицо гримасой.

Павел сначала с высокомерным спокойствием наблюдал за Бобровым, но когда в тарелке того остался один лишь пельмень, глаза Павла забегали, и он перевернул руки ладонями вниз.

– А отдавать чем будешь? – Бобров наколол на вилку последний пельмень.

– Лекции, гонорары, — Павел уверенно улыбнулся.

Подобострастно выгнувшись, официант поставил перед ним тарелку с ростбифом. Павел скрестил приборы над тарелкой и теперь требовательно посмотрел на Боброва. Тот вынул салфетку из-за ворота и, наконец, ответил на его взгляд. Один глаз Боброва оставался прищуренным и из него на Павла смотрела злая мужицкая хитрость, а другой был широко открыт и мутен.

– А дам! – Бобров бросил салфетку на стол.

Павел подавил вздох, лицо его расслабилось, а руки ловко задвигались над ростбифом.

– Только ты мне расписочку завтра все-таки у нотариуса напиши, — проговорил Бобров. – Для верочки.

– Для какой Верочки? – спросил Павел.

– Для веры в твою надежность, — засмеялся Бобров. – Че, никогда такого выражения не слышал? Эх ты, умная голова, совсем в своих Москвах от народа отлепились. А теперь давай о бабах, — он снова подозвал официанта поднятием короткого пальца. – Вино повтори, — приказал он. Официант унес пустой бокал. – Кто тебе эта рыжая бабенка, которая вчера орала, что ей воздуха не хватает? – спросил Бобров, откинувшись на мягкую спинку кресла.

– Подруга жены, — пожал плечами Павел и неаккуратно разрезал ростбиф. Нож, хрустнув коричневой коркой, насквозь пропорол розовое мясо. На тарелку вытекла кровь.

– И только? – развязано улыбнулся Бобров. – Я такие вещи сразу вижу. У меня нюх на такие делишки. Проказник ты, Пашка. Телефончик ее мне дай. Послушать хочу, как она дышать не может.

Павел дернул ножом и брызнул кровью с него на манжет белой рубашки.

– Ты аккуратней, — серьезно сказал Бобров.

Павел залился краской, стекла его очков запотели, Бобров сделался мутным. Некоторое время они с Бобровым смотрели друг другу в глаза. Павел отвел свои первым.

– Ну что, дашь номерок? – спросил Бобров.

Павел кивнул. Официант принес бокал вина, Бобров поднял его, и они с Павлом негромко чокнулись.

Тишину квартиры разбавлял мерный скрип кресла-качалки, в котором спиной к окну сидела няня, прижав к себе Петеньку. Он крепко спал, но няня все равно раскачивала кресло, подчиняясь своему внутреннему ритму – участившемуся с утра сердцебиению.

– Хоть бы все получилось, — повторяла она, глядя на трепетавшие ресницы ребенка. – Петька, от папки твоего счастье моей Викули зависит. Теперь решается вся судьба ее. Ну дай Бог, дай-то Бог, — ее рука потянулась перекреститься, но на ней лежала голова Петеньки. – Мать твоя сколько раз говорила, что я им – не наемная служащая, а как родня. И перед гостями вчера сказала. Неужто ж после такого откажет? Вот и посмотрим, — она качнулась туда-сюда. – Викуля моя ничуть не хуже московских, — продолжила она. – Только испортила я ее с самого начала. Моя вина. Жестокою с нею была. Ума-то в голове не было, когда ее родила. Это потом, Петька, по телевизору я раз слышала, что если детей в самом начале не любить, у них потом вся жизнь бывает перековерканной. У них где-то в разуме откладывается, что они какие-то не такие. Ненужные что ли. Ишь ты, сами маленькие, а все помнят. Потому тебя, Петька, мой петушок, рыба моя, люблю с самого начала до невозможности. А только Викусю больше люблю, — испуганно прошептала она. – Прости меня, Петь. Дочь она мне все-таки. И люблю я ее через всю боль, которую ей жестокостью причинила. А я ж молодая была, и ударить могла. Ой, — она качнулась сильнее назад, — теперь-то этого не исправишь. Толку думать об этом теперь? И вот смотрю я на тебя, Петька, и так у меня за Викусю болеть во всем сердце начинает – получается, тебе я отдаю то, чего родному ребенку дать не смогла. Мне б тогда эти деньги, да эти ж мозги. Ну вот пусть теперь твои родители и отплатят мне – за любовь мою страдательную. Я ж не просто няней тебе была, Петька, я любила тебя с пеленочек, а когда тебя любила, у меня внутри все за Викусю болело. Получается, петушок ты мой, через тебя я мучилась. Вон оно как. Тайна это моя, — она поцеловала Петенькину макушку, и он сжал кулачок во сне. На глаза няни навернулись слезы и она поцеловала этот кулачок тоже. Петенька не проснулся. – Спи, моя рыба, спи, мой маленький. Сердце мое не на месте. Хоть бы она поговорила с ним сегодня. Сто семьдесят сегодня на сто десять с утра на тонометре было. Эх, знать бы только мне, что мой ребенок пристроен, и будущее его не хуже вашего ждет. Вот ты вырастешь, Петь, в папку своего надутого пойдешь, тоже нос будешь воротить от таких, как я и моя Викуся. Как бы мне ее к лучшей жизни протолкнуть? Только б она сегодня поговорила. Только б поговорила. Господи, помогай, Господи, умягчай сердца. Спи, Петька, спи.

Повторяя эти слова, няня коротко задремала, а когда проснулась, спросила себя:

– И что им всем дома не сидится с дитями? Вон Машка живет в достатке, квартира своя, муж работает. Сиди с дитем, потом пожалеешь, как я с Викусей теперь пожалела. Ой, хоть бы решилось все благополучно. Уж я, Господи, в церкви свечек наставлю.

Из коридора донесся звук открываемой двери. Няня замерла. Простучали каблучки. В комнату заглянула Мария. «Ты уж поговори с ним сегодня, Машка» – сказала про себя няня, когда та исчезла, тихо прикрыв за собой дверь.

Мария закрыла глаза и отчетливо увидела няню в кресле-качалке с лицом, съеденным светом из окна. Мария свернулась на кровати калачиком. Бабушка любила сидеть в этом кресле-качалке с Марией на руках. Воспоминание о бабушке пронзило теплом все ее тело. С рождения Мария жила с мамой и бабушкой, отца она не знала и фамилию она носила материнскую – Голдина. У бабушки была такая же – по ее отцу. Когда бабушка умерла, мать уехала в Америку, где нашла мужа по переписке в Facebook – давно эмигрировавшего русского. «Я не хочу жить в загородном доме! – воскликнула про себя Мария. – Я хочу жить здесь – в нашей квартире». Когда она говорила «нашей», то имела в виду себя, бабушку и мать. Павла она почему-то не брала в расчет.

Павел всегда хотел жить загородом в доме с большой залой и камином и приглашать туда гостей. Но правильно ли брать деньги у этого Боброва – человека, равнодушного к судьбе страны? С другой стороны, сказала себе она, тут важно взять деньги так, чтобы не продать за них свою совесть и свои убеждения. Да, именно свои убеждения и совесть. Нужно брать у Боброва так, чтобы он абсолютно четко понимал – он нас не покупает, мы остаемся при своем мнении, а берем у него из человеколюбия, потому, что все-таки, и он ­– человек. Как это говорится в православии? Не самого человека не люби, а только лишь грех его не люби. Да, грех. С Бобровым нужно поступить в точности так – не отталкивать его, противного своими взглядами и равнодушием, а, наоборот, снизойти до него по-христиански, взяв у него денег. И если с чем и сражаться, то только с его образом мыслей, а не с ним самим. Подходя к делу вот так, вполне можно и взять у такого… Мария поискала слово. Ей все время хотелось как-то назвать Боброва, и слово вертелось на языке. «Единоличненько!» – прозвучал в ее голове голос Миры. Точно! У такого единоличника!

Но как же будет хорошо, если удастся и дом достроить, и квартиру сохранить. Павел захочет сдавать ее квартиру, но Мария подберет аргументы и не пустит сюда чужих людей. Она напомнила себе, что обычно аргументы Павла оказываются сильней, и она в конце концов всегда ему подчиняется, а он гладит ее голову, объясняя, что сражался не с ней, а с ее неверными аргументами, а ее саму он любит. Но, откликаясь на ласку, Мария почему-то всегда чувствовала: поражение потерпели не ее аргументы, а она сама. И зачем он так высокомерен с Мирой?! Всегда высмеивает ее. Мирослава – ее лучшая подруга. Надо с ним, наконец, серьезно об этом поговорить и обязательно сегодня. Ну как можно было надеяться, что женщина вроде Миры обратит внимание на Боброва? И в этом весь Павел – высокомерный, высоколобый. Ее мысль невпопад перескочила на Чудину, и Мария со злобным удовлетворением подумала: сколько бы ни было заводиков у Боброва, такая женщина, как Чудина, всегда будет для него недоступной. Даже Мира не снизошла до него… Даже Мира? Мария одернула себя. Вот как она заговорила о подруге! Выходит она ничуть не лучше Павла – считает Миру ниже Чудиной. Мария нервно села на кровати. Надо немедленно сделать для Миры что-то хорошее. Что-нибудь ей подарить. Она потянулась к фотоаппарату и начала просматривать последние снимки. Почему-то Мира получилась на всех кричащей или корчащейся будто от боли.

Павел вернулся поздно. Он был пьян и сразу отправился спать, успев сказать, что денег Бобров даст. Перед тем, как заснуть, он вдруг отчетливо вспомнил случай, произошедший с ним в школе. Кажется, в седьмом классе. На перемене Павел сбегал по лестнице, и вдруг ему на голову упал смачный остывший в полете плевок. Он поднял голову, плевок скользко пополз по лбу. Над перилами Павел увидел тупое улыбающееся лицо Боброва. Павел пошевелил в полусне рукой, отталкивая от себя что-то. В этот момент Мария накрыла его пледом, он уснул и больше тот случай не вспоминал.

Няня, спев колыбельную на своем суржике, вышла в кухню. Там она долго ждала Марию. Снова молилась и часто вздыхала, прислушиваясь к звукам из спальни. Дыхание ее становилось мучительней, щеки краснели. Сидя на стуле, няня начала раскачиваться туда-сюда. «Дай Бог, чтоб согласился» – повторяла она. Няня была уверена, что Мария прямо сейчас говорит с Павлом. Скоро ее мучительное дыхание сделалось похожим на стон. Через час она поднялась, вышла в коридор. Из-за двери спальни доносилось только размеренное сонное дыхание.

Всю следующую неделю Павловы с утра до позднего вечера были заняты оформлением долговых обязательств. Мария подписала закладную. Деньги поступили на счет. Павел с головой ушел в стройку. И хотя для этого было еще рано, он выбрал в лучшей мастерской мраморную каминную полку.

Петенька сделался капризным и тревожным, ему передалось состояние няни. Но родители этого не замечали. Наконец, у Марии выдались два свободных дня, и она решила поговорить с няней, чтобы заручиться ее обещанием переехать с ними из Москвы. С этим намерением она, едва проснувшись, пошла в кухню. Няня, как обычно в это время варила кашку. Мария подняла Петеньку со стульчика и усадила себе на колени.

– Доброго утречка, — обернулась няня, и Мария поморщилась от ее говора. – Кушать будете?

– Я выпью кофе, — сказала Мария. – Надежда Николаевна, вы не могли бы сесть на минутку, хочу с вами поговорить.

Задрожавшей рукой няня сняла кастрюльку с плиты. Тяжело дошла до стола и села, вытерев пересохший рот. Петенька тут же потянулся к ней, Мария прижала его к себе. Петенька захныкал, забрыкался, и няня выхватила его из рук Марии. Она прижалась подрагивающей от волнения щекой к его макушке. Мария заметила, как няня осунулась. Не заболела ли она?

– У меня для вас хорошая новость, — сказала Мария.

Няня затаила дыхание. Петенька, почувствовав что-то, вцепился ей в руку.

– В общем, мы достраиваем дом, — продолжила Мария, — и через несколько месяцев переедем. Вы нам – как родня. Куда мы без вас? Павел и я просим вас поехать жить с нами. У вас будет своя комната, — закончив, Мария, волнуясь, посмотрела в лицо няни.

Няня глядела на Марию так, словно видела ее впервые. «Она не поедет, — с тоской подумала Мария, и чуть не расплакалась. – Но как же так? Она ведь так любит Петеньку! Неужели откажется из-за этой сотни километров?».

– Что скажете? – спросила Мария.

– А ты что сказала? – переспросила няня.

– Я спрашиваю, поедете ли вы жить с нами, — Мария выделила слово «жить».

– Куда? – спросила няня.

– Ну я же говорю, в наш новый дом! Надежда Николаевны, вы вообще себя хорошо чувствуете?

– Хорошо, — няня взяла со стола полотенце и вытерла Петеньке рот.

– Так вы с нами поедете?

– Поеду.

– Как хорошо, — Марии хлопнула в ладоши.

– Маш, — заговорила няня измученным голосом. – А ты с Павликом-то на счет того поговорила?

– Насчет чего? – удивилась Мария.

– Насчет Викуси.

– Какой Викуси?

– Так дочки же моей. Я тебя просила насчет ее поступления узнать.

– Ах, Боже мой! – Мария прижала ладони к лицу. – Надежда Николаевна, дорогая, простите, забегалась и забыла! Сегодня обязательно поговорю. Как вернется с работы, сразу же.

– Ты уж поговори, — сказала няня, и точным движением отвела ручку Петеньки от его слюнявого рта.

– Ты не поверишь, кого мы снимали для обложки Vogue, — Мария обращалась к Павлу, сидевшему напротив нее за столом. – Блогершу! После всех породистых красавиц снимать такое мелкое недоразумение…. У нее даже энергетики нет. Все-таки актриса есть актриса, там стать, порода, свет в глазах. Но у этой – восемь миллионов подписчиков, и ничего тут не попишешь.

Павел слушал ее, прихлебывая свекольник на кефире, поданный няней. Павел снисходительно поглядывал на Марию, давая ей понять – обо всех этих глупостях он слушает только потому, что они интересуют Марию. Няня поставила на стол тарелку с дымящими толстыми голубцами. Павел тихонько простонал от удовольствия. Мария заговорщицки переглянулась с няней, глазами обещая – «Поест и поговорю».

Телефон Павла звякнул сообщением. Взглянув на экран, он резко бросил ложку в тарелку, забрызгав черную поверхность телефона каплями свекольника. Он стер капли ладонью, поднес телефон к глазам, побледнел.

– Все хорошо? – обеспокоенно спросила Мария.

Павел промолчал. Положил телефон на стол экраном вниз. Снова взялся за ложку. Его лысина покрылась мелкими красными пятнами.

– Знаешь что… — он отодвинул тарелку, — мне надо ненадолго уйти. Скоро вернусь.

Мария побежала за ним, расспрашивая, что произошло. Павел молча вышел в чем был – без пиджака, в рубашке с одним закатанным рукавом. Дверь за ним захлопнулась.

Павел выскочил из калитки, предупредительно распахнутой для него охранником. Арка вывела его в шум гудящего города. Он сделал по тротуару несколько десятков шагов, остановился у магазина «Красное и Белое». Провел влажной ладонью по лбу, наткнулся на оправу очков, вытер руку о брюки. Сзади с оглушительным треньканьем на него налетел велосипедист в зеленом костюме доставки, задев рулем. Павел отскочил, успев разглядеть его азиатские черты. Он выругался в сторону удаляющегося короба. Курьер обернулся и посмотрел на Павла с выражением реванша, злой победы. Павел вскипел и зло выругался еще раз. Он прижался к прохладной даже в солнечную погоду стене столичного монолита. Впервые за долгие годы он испытал старое давно забытое чувство своей незначительности, бывшее его постоянным спутником, когда он только приехал сюда из Красноярска и, как все бедные студенты, жил в столице на птичьих правах. Теперь он добился всего, чего можно добиться к его возрасту в академической среде, оброс жирным слоем избранности, стал холеным, такими, наверное, были баре в прошлые века. Он и чувствовал себя барином новых времен, в этой Москве, в этом современном обществе, где нет официально принятого сословного разделения, но строго действует социальная, интеллектуальная и финансовая иерархия. А злой реваншистский взгляд доставщика с рабским коробом за спиной в один момент разрушил всю эту годами выстраиваемую значительность. Павел, вспотев сильней, отошел под козырек магазина. Обручальное кольцо болезненно ударило бликом в глаза. Влажными пальцами он вызвал такси, оставив на экране телефона жирные отпечатки.

В такси Павел как будто задремал и не отвечал на звонки Марии. Когда до конца маршрута оставалось пять минут, он резко выпрямился и спустил стекло дверцы. Подставил лицо под сквозняк, но скоро задрожал от озноба. От него пахло здоровым мужским потом, пересилившим дезодорант.

Мира сидела за столиком на веранде, кутаясь в клетчатый плед. На подоконниках рядом с ней трепетали в горшках фиалки. За спиной белели колонны входа в метро «Краснопресненская». Павел опустился на свободный стул и долго смотрел на нее, сначала с вопросительным возмущением, но время шло, и в его глазах появлялась жалобная укоризна. Мира налила себе густого оранжевого напитка из стеклянного чайника. Отпила, смакуя.

– Ты можешь объяснить, что происходит, — Павел положил руку на стол рядом с ее чашкой.

Мира отодвинула чашку.

– Ты о чем? – спросила она.

– Вот об этом, — Павел бросил на стол телефон. – Ты мне это прислала. Зачем ты так со мной? – он снова жалобно посмотрел на нее.

– А ты зачем так со мной? – она откинулась на спинку стула и с расстояния насмешливо наблюдала за ним.

– Как? Объясни. Все же было хорошо, — сказал Павел.

– Было, — ответила Мира. – Пока ты не начал мной торговать.

– Торговать? – очки Павла сползли с носа. – Торговать? – повторил он, будто не узнавал этого слова. – Мирослава, ты о чем?

– Ой, Павел, эти сцены можешь перед Марией разыгрывать, — Мира поморщилась. – Я не нуждаюсь, и времени нет. Ты понял, что я хотела сказать. И сказала, — с нажимом закончила она.

– Нет не понял, — строго возразил Павел. – Я не понял, объясни.

– Ну ладно, если тебе нравится играть, — Мира шумно вздохнула. – Только времени у тебя не много, лучше потрать его на свое спасение. Пост появится в Facebook через двадцать два часа, – она посмотрела на смартчасы, – я его уже выложила и поставила на тайминг.

Павел побагровел.

– Что, Паша, страшно? – Мира улыбнулась, и стала очень красива – с ее огромными зелеными глазами, отражающими трепет фиалок.

– Нет, не страшно, — Павел, не спрашивая, налил себе из ее чайника. Поморщился – облепиха.

– Не страшно, так не страшно, — сказала она. – А пост все-таки появится, извиняйте. И ты поймешь, Паша, как дурно торговать людьми. Продал меня колхознику Боброву за ссуду на дом. Он мне в WhatsApp написал, я все знаю. Что, Паш, барином заделался? Только я – не твоя крепостная, ищи других. И чего ради ты так со мной – чтобы с Машкой своей жить как барин в доме за городом? — Мира напрягла подбородок и выпятила грудь, изображая напыщенного Павла. – Строишь из себя черти кого, а сам – мелочь и ничтожество.

– Тебе никто не поверит, — спокойно отозвался Павел и выпил чашку до дна.

– Не поверят, что ты бил меня? – Мира расхохоталась. – Поверят, — с уверенностью произнесла она.

– Во-первых, я тебя никогда не бил. Во-вторых, у тебя нет доказательств.

– Паш, — Мира зевнула, прикрыв рот ладонью. – Это у тебя нет доказательств. Доказывать-то тебе придется. Я – жертва, с меня доказательств не спросят. Полетишь ты со своей работы. Вот как Семенов полетел, так и ты полетишь. С его студентки тоже никто доказательств не спрашивал. А твое место радостно подхватит Ицкевич. И будет сидеть на нем прочно – он верный муж.

– Чем ты мне угрожаешь? – Павел посмотрел на Миру холодно и брезгливо. – Я никогда тебе ничего не обещал. У нас была короткая интрижка. С каких пор за это увольняют?

– Пока за это не увольняют. Тебя уволят за то, что ты бил меня. За домашнее насилие. Понял? — звонко сказала она, и на них обернулись две строгие женщины из-за соседнего столика. Они с алчным интересом посмотрели на Павла.

– Ты сошла с ума, — он заговорил тише, пригнувшись к столу. – Я тебя засужу за клевету.

– Скучно, — Мира поставила чашку на стол. Сняла плед. Под ним она оказалась в том же ситцевом платье, в котором приходила к ним в гости. – Пока ты будешь в суде доказывать, что меня не бил, и ничего, разумеется, не докажешь, на твоей репутации уже будет стоять жирный крест, — она нарисовала пальцем в воздухе крест. – С тобой расторгнут договор и поедешь ты, Паша, назад в свой Красноярск, будешь там читать свои бездарные лекции о вероломной новой этике, ставящей слово женщины превыше мужского, — Мира захохотала.

– Ты же говорила, тебе нравятся мои лекции, — процедил Павел.

– Я врала, — Мира перестала смеяться. – Чтобы сделать тебе приятно. Я же не знала, что ты подонок, отказавшийся от старой этики, но и новую не принявший, — последние слова она произнесла несмелым голосом, и Павел понял, что эту фразу она готовила специально для встречи с ним.

– Чего ты от меня хочешь? – спросил он.

– Ждала, когда ты об этом спросишь, — Мира сложила плед на коленях. – Я – женщина обиженная и оскорбленная. Хочу, чтобы передо мной извинились.

– И все? – спросил Павел.

Она кивнула.

Павел долго смотрел на свою руку. Обручальное кольцо отражало дуновение вечернего сквозняка в фиалках. Его пухлый малиновый рот принял брезгливое выражение.

– Прости меня, — он поднял на нее глаза, полные ненависти. – Пожалуйста.

Мира подперла рукой подбородок и долго игриво смотрела на Павла.

– Не, Паш, — наконец, проговорила она. – Ты, конечно, круто сейчас извинился. Мне понравилось. Но я хочу, чтобы не ты извинился передо мной.

Мария отвернулась от лица Чудиной на экране ноутбука, когда ее негромко позвал вернувшийся Павел. Она успела стереть только одну скорбную складку возле рта Чудиной. Павел положил перед Марией телефон. С экрана смотрело лицо Миры. Эту фотографию сделала Мария сама. Мира сидит на стуле с раздвоенной спинкой, и тревожный свет быстротечного ненастья заполняет ее рот, открытый то ли для смеха, а то ли для крика. Но что это фото делает в телефоне Павла? Мария нахмурилась и вопросительно посмотрела на мужа.

– Прочти, — сдавленно сказал он.

Мария вчиталась в строки поста, под которым пока не было ни одного лайка или комментария. Оттолкнула от себя телефон. Посмотрела в глаза Чудиной, будто ее спрашивая – «Что вообще происходит?». Ледяные глаза Чудиной обожгли Марию, она захлопнула ноутбук, вскочила и убежала в другой конец комнаты. Там она села в угол, заломила над головой руки и завыла.

Павел двинулся в ее сторону, но, не доходя до нее, упал на диван и, закусив губу, шлепал по подлокотнику потной ладонью в такт рыданиям жены.

Тихо открылась и закрылась входная дверь. Няня увела Петеньку во двор.

– Еще чего, скандалы ребенку слушать. Все у вас есть, живите себе как люди. Как простые люди, — говорила няня, раскачивая качели, на которых сидел сонный Петенька. Было уже поздно, и на качели в это время никто не претендовал. Няня с Петенькой были одни на детской площадке. – Чего не живется родителям твоим, Петька? – продолжила она. – Да такой жизни у нас в Мелитополе все обзавидовались бы до черных глаз.

В это время Мария и Павел уже сидели друг перед другом. Она, не глядя на него, прерывисто дышала и барабанила пальцами по столу.

– Я сразу хочу тебе сказать, что я никогда не собирался уходить от тебя, — сухим бесстрастным голосом заговорил Павел. Мария подняла на него покрасневшие от слез глаза, ее пальцы выбили возмущенную дробь. – Это была глупая ошибка, мой промах. Я не знал, как с ней развязаться и очень страдал. Боялся, что ты узнаешь, и это разрушит нашу жизнь. Да, я согрешил, — сказал Павел, хотя почти никогда не использовал в речи слово «грех». – Прости меня, — он укусил верхнюю губу.

– Я уйду, — задыхаясь, заговорила Мария. – Заберу Петеньку и уйду. Нам ничего от тебя не надо. Оставайся со своей… — она не договорила, не сумев произнести имя Мирославы. – И к Петеньке можешь никогда не приходить. Я тебя к нему не допущу! – с напором говорила она, но не веря в то, что сделает, как говорила. Ей просто хотелось произносить именно такие слова – они лучше всего подходили к случаю. А что она могла сказать еще? Для того, чтобы понять, что еще, ей пришлось бы разматывать весь ядовитый клубок, сплетавшийся сейчас у нее в груди, а трогать его ей было страшно. – Я уйду, — повторила она. – Мы больше не нуждаемся в тебе. Забудь нас.

– Ну куда ты уйдешь? – устало спросил Павел. – Еще и с Петенькой?

– Тогда ты сам уходи, — после недолго раздумья сказала Мария. – Ты и уходи, — повысила она голос, который, став выше, зазвучал беспомощней. – Это моя квартира, в конце концов. Ах, я забыла, она теперь не совсем моя, она теперь наполовину этого единоличника, мерзкого, проклятого Боброва! — выпалив с ненавистью эти слова в адрес Боброва, она покраснела сильней и закрыла лицо руками.

Павел протянул к ней руку, дотронулся до ее плеча, Мария дернулась.

– Не тронь меня. Иди к своей этой… — сдавленно проговорила она. – Навсегда! – крикнула Мария. – Предатель, предатель, — продолжила она, все-таки удерживаясь от произнесения других просившихся слов, сделавших бы примирение невозможным.

– Маша я пытался избавиться от нее! – заревел Павел, почувствовавший ее слабость. – Я сразу понял, что это ошибка, но я не мог избавиться от нее безболезненно… для тебя, — договорил он.

– Когда это началось? – хрипло спросила Мария.

– Когда ты заболела. Я встретился с ней в кафе, она хотела меня поддержать.

– Поддержала? – с сарказмом спросила Мария.

Павел промолчал.

– Говори! – крикнула Мария, она только что приняла решение, что останется с ним, несмотря ни на что. Ругала себя за это, и своим криком с прорывавшимися из него бабскими нотками, пыталась доказать не ему, а самой себе, что умеет быть сильной. – Говори! – потребовала она.

Лицо Павла расслабилось – он почувствовал в ней перемену, хотя еще с самого начала он в глубине души понимал, что так оно и будет – она никуда от него не уйдет. Все вот это можно было решить без скандалов, ненужных слов, забирающих силу, энергию, а они оба – занятые люди. Очень занятые, и им есть на что потратить силы. «Но, к сожалению, — говорил себе Павел, – в человеческом обществе так сложилось –для того, чтобы перешагнуть через что-то, людям приходится разыгрывать друг перед другом вот такие спектакли».

– Ты спрашивала меня, зачем я позвал Боброва, — проговорил он. – Я хотел отдать ее ему. Как ненужную навязчивую вещь отдать, сбросить это ярмо и остаться уже с теми, кто мне по-настоящему дорог.

Мария молчала. Павел положил руку ее ей на плечо. Она не сбросила ее, но скосила глаза на поразительной красоты фигуру, похожую на пропеллер, сотканную из закатного света, заходящего через оконную решетку.

– Я не знаю, как это пережить, — сказала Мария.

– Надо быть сильными, — отозвался Павел. – Ради Петеньки. Но тебе будет легче это пережить, чем мне.

Мария с удивлением посмотрела на него.

– Она поставила свой пост на таймер. Завтра к вечеру я уже буду опозорен. Меня уволят. Возможно, нам придется переехать в Красноярск. Мария, нам надо быть готовыми к этому и держаться вместе.

– Я думала это шутка. Чего она хочет?

– Она хочет извинений – от тебя.

Глаза Марии гневно заблестели. Она подняла кулак, чтобы ударить Павла, разбить его очки. Этот подонок без стыда и совести еще ждет извинений от нее – обманутой жены. Это смешно! Да они все сошли с ума. Мир перевернулся! А он – это ничтожество – беспокоится только о себе. Ему плевать на ее унижения перед этой низкой гадиной Мирой. И весь этот унизительный для нее разговор он завел только для того, чтобы заставить ее извиниться перед ней и не ехать в Красноярск. Лжец! Манипулятор! Не мужик! Всегда считал, что он сильнее, что он управляет ей. А она сейчас ему покажет. Она положит всему конец! Ударить. Не жить с ним. Показать свою силу. Не жить.

Из коридора донесся звук открываемой двери.

– Холодно стало, мы и вернулись, — раздался голос няни, не обращавшийся ни к кому конкретно. – Спать всем надо ложиться. Утро вечера мудреней.

Мария вошла, не поздоровавшись и не разуваясь – она не собиралась тут задерживаться. Пять минут, и довольно. В комнате Мария огляделась. Она никогда не бывала здесь. Мира не приглашала. Какая глупая претензия эта цветная оттаманка в такой тесной квартире. А этот ковер на полу с пошлым пионом в центре. Он напомнил Марии рот Миры, и она спешно отвернулась.

«Готовилась», – пронеслось в ее голове, когда разодетая словно на выход Мира вошла за ней в комнату. Все убранство квартиры нисколько не сочеталось со стилем Миры в одежде, и Мария неожиданно поняла, что врожденного вкуса у Миры не было, той попросту было неоткуда его взять – она, в отличие от Марии, не росла в московской интеллигентной семье. «А стиль в одежде – это у нее натужное, — злорадно подумала Мария, — дань профессии. Тяжелый хлеб».

– Все-таки пришла, — произнесла Мира.

Мария хотела улыбнуться с холодным достоинством, но смогла только пошевелить губами.

– А я тебе давала шанс не прийти, — продолжила Мира.

– Шанс? – прерывающимся голосом спросила Мария. – И поэтому ты шантажируешь Павла и пыталась разрушить мою семью? – она снова хотела улыбнуться, но по ее лицу прошла конвульсия боли.

– Нет, я хотела тебя спасти, — возразила Мира.

– Спасти? – переспросила Мария и помолчала. – Какая ты добрая. Моя спасительница. Ну да ладно. Ты хотела, чтобы я извинилась перед тобой. Я готова. Могу прямо сейчас. Мне можно сесть или лучше встать перед тобой на колени? – Мария опустилась на оттаманку. – Так прости меня! – наигранно выпалила она. – Прости за то, что ты спала с моим мужем. Прости за то, что ты это делала, пока я умирала от болезни, — говорила она, и наигранность из ее голоса уходила, уступая место обиде. – Прости меня за это и за то и за все! Ну что, хватит тебе или мне еще сказать? – Мария схватила воздуха пересохшим ртом. Она замолчала, боясь наговорить слов, после которых эта женщина осуществит свои угрозы.

– Ты себя ведешь, как барыня, — сказала Мира. – Я думала, ты не придешь. Я все-таки рассчитывала на то, что у тебя сохранилось немного чувства собственного достоинства.

Мария вспыхнула, пожала плечами. Да что она тут вообще делает и зачем слушает эти жестокие слова. Но их надо выслушать. Еще пять минут, и все закончится.

– Сама улыбаешься, а глаза злые, — Мира села на ковер и снизу заглянула ей в лицо. – У тебя часто такие глаза. Ты очень злая, Мария. А притворяешься позитивным человеком. Вы с Павлом не умеете уважать людей.

– Ты мне это говоришь? – спросила Мария. – Человеку, который всегда поддерживал тебя?

– Да, жалкой копеечкой, — Мира улыбнулась. – Но когда дошло до личной выгоды, вы просто взяли и продали меня, как ненужный товар.

– Как продали? Что значит, продали. Ерунда какая. Бред.

– А вот так и продали, — жестким баском сказала Мира. – Сама знаешь, как вы меня продавали этому колхознику, жрущему как свинья. Заложили меня под суду, — грубо истерично закричала она.

Мария отстранилась от нее. Да она – сумасшедшая. С ней опасно находиться в одном помещении.

– Вы человеком торговали! – на лице Миры проступило маниакальное выражение. – Живым человеком! А корчите из себя белую кость! Так пусть все узнают правду о вас!

– Что за бред, — начала Мария и сбилась – она лихорадочно обдумывала слова Миры. Неужели это правда, и Павел действительно торговал Мирой? Не может быть. Но выглядит именно так! – Не было такого. Бред, — повторила Мария, зажав руки коленями. Ее трясло.

– Он торговал мной! – уродливым, почти мужским басом кричала Мира, растягивая слова. Она звучала как не до конца загрузившийся аудиофайл. – И не надо мне тут рассказывать, какие вы непорочные. Как до личной выгоды дошло, никаких у вас ни норм, ни морали, ни этики.

«Какая же она все-таки некрасивая, — думала про себя Мария, глядя на корчившуюся перед ней бывшую подругу. – И что Павел в такой мог найти? Но она опасна. И он послал меня сюда – к безумице. Нужно поскорее заканчивать и уходить».

– Это абсолютная ложь, — твердо проговорила Мария. – Ты не так все поняла. Это я ему предложила познакомить с тобой Боброва.

– Ты же говорила, что он, — выдохнула Мира.

– Да, говорила, — повысила голос Мария. – Чтобы ты не думала обо мне плохо. Но предложила я! Думала, Бобров нормальный, — слово «нормальный» она произнесла по слогам. – Я же не знала, какой он отвратительный, и как он думает, и как он ест. Жрет, как свинья. А Павлу пришлось согласиться, чтобы не вызывать у меня подозрений. Если бы он мне только сказал, что не хочет знакомить Боброва с тобой, я бы начала подозревать. Не скажу с уверенностью, что я бы подозревала, я все-таки считала тебя подругой… — Мария помолчала. – Но я бы могла начать подозревать, — она сделала упор на слове «начать». – А потом уже так совпало. Это жизнь, так бывает.

Мира хрипло раскатисто расхохоталась.

– Ты хоть себя слышишь? – спросила она, закрывая лицо руками. – Ты защищаешь человека, который тебя предал, перед человеком, который тебя тоже предал, — она отвела руки от лица и жестко проницательно посмотрела ей прямо в глаза. – Как же ты будешь жить, вся такая несчастная? – с тихим сочувствием спросила она. – Вся такая злая. Я тебя сразу раскусила. Ты в людях только недостатки видишь. Ну вот хоть кого-нибудь из наших моделей ты видела красивой? У тебя в глазах нет красоты. На твои фоточки посмотришь, и с первого взгляда, они – как бы да, а со второго – как бы уже и нет. Чего-то в них не хватает. Некрасиво. За правду извиняйте, — насмешливо закончила Мира.

Брезгливое выражение лица Марии сменилась жалобным. Ее приоткрытый рот тяжело хватал воздух. Мира жадно впилась в ее лицо, словно получая удовлетворение от одного вида Марии. «Эта низкая тварь только того и ждет, — подумала Мария, – чтобы я сорвалась и начала кричать таким же дурным голосом, как она. Не дождется». Мария прикрыла глаза и посидела с минуту молча.

– Ты прощаешь меня в конце концов? – спокойно спросила она, открыв глаза.

Мира поднялась с пола, подошла к зеркалу, стоявшему на белой подставке с гнутыми ножками. А какая убогая эта подставка, подумала Мария, и как она совершенно не идет к ковру. Мария высокомерно усмехнулась. Мира уставилась на свое отражение в зеркале. Она долго рассматривала себя, крутила головой, щурилась, приближала лицо к зеркалу и пялилась себе в глаза.

– Ты после всего этого сможешь с ним жить? – наконец, глухо спросила она.

Мария промолчала. Мира решительно схватила телефон, провела по экрану пальцем, несколько раз клацнула по нему ногтем.

– Все! Удалила! – она повернулась к Марии и покачала головой. – Люди, вы никогда не перестанете меня удивлять.

Мрачная стена соседнего дома отражала движение веток высокого дерева, побиваемого крупным дождем, и в этой игре света и теней Марии виделись женские лица. Она замерзла и закрыла окно. Накинув плед, Мария села за ноутбук и начала перелистывать бесконечные лица актрис и моделей.

В зал вошла няня. Тихо пройдя к окну, она задвинула занавеску, сузив полосу света. Мария испытала раздражение. Няня повернулась к ней и долго смотрела на нее. Мария сделала вид, что не замечает ее взгляда. Она шумно выдохнула, когда за няней закрылась дверь.

Мария подолгу задерживалась взглядом на лицах, ища в них присутствие или отсутствие того, о чем говорила Мира. Она проваливалась в эти лица и забывала обо всем. Через полчаса снова появилась няня. Она переставила фарфоровые статуэтки на комоде. «Зачем она их трогает? – спросила себя Мария, впившись в хищное, прекрасное женское лицо с фарфоровой упругой кожей. – Она смахивала пыль вчера». Статуэтки назойливо звякнули. Мария нахмурилась, она уже не видела лица красавицы, няня сбила то состояние, в которое она желала погрузиться. Няня повернулась к Марии и, шумно вздохнув, в упор посмотрела на нее. Кровь бросилась Марии в лицо. Няня не дождалась ответного взгляда и вышла. Женские лица на экране сливались в одно, уставшие глаза Марии их больше не различали. Ее начало мутить от их красоты. «Все бесполезно, — сказала себе она. – Я – бездарна. Моя жизнь лишена смысла».

Дверь в гостиную снова открылась. Мария набрала в легкие воздуха и замерла. Няня встала перед Марией, окончательно загородив свет. Мария, наконец, подняла глаза.

– Машечка, ты прости, что я тебя опять беспокою, — сбивчиво заговорила няня. – Времечко у меня поджимает. Уже документы пора подавать, а ты с Павликом еще не поговорила.

Мария посмотрела на няню так, что та сделала шаг назад.

– Да кто вы такая, чтобы меня Машечкой называть? – прорычала она. – Нет тут для вас ни Машечек, ни Павликов! Тут для вас только Мария Андреевна и Павел Станиславович.

Няня отступила дальше.

– Как вы надоели мне со своими просьбами! – заорала Мария. – Вы видите, человек работает. Что вы лезете ко мне со своей мелочью? Вам платят нормальную зарплату, выше среднего! Вас кормят тут! – Мария вскочила с места, краска разливалась по ее щекам. – Вы тут живете! Имейте совесть! По какому праву вы лезете ко мне со своими тупыми ужимками? Вы вообще почему себе вообразили, что ваша дочь может поступить? В высшую школу экономики поступить? Это не для таких, как вы! Знайте наконец свое место.

Няня попятилась к двери. Мария кричала с искаженным лицом, топала ногами. Нарисованные брови няни вздрагивали. Она вышла из комнаты и тихо прикрыла дверь, из-за которой еще доносились крики Марии.

В детской няня прислонилась к стене, сложив на груди руки и бесцельно глядя померкшими глазами в никуда. Петенька встал с пола и пошел, протягивая к ней пухлые ручки. Дойдя до няни, он плюхнулся на пол и позвал ее требовательно, вздрагивая грудкой от радостного нетерпения. Няня не пошевелилась. Петенька улыбнулся, и глаза его озарились светом детского счастья и незнания о горестях этого мира. Пока еще он непоколебимо верил в безусловную любовь к нему этого самого близкого, самого родного своего человека – няни. Няня отошла к окну и оттуда с каменным лицом глядела во двор. Петенька удивленно вскинул белесые брови, на его круглом лице отразилось удивление, он жалобно захныкал. Она не обернулась. Из его глаз потекли слезы, он снова протянул к ней ручки и нетерпеливо ими тряхнул. Когда няня все-таки подошла к нему, обиженное выражение его лица озарила безмятежная детская радость, похожая на луч света в ненастную погоду. Всем своим видом он говорил ей, что впервые в жизни познал обиду, но готов прямо сейчас простить ее и любить и снова радоваться жизни. Взяв свою сумку, няня покинула детскую.

В воздухе чувствовалась гроза. Мария и Павел стояли на балконе. В его белоснежных манжетах поблескивали запонки. Был август месяц. Семья Павловых с минуту на минуту ожидала гостей. В кухне работали те же японские шеф-повара – проверенные уже люди. Вечеринку устраивали по случаю завершения строительства загородного дома. На следующую гости уже будут приглашены в новый дом – в залу с камином. И надо заранее поинтересоваться, смогут ли японские повара приехать туда.

Из кухни пахло теплым крахмальным рисом. Ждали Ицкевичей и Миру с Бобровым. Мира уже с ним жила, весь ее инстаграм был заполнен их совместными фотографиями. Конечно, после той сцены между ней и Марией общение было затруднено и даже психологически некомфортно, но Мария и Павел в разговоре разобрали эту ситуацию, и Павел привел аргументы в пользу общения – обстоятельства складываются вот так помимо их воли, а заем обязывает. Говорить за ужином собирались об истерическом манифесте о Европе, опубликованном одним известным режиссером. Об этом сейчас говорит вся Москва, и Мария заранее приготовила несколько аргументов. Еще можно было поговорить о тюремных сроках политических активистов, и о том, что так жить больше нельзя.

Первыми пришли Ицкевичи, и еще до прибытия остальных гостей, Леонид уничижительным образом отозвался об авторе манифеста. Но вскоре пожаловали Мира с Бобровом. Она тут же яростно встала на защиту режиссера. Ее глаза экзальтированно блестели, а сочный рот смаковал слова. Бобров ел суши руками и, удовлетворенно посмеиваясь, не сводил с нее глаз.

– Поросеночек ты мой сладкий, — Мира вытерла его бороду. Бобров захихикал.

– Борщ! – объявил Павел.

В гостиную вошла няня. Она несла дымящуюся супницу и улыбалась.

– Это наша няня готовила, — говорила гостям Мария. – Наша няня. Она нам – как родня.

Литературный редактор Ирина Барметова