Молитва

«Люблю тебя, благодарю тебя, прости меня, мне жаль» – повторяла про себя свою молитву Оля и в электричке и здесь же у высокого забора материнского дома. Она нажала кнопку, механизм замка щелкнул. Оля толкнула дверь калитки и пошла по аккуратной дорожке. Из земли по бордюру торчали обрубки еще не просунувшихся многолетников и укутанные пленкой кусты роз. Ветвями они туго натягивали пластик и походили на маленьких детей, которые в своем желании личной свободы бывают непреодолимо упорными.

«Мне жаль» – Оля обращалась к мужу. Она была уверена, что и он сейчас, несмотря ни на что, любит, прощает и жалеет.

Деревянные столбы беседки обвивали пока еще спящие ветки лозы. Когда они со Славой приезжали сюда, в беседке по вечерами пили чай и красное вино.

Обычно дверь открыла верная домработница Гульназ, но на пороге стояла мать. В широком черном платье она заполнила проем двери и смотрела Оле прямо в глаза, пытаясь прочесть что на самом деле случилось, хотя Оля отправляла ей сообщение.

Оля сразу прошла в свою комнату, со всего размаху шлепнулась на кровать, бросив рядом рюкзак и телефон. Огляделась. Комната была убранной – Гуля выстирала тяжелые шторы, застелила свежую постель. Но четверть пола занимали ящики с цветочной рассадой. Мать всегда весной заносит сюда пахнущие влагой и землей ящики рассады. Из окна этой комнаты на них хорошо падал свет.

«Я – в полном дзене» – сказала про себя Оля. Она взяла телефон, и ее большие пальцы заметались по экрану.

«Друзья, не хотела выносить частное в публичное, но не честно будет не сообщить вам – мы со Славой расстались. Февраль был тяжелым, но он закончился. В конце зимы я поняла, что не вывожу. Жила, как в ящике для рассады, до которого не дотягивается солнечный свет. Не было сил даже закричать. И все-таки я улыбалась вам с селфи. Вы лайкали наши фотографии, на которых мы на яхте, гуляем по берегу, взявшись за руки, но в последние два года все это было уже обманом. Счастливой семьи больше не было. Я начала проходить терапию у психолога, и только благодаря этому приняла окончательное решение. Сегодня мы со Славой расстались. Без ссор, без конфликтов, но с уважением друг к другу. Прошу, не надо соболезнований. Порадуйтесь за меня – в моей жизни начался новый этап. Прямо сейчас в родительском доме я греюсь в лучах весеннего солнца. Скоро зацветут тюльпаны, гортензии, фиалки, посаженные заботливыми руками мамы. Как всегда, мы будем варить цветочное варенье. Не забудьте попросить рецепт. Ваша Оля».

Дверь в комнату тихо приоткрылась. В образовавшейся щели появилось круглое лицо Гульназ.

– Хозяйка зовет, — бесцветным голосом сказала она.

– Светлана Юрьевна? – поправила Оля, поморщившись от слова «хозяйка».

Гуля кивнула, не меняя выражения лица медного истукана с темными, почти всегда полуприкрыты веками.

– Скажи, сейчас приду, — проговорила Оля.

Дверная щель исчезла.

Когда Оля вошла, мать сидела за круглым столом, накрытым белой скатертью. Оле бросился в глаза квадрат стены у мойки, выложенный разноцветной плиткой – желтой, красной, оранжевой, синей. В детстве она любила разглядывать эту веселую мозаику.

На столе стояло большое блюдо с уже надрезанным пирогом, и начинка – лимонно-творожная – беспорядочно рассыпалась по краям. Мать сидела, сложив руки перед чашкой с бледным липовым чаем. Увидев дочь, она еле заметно пошевелила бровями.

– О, сама пекла? – спросила Оля, и про себя удивилась задорности своего голоса. Она с порога начала играть перед матерью какую-то роль.

– Сама, — коротко отозвалась мать и налила в другую чашку чая из френч-пресса.

Оля села напротив матери. Ей не хотелось видеть ее дряблое лицо, выцветшие глаза, и она старалась смотреть сквозь нее. Лицо матери стало размытым и далеким.

– А папа где? – спросила Оля, продолжая имитировать приподнятый тон.

– На работе, – мать ответила негромко, рассеяно.

– И погода сегодня чудесная, — сказала Оля, сунув кусочек пирога в рот.

Мать молчала. Ее голову украшал высокий черный ободок. Над этим смазанным материнским лицом ободок смотрелся нелепо.

Мать пошевелила тонкими бледными губами, как будто хотела что-то сказать.

– Кажется, я видела во дворе подснежники, — заговорила Оля, пытаясь подключить мать к якобы непринужденной беседе. Она уже механически проглотила половину своего пирога, не чувствуя вкуса.

– Фиолетовые, — сказала мать бесцветным, как и у Гульназ, тоном. – Мы с отцом видели вчера.

Взгляд Оли стал четким и она увидела все морщинки матери и седые, не прокрашенные корни ее желтых волос.

Мать почувствовала этот пристальный взгляд и тряхнула головой, защищаясь от него.

– Слава звонил, — сказала она решительным голосом.

– И что? – спросила Оля.

Ей хотелось звучать ровно, спокойно – голосом ее психолога – вернее, психологини.

– Все время спрашиваю себя, я ли вырастила тебя, — с укором проговорила мать.

– И что ты себе отвечаешь? – Оля выдавила смешок.

– Не могу найти ответа. Вроде, я, а вроде, и не я. Ты взяла у Славы лучшие годы жизни, — напудренный подбородок матери задрожал. – Ты воспользовалась его связями, устроила себе карьеру. И ты ничего не дала ему взамен, — ее голос повысился. Вилка в руке матери с нервным звоном ударялась о край тарелки.

– Что я должна была дать ему взамен? – четко будто каждым словом вбивала гвозди, проговорила Оля.

– Спокойную жизнь без вот этих… — выпалила мать и замешкалась, подыскивая слово, — выкрутасов!

– Это не выкрутасы. Это мое осознанное решение. Я больше не хочу жить с ним. Я не могу жить с ним, — долбила словами Оля, пока вилка в руке матери высекала из тарелки учащающийся звон. – Я заставляла себя. И не смогла.

– Не смогла, — фыркнула мать и бросила вилку на чистую скатерть. – Ты даже ребенка ему не родила. Он тебе изменял? Скажи мне, он тебе изменял? – она придвинулась к Оле и впилась в нее глазами.

– Насколько я знаю, нет, — холодно произнесла Оля.

– Он тебя обижал? Бил? Поднимал на тебя руку?

– Разумеется, нет! – воскликнула Оля.

– Тогда зачем ты ушла…

– Договаривай мама, — крикнула Оля, сорвавшимся от внезапного гнева голосом. – Зачем ты ушла от его огромной квартиры, от его дачи, от его машины, от его денег и возможностей!

– Ты с кем-то встречаешься? – упавшим голосом спросила мать.

– Разумеется, нет! – ответила Оля. – Просто я его больше не люблю, — она выделила слово «его». – Так бывает, мама. Люди часто расстаются просто так, потому, что они переросли друг друга и давно ушли друг от друга в разные стороны.

– Так не бывает, — мать откинула голову назад, словно устав держать на ней массивный ободок. – Или так бывает только с неблагодарными эгоистами, которые не помнят добра. Впрочем, ты всегда была такой.

– Мама, — заговорила Оля, чувствуя, что во рту пересохло. – Твоя дочь – я. Пусть Славу защитит его мать. Ты – моя мать, а не его.

– Вот именно, я – твоя мать. И поэтому мне жаль, что я родила такого неблагодарного, жестокого, эгоистичного человека, — сказала мать и поджала губы.

– Да ты хоть понимаешь или нет, что мне никто никогда не говорил таких слов, кроме тебя? – завизжала Оля со страхом думая о том, что этот крик откидывает ее в те времена, когда она только начинала терапию, и теперь ей, чтобы обрести душевное спокойствие, придется снова ступить на уже пройденный путь. – Ты хоть понимаешь, что я только из-за вас не порывала с ним так долго? Я довела себя до тяжелой депрессии – из-за тебя! Сейчас я прохожу терапию. Мне сложно. Твои слова меня не разбивают, не убивают. Я тебя люблю. Но я не позволю тебе так со мной говорить. — губы Оли задрожали, — я прошу тебя быть сострадательной, мама! Сострадательной ко мне!

– Оля, ты посмотри на себя. Ты послушай себя. Ты уже говоришь, как робот. Ты – в терапии, придумала себе какую-то депрессию, какого-то психолога. Ты послушай себя. Человек ли ты, Оля?

– Я знаю, что ты всегда ненавидела меня, — зло сказала Оля. – С самого детства. Зачем ты меня родила, если не можешь любить?

Мать откинулась назад, словно отстраняясь от ее слов. Оля резко отодвинула тарелку, встала и пошла из кухни. На пороге она обернулась. Мать сидела, склонив голову набок, словно туда ее потянул ободок, это странное черное сооружение на голове. Ее профиль – бледный маленький нос, складки кожи на шее, покатое плечо…

– Я больше тебе не позволю так со мной говорить, — сказала Оля.

В коридоре она встретила Гулю, та стояла, прислонившись к стене, прикрыв свои медные глаза и сжав руки под большим животом. Подслушивала, подумала Оля.

Гуля открыла глаза и поспешила в кухню. Она прошла мимо, обдав ее теплом не остывающей меди большого горячего тела.

В своей комнате Оля подошла к окну, не трогая выключателя. Сумеречный свет лился из лиловатой полоски, растянувшейся над крышами соседних домов, и освещал кровать, шкаф, полки и кресло, придавая им объем. Полоска становилась уже, но ярче. Перед тем, как ее защемили черные края неба, она успела вспыхнуть нереальным розовым светом, оставив после себя ощущение безнадежности наступления завтрашнего утра.

Оля включила свет. Увидела свое отражение в стекле окна. Оля была высокой, стройной женщиной тридцати пяти лет. Ей можно было дать и двадцать семь – столько ей было, когда она познакомилась со Славой. Какой глупой она тогда была. Нет, психолог – опять сбилась, психологиня, конечно! – сказала, что она должна принять себя во всех ипостасях прошлого, а иначе не сможет примирится с собой и стать счастливой. Она была не глупой, когда выходила за Славу, она была другой. Просто другой. Оля смотрела на свое отражение. Ее лицо – чуть квадратное, с большими зеленоватыми глазами – можно было выкладывать в модных аккаунтах Инстаграма.

Она села на кровать, взяла телефон, открыла WhatsApp и напечатала – «Майя Сергеевна, прошу прощения за столь позднее сообщение. У меня случилась катастрофа – скандал с матерью (я реально пыталась его избежать). До сих пор бомбит. Я задыхаюсь от ее токсичности. Она снова сломала меня – в тот момент, когда я думала, что уже навсегда отделилась от себя прежней. Мне необходимо с вами завтра поговорить. Знаю, у вас плотный график. Но меня реально бомбит, я боюсь окончательно слететь с катушек».

Она закрыла WhatsApp, и открыла Facebook. Пост, который она написала перед тем, как спуститься в кухню, оброс сердечками и комментариями.

«Оленька, мы ни о чем не догадывались. Вы со Славой казались идеальной парой. Держу за тебя кулачки». «Оля, держись, я с тобой». «Помню, как у вас все только начиналось – на моих глазах. Этот прекрасный роман, эта прекрасная пара. Но жизнь намного сложнее, чем мы порой думаем. Желаю вам преодолеть все и хотя бы остаться друзьями». «Ох, тяжело! Но ты прорвешься. Обнимаю». «Обнимаю». «Обнимаю». «Обнимаю».

«Оля, добрый вечер. Ничего страшного, я вас предупреждала…» – вверху телефона всплыло сообщение, и Оля нетерпеливым пальцем дотронулась до него.

«…я вас предупреждала, что может наступить кризис, переломный момент. Мы не выбираем родных, и нам порой приходится проживать заново старые травмы, чтобы выходить из них обновленными, в бесконечном ресурсе. Это – необходимо! Это – как второе рождение. Завтра в девять утра у меня будет для вас окно на сорок пять минут».

Оля разделась и легла, оставив на себе одну футболку. Она засыпала, повторяя про себя комментарии под постом – «обнимаю», «обнимаю» – чувствуя, что эти слова помогут ей еще раз обнулиться в этих чужих, виртуальных некрепких объятиях, не несущих ощущения тепла.

Дверь в комнату приоткрылась. Оля, не размыкая век, поняла: это – отец. Это он так давил всегда на ручку двери, и так застывал на пороге и первая половица в комнате скрипела под его ногой. Отец не был крупным человеком, и шаг его был легок. Но сейчас он так решительно занес ногу через порог и так решительно опустил ее, что Оля поняла – он дальше не пойдет. И запах его она узнавала – медицинский и какой-то сырой, как будто отец вечно возвращался с дождя.

– Олечка, ты спишь? – спросил он.

– Да, — Оля открыла глаза.

– Ну спи тогда, — сказал отец и продолжил стоять в проеме двери. – Я хотел только поздороваться.

– Пациент жив?

– Пока да. Тяжелая операция.

– А мама?

– Что мама?

– Уже спит?

– Нет, ждала меня, сидит на кухне.

– Ты с ней уже говорил?

– О чем?

Оля помолчала, глядя в потолок, по которому двигалась желтая полоска света из коридора, приводимая в движение отцовской рукой.

– С приездом, Оленька.

Он закрыл за собой дверь. Полоска света исчезла.

Оля набрала Майю Сергеевну по видео-связи в WhatsApp. Психолог появилась на экране телефона. Она сидела в глубине хорошо знакомого серого кресла, закинув ногу на ногу, сцепив руки на колене и подаваясь вперед. Из глубокого выреза рубашки была видна смуглая гладкая грудь и золотое ожерелье из нескольких тонких цепочек с подвесками. Здоровые каштановые волосы Майи Сергеевны, разделенные прямым пробором, скрывали уши, а в тех тяжело мерцали жемчужные серьги. Голубые глаза ее смотрели с обычным выражением, заставившим Олю поверить ей с самой первой сессии. В них была мудрость, говорившая о том, что она знает все заранее, знает, какими трудностями, ненавистью, обманом заполнен этот мир, и одновременно в ее глазах было страдание, с которым она отпускала своих пациентов в этот жестокий мир. При всем этом Майя Сергеевна выглядела невероятно ухожено, будто каждую неделю посещала косметолога. Оля гадала – психолог – пси-хо-ло-ги-ня! – старше нее или младше, подкачивала губы или нет.

– Оленька, расскажите, что с вами произошло, — со спокойными интеллигентными интонациями в голосе проговорила Майя Сергеевна.

– Маму прорвало прямо вчера, — сказала Оля, обняв себя за смуглые плечи. Она сидела на полу в спортивной майке, а штатив с телефоном стоял на кровати. За спиной ее виднелись ящики с рассадой. – Я думала, она несколько дней будет дуться, и потом только ее прорвет. Но я ее недооценила. Она плевалась ненавистью, брызгала ядом с самого порога. Назвала меня жестокой эгоисткой.

Майя Сергеевна продолжала спокойно смотреть на нее, только слегка покачивала ногой и в глазах ее усилилось выражение – «всё это было ожидаемо».

– Сказала, что я использовала Славу. Такое чувство, что она его любит больше, чем меня. Хотя что удивляться, она меня ненавидит, — продолжила Оля, она всегда чувствовала себя обязанной еще что-то сказать, когда Майя Сергеевна вот так молча смотрела на нее, и порой Оля говорила то, чего не думала, или то, чего не хотела бы говорить.

– Оленька, а за что она вас ненавидит?

– Я же вам рассказывала, — Оля опустила руки. – Я вам говорила, что ей пришлось вернуться к отцу из-за меня. За это она меня потом всю жизнь ненавидела.

Оля замолчала. Майя Сергеевна тоже ничего не говорила, только глядя с экрана на Олю, покачивала головой. Оля отвернулась к окну; утреннее небо обещало хороший день. Она снова повернулась к телефону, но посмотрела поверх него в другое окно, над кроватью. Почти всегда оно было закрыто плотной рулонной шторой, но сегодня Оля открыла его. Там, в окне вдаль уходил склон, на котором пробивалась первая весенняя трава. Когда-то бабушка – мать ее матери, хозяйка этого дом – засадила склон подснежниками, фиалками, крокусами. Эта земля не принадлежала их семье, но бабушка говорила, что делает это для людей, чтобы те радовались.

Солнце заполняло склон, двигалось по нему, ощупывая кочки, и Оле вдруг показалось, что по склону фиолетовыми огоньками мелькают бабушкины цветы. Чего быть никак не могло, сажала та их давно, после ее смерти склон никто не облагораживал, сорняки заполонили все – Оля видела их густые заросли, приезжая каждое лето – и благородные нежные цветы выродились, как обычно вырождается все благородное в окружении токсичного сора. Она подумала, что прямо сегодня можно взять грабли, мотыгу и очистить холм. Оля вернулась к Майе Сергеевне, которая разглядывала ее сейчас застывшими глазами.

– Мне радости не хватает, — сказала Оля.

– Она в вас. Копайте. Ваша радость не должна зависеть от внешних обстоятельств, — проговорила Майя Сергеевна и чуточку отвернулась, показав подтянутый овал, высокие скулы. Может быть, сделанные. – Оленька, все-таки расскажите, почему ваша мать вас ненавидит.

Оля вспомнила такой же день – точно, это была весна – в этом же доме. Тогда он был одноэтажным, в нем жила одна бабушка, и поселок этот, близкий к Москве, не считался элитным. Был обычным – зеленым летом, заполненным дачниками, серым и пустым осенью и зимой. Тех домов, что стояли тут раньше, уже нет – вместо них встали коттеджи, построенные состоятельными москвичами. Родители переехали сюда лет пятнадцать назад, продали двухкомнатную квартиру в Москве и расширили здесь – в бабушкином доме – первый этаж, облицевали с внешней стороны камнем, надстроили второй этаж, поставили массивный забор. А тот дом был маленьким, деревянным, очень солнечным весной и летом. В тот день, который вспомнился Оле, мать внезапно собрала ее и увезла из города к бабушке. Оле тогда было лет пять или шесть. Они приехали без отца, в начале весны, а обычно приезжали летом и только с ним.

Вечером они пили чай на кухне. В той кухне не было барной стойки, не было веселой плитки на стене. Было широкое чистое пространство, плита, холодильник, шкаф и окно, показывающее тот чуточку тоскливый вечер. Так всегда бывает на дачах в деревнях весной – днем для тебя зеленеет трава, поют птицы, для тебя землю греет солнце, а вечером, когда в окно смотрит только ветка дерева, освещенная лампочкой над лестницей, до тебя вдруг начинает доходить, что ты тут – почти что сам по себе, редкий человек на десятка три домов, беззащитный перед злом, если оно захочет постучать в твою дверь. Ты – отрезанный от большой жизни города. В такой вечер бабушка, мать и Оля пили чай за тем же круглым столом.

Оля сидела напротив окна, и все время пугалась, когда ветка стучала в него. Бабушка спиной отражалась в окне. Из стеклянного чайника с отбитым носом она разливала по чашкам плотную тугую заварку. Мать суетливо пододвигала к Оле тарелку, поправляла приборы, лежащие на скатерти, оправляла Олино платье, хотя с тем все было в порядке.

– Попей чай и иди в комнату играть, Олюша, — сказала бабушка.

Она собрала пальцами крошки пирога со стола, придавив их как насекомых, и стряхнула в блюдце. Мать следила за ее пальцами. Потом смотрела на тяжело двигавшиеся толстые бабушкины руки, а когда встречалась с ней взглядом, быстро прятала голубые, тогда еще яркие глаза, моргала короткими ресницами в комках черной туши.

Пока пили чай, бабушка рассказывала о новых луковицах гладиолусов, которые ей советовали хранить на нижней полке в холодильнике, но в какую-то ночь она позабыла о них, прибавила в холодильнике мороза, и они, наверное, замерзли. Только вчера она ходила на склон, спустилась немножко вниз – к овражку, и прикопала луковицы в землю.

– Взойдут и взойдут, — скрипучим густым голосом говорила она, морща губы. Над верхней густо росли жесткие темные волоски. – А не взойдут, так и Бог с ними.

Когда Оля допила чай, бабушка отправила ее играть в комнату. В комнате Оля смотрела в окно, стоя у тихо работающего телевизора, а потом чего-то испугалась – какого-то мягкого шевеления темноты, видимо, запущенного движением ее отражения в стекле – и побежала в кухню. У двери ее остановил скрипучий, сочащийся из-за дверной щели голос бабушки.

– Какая же ты мать, если о ребенке не думаешь? – говорила она. – Схватила, привезла посреди весны. Олег хоть знает, что вы здесь?

– Он на дежурстве, я ему записку оставила, — ответила мать.

– А-а-а, записку, — протянула бабушка. – Вот и вся твоя благодарность человеку – записка. В глаза сказать побоялась. А если завтра примчится?

– Я просила его не приезжать. Все решено окончательно.

– Окончательно решено, — скрипуче передразнила бабушка. – А кто решил? Ты что ли? У вас – дите, такие решения вы совместно должны решать.

– Я больше не могу, — тихо сказала мать.

– Чего не могу? – пробасила бабушка. – Квартира в Москве есть, зарплату он хорошую получает. Тебе сколько лет-то, Света? Тридцать пять? Вот именно, тридцать пять. Да когда мне тридцать пять было, если бы мне кто с квартирой и зарплатой только предложил бы замуж, я бы на него самого и не посмотрела, какой он есть, взяла бы и вышла, не глядя.

– Не в зарплате же счастье, — сказала мать.

– Не в зарплате, а в том, что ты можешь на нее купить, — скрипуче сказала бабушка. – Помнишь, сколько ты всего у меня в детстве просила – то куклу, то сумочку. А могла я тебе все это купить? Я тебе говорила – «Не ной!». Ты думала, мать злая, а у матери сердце каждый раз надрывалось. За любого бы вышла тогда, но никто не предложил. А ты – эгоистка. Только о себе думаешь. А что он, скажи, пожалуйста, тебе плохого сделал? Он по другим бабам таскался?

– Нет.

– Ты по другим мужикам таскалась?

– Нет.

– Он пьет?

– Нет.

– Ну, милая моя, тогда я не пойму, чего тебе еще надо.

– От него пахнет… — сказала каким-то беспомощным голосом мать. – Я в его присутствии задыхаюсь.

– Чем пахнет? – удивленно спросила бабушка.

– Не знаю, — ответила мать.

– Нет, если тебе пахнет так, что ты задыхаешься, будь добра сказать, чем! – пробасила бабушка.

– Не знаю я, оставь меня! – взвизгнула мать.

– А раньше, когда замуж выходила, не пахло? Пусть и сейчас, когда ребенка родили, не пахнет. Терпи. Одеколоном там попрыскай. Почему из-за того, что тебе пахнет, ребенок должен без отца расти? Пахнет ей… Он долго один не будет. Появится какая-нибудь, которой не пахнет, другие дети родятся. И твоя Олька без квартиры останется и без штанов. И ты так же, как я, будешь ходить поденщицей, а Олька твоя голодранкой.

– Я к нему не вернусь, — сказала мать, и что-то зазвенело на столе.

– Не вернется! – закричала бабушка. – Эгоистка! Сволочь ты! Попользовалась мужиком и как вонючий носок бросила! Пахнет ей! Я тебя не такой воспитывала. Всегда ты такой была – жестокой эгоисткой, с самого детства.

Оля бросилась от двери в комнату. Скоро в комнату вошла красная мать с потеками туши под глазами.

Оля посмотрела на Майю Сергеевну. Та переменила ногу, закинув теперь правую на левую.

– Ваша мать видит в вас свою отщепленную личность, — твердым голосом сказала она. – Вы совершили поступок, который ей самой довести до конца не удалось – уйти от вашего отца, стать счастливый. Теперь, когда это сделали вы, она переживает состояние ретравматизации. В ней просыпается личность, которую она задавила, поддавшись на уговоры вашей бабушки, оказавшись недостаточно сильной, чтобы противостоять ей. И сейчас вы разбудили старую травму и показали ей, что можно быть счастливой. Пробуждение этой личности некомфортно для вашей матери. Она завидует вам, и эта субличность бунтует и заставляет ее произносить жестокие слова. Оля, — требовательно произнесла Майя Сергеевна, — вы не виноваты в том, что ваша мать совершила ошибку – в вашем же возрасте она переживала кризис и не сумела правильно выйти из него. Но дети не несут ответственности за ошибки взрослых. Не ищите в себе причин ее ненависти.

Оля застыла, слушая ее. «Боже мой, — думала она, — как все оказалось просто. Отщепленная личность. Ретравматизация. Кризис в том же возрасте и неверно принятое решение. Почему она сама раньше не увидела этой истины? Боже мой, как все просто».

– Спасибо, Майя Сергеевна, — голос Оли дрогнул.

– Что это за ящики за вашей спиной? – спросила Майя Сергеевна.

– Это рассада матери.

– Вы должны разобраться со своим внешним пространством. Очистите его. Оля вы знаете, я всегда рядом, — сказала она, сняв с колена ухоженные руки. Это значило, что сеанс окончен.

Оля какое-то время смотрела на дисплей телефона, тот погас, затек чернотой, и она, будто перенесшись в прошлое, смотрела в черное окно старого дома на тоскливый погасший вечер, пока с той стороны не толкнулось оповещение о списании со счета за сеанс. Минус шесть тысяч рублей.

Она поднялась. Прозвучал сигнал письма, упавшего в электронный ящик. Оля резко потянулась к телефону, ударилась о кровать коленкой. На экране высвечивалась часть текста – «Уважаемая Ольга Олеговна, сообщаем вам, что вы приняты в новый проект архитектурного бюро…». Оля глубоко вздохнула, прикрыв глаза, и так постояла с полминуты, впуская в себя осознание – то, на что она надеялось, случилось. Новая работа сделает ее состоятельной женщиной. Строгое жюри выбрало ее из нескольких десятков претендентов. Она открыла письмо, пробежала его глазами, и быстро успокоилась – как будто не было волнения, поднимавшегося в ней с момента отправки заявки, как будто не было сомнений в себе, и как будто она еще тогда, три недели назад, отправляя свое письмо, знала, что так оно и будет. Сжав телефон, словно руку, протянутую ей для крепкого приветствия, она спустилась вниз.

В кухне она застала мать, отца и Гулю. Увидев домработницу за столом, Оля удивилась. Окно было открыто для проветривания, в кухню заходили веселые звуки весны, источник происхождения которых было невозможно определить. Во всем окружающем воздухе ковалось скорое лето. На столе стояло блюдо с красной каймой, в нем стыла белая халва.

– Вот Гюля нас халвой угощает, — проговорил отец, увидев на пороге Олю. Он всегда смягчал имя домработницы. – Это их национальное блюдо.

– Ее дочь Салмаз сделала карьеру, — гордо сказала мать, и Оле показалось, что та готова забыть вчерашнюю ссору. – Она стала кассиром во «ВкусВилле».

– А до этого кем была? – удивилась Оля.

– До этого простым продавцом по залу была, — сказала Гуля, пытаясь сдержать улыбку.

– Это не так просто – стать кассиром, — со знанием дела сказала мать, поправляя на груди веревочки капюшона бархатной кофты. – Девочки сначала проходят собеседование с психологом прежде, чем их допустят в зал к покупателям. Потом надо доказать свою работоспособность и стрессоустойчивость. Правильно я говорю, Гуля?

– Правильно, — Гуля довольно кивнула. – Никто ей не помогал, блата не было. Сама добилась.

– Молодец, — мать распахнула на нее глаза. – Олег, смотри, какая девочка молодец.

– И халва вкусная, — отец, одетый в синий тренировочный костюм, положил в рот кусочек халвы. – А сколько у тебя детей, Гюля? – спросил он.

– У меня четыре – три дочки, один сын, — медное лицо Гули расплылась в улыбке.

– Ой, много, — с осуждением сказала мать. – Много.

– У меня мало, — нахмурилась Гуля. – У моей матери одиннадцать было. Все в кишлаке родились, выросли, один только умер. Мы бедные были, врача позвать не смогли.

– Зачем так много рожать, если бедные? – покачала головой мать.

– Для счастья, — на этот раз Гуля улыбнулась широко, показав коренные золотые зубы, и стала похожа на божка, отлитого в выражении глупого счастья. – Кушать мало, а детей – много, радость есть. В кишлаке женщины плохо живут, радости нет, чтобы радость была, рожают. Другой радости в кишлаке не бывает. Мало детей – мало радости.

Мать с отцом переглянулись. Оля, сдерживая насмешливую полуулыбку, налила себе из френч-пресса.

– А ты знаешь что, Гуля, — решительно сказала мать, — я вещи свои давно хотела разобрать. Там много хороших, а я не ношу. Ты дочкам своим возьми.

Гуля кивнула, и соглашаясь с тем, что вещи надо разобрать, и выражая благодарность. Она отнесла чашку к раковине, закрыла окно, обрубив уличные звуки, и вышла.

– Я прошла конкурс, — заговорила Оля с приподнятыми интонациями. – Меня приняли в очень интересный проект крупной архитектурной компании.

Отец аккуратно поставил чашку на блюдце. Откинул назад полысевшую голову. Из расстегнутого ворота его спортивной кофты была видна смуглая морщинистая шея.

– Так это надо обмыть, — мягко сказал он.

– А что за компания? – раздраженно спросила мать, хотя, казалось, этим утром она собиралась быть любезной.

– «Бивотч Архитект», – нехотя ответила Оля.

– Это где Славин двоюродный брат работает? – спросила мать.

– Мама, ты слышала, я сказала – я прошла конкурс, — проговорила Оля, в ее голосе послышалась усталость.

– Света, — отец накрыл ладонью руку матери.

Мать дернула рукой, но удержалась и оставила ее лежать под ладонью отца. Она поджала губы, накрашенные розовой, совершенно не шедшей ей помадой. Оля смотрела на отца, глазами спрашивая – «За что она так со мной?». Отец кивнул ей и погладил руку матери.

Оле стало жалко отца – этого стареющего мужчину, на всю жизнь убедившего себя в том, что любит эту капризную женщину. Она перевела взгляд на руку матери, трепетавшую под ладонью отца словно птица, придавленная привычным пленом. Оле стало жалко и эту женщину тоже. «Дзен, — сказала про себя она. – Полный дзен. Вы – мои родители. Я вам сострадаю. Я вас жалею и люблю такими, какие вы есть». «Несмотря ни на что» – добавила она, вставая.

– Пойду пройдусь, — вслух сказала она.

Оля подошла к склону с мотыгой. Из серой прошлогодней травы действительно выглядывали фиолетовые крокусы и белые подснежники. Напившись талого снега, подснежники клонили к земле свои глянцевые головки, а крокусы, наоборот, стояли прямо, раскрыв чаши навстречу солнцу. Оказалось, что цветов на склоне много, то тут, то там они пробиваются сквозь спутанную траву – хрупкие с виду и стойкие к ночным холодам. А сегодняшней ночью было холодно, дул ветер, Оля несколько раз просыпалась от его порывов.

Надо очистить склон от сорняка, чтобы люди радовались цветам. Это бабушкин труд. Она умерла, а ее цветы живы. Как много может оставить после себя человек. Даже бабушка – прожившая тяжелую жизнь, рано овдовевшая, не читавшая умных книг, не бывавшая на приеме у психолога и не часто жаловавшая врачей – сумела оставить после себя вот этот фиолетово-белый след.

Оля подставила темя солнцу и жмурилась, пока оно играло в ее волосах. Она с наслаждением представила, как обрубит сор вокруг цветов, сделает бабушкин след явным, будет трудиться несколько дней и посадит новые цветы, чтобы склон рождал их еще много лет, и когда не станет ее самой. Вдруг в ней поднялась волна протеста. Нет, она не посадит новые цветы, не повторит это глупое увлечение матери и бабушки. Она – другая. Другая. У Оли не было времени обдумать разговор с Майей Сергеевной. Ее сбило пришедшее письмо. Но сейчас она впускала в себя слова психолога и отчетливо видела мать в истинном свете.

Оля бросила мотыгу, достала из кармана телефон, сфотографировала склон. Открыла Facebook. Чистое голубое небо отражалось в экране. Оля отодвинулась от солнца, поймала тень и застрочила текст.

Весь день Оля читала книги по психологии, закачанные в планшет. Отец готовил во дворе рыбу на гриле, и запах подгорелого рыбьего жира поднимался к окну ее комнаты. Оле было слышно, как родители негромко обсуждают знакомых, и отец отдает вежливые команды Гуле, словно та – медсестра в операционной. «Гюльназ, вы не могли бы, пожалуйста…». Говоря с матерью, он переключал голос на мягкие нижние тембры.

Слава говорил с Олей такими же бархатными оборотами. Так звучат зависимые мужчины. Это не любовь, говорила себе Оля. Зависимость – результат психологической травмы, порождающей желание еще и еще раз оказываться в ситуации, когда ты – слабый, ты – жертва. Но я не хочу больше, сказала она себе, играть роль сильного и позволять ему нежиться в своей травме. Это – токсично. Я хочу равных отношений.

– А ты переверни ее, — послышался голос матери. – Переверни, уже пора.

– Светочка, еще минуту. Я засекал, — умоляюще отозвался отец.

– Ну как хочешь, — без интереса сказала мать.

Он всегда так жалобно возражает, боясь даже разговора с ней. Жертвы всегда боятся долгих разговоров с предметом своей зависимости, – неизвестно чем разговор закончится. Оля прижала планшет к груди.

«Я люблю тебя, — она обратилась к матери. – Я благодарю тебя. Прости меня, мне жаль». Она повторила эти слова трижды, и, закрыв глаза, произнесла их в адрес отца. Сердце не екнуло на молитву, но незаметно для себя Оля погрузилась в сон. Дверь скрипнула, Оля хотела разлепить тяжелые веки, но не смогла. В образовавшуюся щель, мягко ступая, вошел белый кот, вспрыгнул на кровать и растянулся у Оли под боком. От него пахло скользкой рыбой и мокрой травой. Наверное, бегал по склону. Какое-то воспоминание попросилось ей в голову, но сон его не пустил. Он сделал все невесомым. Оля спала, не чувствуя тела, а только под боком – теплое и в груди – солнечную вспышку. Голоса из окна толкали ее под бока – отец – туда, мать – сюда – отец – туда – мать – сюда – и Оля качалась, как в люльке. «Мама… папа… мама… папа…».

Хорошая погода, казалось, установилась, но в новостях предупреждали ­– еще будет снег. Мать решила повременить с высадкой рассады. Отправляясь в туалет по ночам, Оля натыкалась в темноте на ящики, но не трогала их, чтобы не нарушать перемирие, установившееся между ней и матерью. Всей семьей они ходили на озеро, сидели на берегу, ели бутерброды. Оля читала книгу или соцсети. Мать с отцом разговаривали о тех же знакомых, о предстоящих покупках, о погоде, о рассаде.

– Олюша, ну отложи телефон, — проговорил отец мученическим голосом, словно давно вынашивал эту просьбу и едва решился ее произнести.

– Пап, я не маленькая, — сказала Оля.

– Хорошо, хорошо, — сразу согласился отец.

Мать поджала накрашенные губы и вскинула бесцветную бровь, без слов говоря – «А чего ты хотел? Это бесполезно».

Оля промолчала. «Дзен». «Я люблю вас». А о чем я должна с ними говорить – о садовых лейках? О дугах для парника? Она убрала телефон и принялась смотреть на озеро. Березы и ивы, начавшие выпускать почки, отражались светлыми пятнами в его ершащейся поверхности. Едва заметно ветер гнал воду налево – к берегу, поросшему кустарником. Какой силы буря нужна, чтобы поднять со дна эту водную глыбу? Оля вспомнила зимнее озеро из детства, плотно затянутое льдом. Отец сидит с удочкой у лунки. Может, и бывают ветра, способные двигать водные глыбы, но раньше, чем они окрепнут, воду накроет и защитит лед. Так ведь и с людьми происходит – они одеваются в холодный панцирь, чтобы не дать никому всколыхнуть внутренний мир. Оля банально сравнивала себя с озером. Сюда просилась еще одна мысль – сложная глубокая, но Оля не успела ее впустить, в уме она уже строчила пост в Facebook – о людях-озерах.

Зазвонил телефон отца.

– Да, — по-деловому ответил отец. – Да-да, хорошо, — заспешил он. – Да, — он положил трубку.

Мать вопросительно посмотрела на него.

– Ничего, Светочка, — сказал он. – Тот пациент умер.

Мать покачала головой, до Оли долетел ее нарочитый вздох. Они еще посидели у озера, пока не пошел обещанный снег. Он шел крупно, скоропостижно, тонул в озере. Но стоило этим необычайно крупным хлопьям дотронуться до его поверхности, как сразу сильно запахло водой.

Снег шел уже несколько часов, не оставляя на земле ни следа. До наступления вечера день стал темным. Оля стояла во дворе, убеждая себя, что на нее сверху снисходит умиротворение. Расцветки неба не предвещали добра, и деревья казались мертвыми, хотя они уже выпустили почки. Как много зависит от освещения – в голову Оли пришла еще одна банальная мысль. Утром на солнце весь тот же мир обещал жить вечно, а сейчас он рождал чувство – на столкновение с ним стремительно летит потерявшая ориентиры планета, и он выключил сигнальные огни.

Склон был суров и темен, но кое-где во вспышках снега виднелись тяжелые головы подснежников. И опять Оле захотелось поработать на нем с мотыгой, не разгибая спины. Давно она не выполняла физической работы, только в спортзале. Но та боль в мышцах монотонная, скучная, а эта боль – Оля вспоминала ее из детства, бывало, она помогала бабушке полоть сорняки – будет освещена высшим смыслом потому, что даст земле еще раз родить благородное. Она вспомнила прочитанное в одной психологической книге – а, может, в Facebook: человеку нельзя трудиться только интеллектуально, Бог – в которого Оля не верила, не не верила – создал человека для физического труда, и труд ума нужно перемежать с трудом физическим, иначе радости в жизни не будет.

Задул ветер, разбросав ее волосы по щекам. Оля поежилась под тонкой курткой. Завтра. След можно очистить завтра.

На кухне, куда она зашла выпить чаю и согреться, мать читала книгу, придерживая дужку больших очков.

– Звонил Слава, — мать оторвалась от книги и посмотрела на дочь поверх очков. – Мы пригласили его приехать на папин день рождения.

Оля с тупым звоном опустила чашку на столешницу и застыла, глядя в ее дно.

– В смысле? – спросила она.

– Мы пригласили Славу на день рождения отца, — повторила мать.

– А меня вы спросили – хочу ли я его видеть? – голос Оли задрожал, на глаза выступили слезы.

Мать молча следила за ней. Оле казалось, та ставит над ней какой-то жестокий эксперимент.

– Мама, — Оля заговорила строго, чтобы скрыть дрожь в голосе, — мы со Славой расстались. Я скрылась от всего в этом доме, и рассчитывала найти тут покой. Может, хватит? Хватит надо мной издеваться или нет? Ты можешь просто спокойно жить со мной под одной крышей? Я скоро уеду. И тогда приглашай Славу. А сейчас дай мне дышать.

– Он приедет на денек, — в голосе матери звучало равнодушие, она словно не заметила, как Оля только что доверчиво приоткрыла для нее дверь в свой внутренний мир.

– Мама, пойми, у меня со Славой больше ничего не будет, — надрывно сказала Оля. – Я другая. Я больше – не та.

– Ну а мы те, — как ни в чем не бывало ответила мать. – Мы такие же. Нисколечко не изменились. Мы не притворно любили Славу, как сына.

– Так, хватит, — процедила Оля и выбежала из кухни.

Столкнулась на пороге с Гульназ и не отлетела от нее с медным звоном, тело домработницы оказалось неожиданно мягким.

Поднялась к себе, накинула на плечи плед. «Она вымораживает меня» – подумала Оля, и решила написать Майе Сергеевне, но мысль о шести тысячах за новый сеанс остановила ее.

Она не Славу любит, как сына, сказала себе Оля, она меня ненавидит, как дочь. Она будет делать все, чтобы свести нас – это невозможно, но она этого не понимает. Она приложит все усилия, лишь бы я не стала счастливой. Надо выдохнуть. Выдохнуть и идти дальше. Слава тоже хорош. Он знал. Он читал ее сообщение – под ним появились синие галочки. Сообщение из десяти тезисов – почему они больше не могут быть вместе – Оля составила сначала на бумаге, потом перенесла его в телефон и хранила там. Наверное, она потерпела бы еще, если бы в тот вечер Слава не исчерпал ее терпение.

Оля смотрела сериал, сидя на полу в спальне. Вошел вернувшийся с работы Слава. Сел рядом, положил руку ей на плечо. Оля подавила желание отстраниться, поставила сериал на паузу.

– Оль, — сказал он, поднимая к ее глазам телефон, — смотри.

На экране Оля увидела черный электрический самокат ценой в сорок восемь тысяч рублей.

– Он на одном заряде может шестьдесят пять километров проехать, — восхищенно сказал Слава.

– И что? – спросила Оля.

– Давно такой хочу.

– Ты что, ребенок? – спросила Оля.

– Тебе не нравится? – в лице Славы что-то дрогнуло.

– Мне – нет, но я тут при чем?

– Хотел взять. Не брать?

– Мне все равно. Как хочешь, — сказала Оля и сняла сериал с паузы.

Оля рассчитывала досмотреть его сегодня, освободиться от пут интриги и уже забыть о нем навсегда. В середине последней серии она, остановив сериал, пошла в туалет. У гостиной остановилась, прислушиваясь к голосу Славы, говорившего по телефону – он сообщал оператору об отмене заказа на самокат. Вернувшись в спальню, она долго смотрела на погасший экран.

Через час ее позвал Слава – нарочито приподнятым голосом.

– Оль! Ты досмотрела свой сериал? Я приготовил ужин.

Ранним утром следующего дня Оля отправилась на Ярославский вокзал. Из электрички она отправила Славе то сообщение. Его надо было проговорить вслух, глядя мужу в глаза. Но это могло ее сильно травмировать. Она уже чувствовала себя виноватой. А должна ли она испытывать вину из-за того, что кто-то развил в себе зависимость? Она постаралась объяснить все предельно доступно. Любой нормальный человек бы понял ее. Зачем же Слава соглашается играть в безнадежные игры, поддавшись влиянию ее матери? Раньше надо было уходить, и не цацкаться с ним два лишних года только из гуманных соображений. Он их не заслуживает. Они их не заслуживают.

Ее взгляд упал на ящики с цветочной рассадой. Да закончится это уже или нет? Сколько еще она будет позволять себя унижать?

Она схватила ящик и, не отрывая его от пола – тяжелый – потащила к двери. Ну, хватит. Цветы? Прекрасно! Но почему в ее комнате? Пусть поставит себе в спальню. Пора бы и совесть иметь. Оля толкнула задом дверь, выволокла ящик в коридор и протащила его по ковровой дорожке. Из гостевой комнаты выглянула Гульназ. Ее черные глаза сонно следили за движениями Оли.

Оля вернулась за другим ящиком. Всего их было пять. Услышала шаги Гульназ вниз по лестнице. Иди, иди, жалуйся, медный ты истукан. Она быстро справилась со вторым ящиком, а третий – самый большой, сколоченный квадратом – оказался очень тяжелым. В нем была только земля – черная, взрыхленная, с белой окисью на камках. Ее сырой запах щекотал ноздри. Оля потянула за серую перекладину, ее лицо побелело от напряжения, ящик не сдвинулся. Она рванула его на себя изо всех сил, и ящик медленно сошел с места, но наткнулся на край ковра. Натужившись, Оля дернула еще раз, ящик накренился, встал на бок, и из него прямо ей на ноги высыпалась земля – нежная и рыхлая. Оля ощутила томительное чувство родства с этой землей и перед тем, как в коридоре раздались быстрые шаги, она успела подумать о том, что и смерть вот такая – рыхлая, невесомая, берущая тебя в нежные материнские объятия. Оля обернулась. На нее, задыхаясь, бежала мать. За ней грузно переваливалась на ходу Гульназ.

– Что ты натворила! – мать махнула рукой, в которой сжимала очки.

Оле показалось, она хотела ударить ее и ударила бы, не будь расстояние между ними еще велико. Оля медленно поднялась, по ее лицу гуляла конвульсия злобы.

– Что ты натворила? – повторила мать, и на последнем слове ее голос сорвался.

Ее ободок уехал вперед и вырос над лбом черным рогом. Она часто моргала. Сжимала кулаки, а, посмотрев на ноги Оли, разжала их, ее очки упали на пол. Подлетела Гульназ, подняла очки и отошла в сторону.

– В тебе ничего человеческого не осталось, — сказала мать, дрожа.

– Все, что ты говоришь, ты говоришь самой себе! – закричала Оля дурным голосом. – Своей субличности, которая завидует родной дочери. Ты токсична. Разберись со своими тенями, мама! Договорись со своей отщепленной личностью. Ты сейчас переживаешь ретравматизацию, осознай это.

– Оля, ты психически больной человек, — визгнула мать. – Ты говоришь как робот. Тебя зомбировали. Что это за слова – субличность, токсичность? Ты можешь говорить нормальным человеческим языком?

– Это ты не можешь слышать о себе правду! – закричала Оля, ее рот некрасиво ушел на бок. – Ты считаешь себя идеальной, а на тебя жалко смотреть. Бабушка сломала тебе жизнь, а мстишь ты мне.

– Отойди от ящиков, — строго сказала мать. – Их нельзя тормошить, в них с зимы спят редкие семена. Они должны стоять в одном месте.

– Шевелить их нельзя? – Оля ударила ногой по ящику, он качнулся, из него ей на ноги высыпалось еще немного земли.

Мать замахнулась на нее, Оля отступила на шаг, мать споткнулась о ящик и упала на него, ударилась ребрами о его торчащий край. От столкновения ящик перевернулся и высыпал все содержимое на ковер. Мать опустила белые со вздувшимися венами руки в землю и осталась сидеть так. Ободок свесился и закрыл ей глаза. Мать слепо повела залепленными глазами по сторонам. Она судорожно сжала землю. Оля сделала инстинктивный шаг к ней, но Гульназ оказалась первой. Она мягко налетела, бросив в Олю осуждающий взгляд, подхватила мать под локоть, подняла ободок, вернув его на макушку. Мать отвела руку Гульназ и осталась сидеть в земле. Она подняла на Олю глаза, из них текли слезы.

– Какая ты неблагодарная, Оля, — сказала она. – Какой жестокой ты выросла. Ты ни о ком, кроме себя, не думаешь. Такая черствая, такая злая. Ты такая лицемерка.

– Тогда скажи мне мама, — хриплым голосом проговорила Оля, — почему никто никогда ни разу в жизни не называл меня так? Почему для всех я – добрый порядочный человек, и только для тебя – жестокая эгоистка.

– А я тебе скажу, почему, — сказала мать, набирая в руки горсти земли. – Гульназ, помоги встать, — домработница снова бросилась к ней и помогла ей встать на ноги. – Я скажу тебе, Оля, почему, — мать пошла к двери, у порога обернулась. – Просто я тебя лучше всех знаю, — прошептала она и вышла из комнаты, аккуратно унося горсти земли на ладонях.

Оля упала на кровать лицом в подушку и проплакала, наверное, с час. Она встала, вытерла лицо и быстро собрала чемодан. Она пока еще не знала, куда поедет. Но, в конце концов, этот вопрос можно утрясти завтра утром по дороге в Москву.

Она набрала сообщение в WhatsApp Славе. Он был записан в контактах как «любимый муж».

«Я ясно написала, что мы расстались. Поблагодарила тебя за все. Будь и ты человеком. Моя мать – неадекватная женщина, не пытайся повлиять на меня через нее. Все решено окончательно. Не приезжай к нам».

Отправив сообщение, Оля задремала. Ее разбудил звякнувший телефон. Она открыла глаза и прочла с экрана – «Я не собирался приезжать». Оля уже не смогла заснуть и лежала, глядя в пустоту коридора, видневшуюся из приоткрытой двери. Скоро оттуда послышались тихие шаги. Отец, подумала она.

Отец вошел и присел на край кровати. Оля молчала.

– Оленька, ты спишь? – спросил он.

– Да, — ответила она.

– А я только с работы вернулся. Вызывали к пациенту.

– Знаю.

– Вы с мамой поругались, — сказал он и по тону было неясно – он спрашивает или утверждает.

– Она неадекватная, — сказала Оля. – Я завтра уеду.

– Не уезжай, Оленька, — сказал отец.

– Папа, я предупреждала, что у меня – терапия. Ко мне надо – с состраданием. Иначе я просто не вывезу. Из-за вас я пичкала себя таблетками, я знала, что вы так отреагируете на наш разрыв. И я оттягивала этот момент, но я уже не вывозила.

– Чего не вывозила? – как будто опомнившись, спросил отец. – Ты вещи от Славы не вывезла?

– Я себя из ситуации еще не вывезла, — ехидно сказала Оля. – Ты думаешь, мать тебя любит? Она не любит тебя.

– Это ничего, ничего, — торопливо сказал отец. – Это – не самое страшное.

– А что самое страшное? – насмешливо спросила Оля. – Что может быть страшнее жизни с нелюбящим человеком?

– А? – рассеяно отозвался отец. – Всякое может. Разное другое, — он снял очки и начал тереть их стекла краем свитера. – Вот, например, стены моего отделения знали много слез, — он поднял голову и посмотрел в потолок. По его шее гулял кадык. – Я поговорил с матерью, — он вернул очки на нос. – Она больше не будет с тобой ругаться. Она все поняла. Про Славу больше не скажет ни слова. Это – твое решение, твоя жизнь. Будь к ней снисходительна – она переживает за тебя.

– Она переживает только за себя, — отрезала Оля.

– Пусть так, — быстро согласился отец. – А ты оставайся, я тебя не отпущу. А она больше не будет. Пойду отдохну, — он встал.

Уходя, отец мягко закрыл за собой дверь.

В восемь часов без двух минут утра Оля смотрела на свое отражение в черном экране, ожидая видео-звонка. Она убрала волосы за уши и потерла пальцем брови, распушая их. Пошел звонок. Ее отражение сменилось лицом Майи Сергеевны. Сегодня на ней была черная водолазка и накинутый сверху серый клетчатый пиджак. На макушке был собран мнимо-неряшливый хвост.

– Оленька, расскажите, что у вас случилось, — она нахмурила в меру широкие модные брови.

Минут двадцать Оля рассказывала о вчерашней ссоре с матерью. Майя Сергеевна ее не останавливала, только хмурилась, качала головой и временами наклонялась ближе к экрану. Оле казалось, она, желая слышать какие-то моменты отчетливей, выделяет их из всего рассказа. Хотя в ушах Майи Сергеевны были беспроводные наушники. На одном из таких моментов связь прервалась, изображение наклонившейся Майи Сергеевны зависло. Оля уставилась на крупный план ее неподвижного лица. Она вдруг увидела в глазах психолога выражение, которого раньше не замечала – какую-то тупую грусть или тоску. Такой же затекший взгляд она видела у подруг, много плакавших из-за измен мужей. Но в глазах психолога таилось что-то еще – простонародная алчность. А скулы, конечно, были сделанными. «Ну само собой!» – пронеслось в голове у Оли. Почему она раньше не замечала этого мясистого деревенского кончика носа и этих несчастных глаз? Связь возобновилась, лицо Майи Сергеевны задвигалось, и она снова превратилась в рафинированную женщину, а Оля продолжила говорить.

– А что вы почувствовали, когда она вам все это сказала? – спросила Майя Сергеевна, когда Оля замолчала.

– Я подумала…

– Оленька, я спросила, что вы почувствовали, а не подумали, — перебила Майя Сергеевна.

– Я поняла, что…

– Оленька, услышьте меня, — снова перебила ее психолог. – Я спросила не что вы подумали или поняли, я спросила – что вы почувствовали. Я обращаюсь к сфере ваших чувств.

– Я? Ну не знаю, — растерялась Оля. – Я почувствовала весомость ее слов. Оказалось, что слова матери весят для меня больше, чем слова всех моих друзей и знакомых вместе взятых, — произнеся эти слова, Оля с удивлением посмотрела на психолога, словно сама не ожидала от себя такого услышать.

– Ваша мать для вас – такой значимый человек? – спросила Майя Сергеевна.

– Нет, — сказала Оля. –Я люблю ее, но ее мнение не имеет значения для меня.

– Услышьте себя, Оленька, — негромко проговорила Майя Сергеевна. – Самым весомым для вас является мнение незначимого для вас человека, — она сделала паузу, давая Оле обдумать ее слова. – Почему?

Оля молчала, с удивлением глядя на психолога.

– Я об этом не думала, — сказала она.

– А вы об этом подумайте, Оля. Подумайте.

Майя Сергеевна обхватила руками колено, давая понять, что готова ждать. Оля не знала ответа, ее глаза бегали. Майя Сергеевна молчала минуту, две, три. Движения Оли становились суетливей. Майя Сергеевна продолжала пристально смотреть на нее, временами казалось, что изображение снова зависло, но мельчайшие движения в ее лице говорили о том, что связь есть.

– Я чувствовала вину перед ней, — выпалила Оля, понимая, что сказала это просто для того, чтобы прервать молчание. – С детства.

– Вот вам домашнее задание – вспомнить каждый эпизод из детства, когда вы чувствовали себя перед ней виноватой. Кстати, вы практикуете ту молитву любви и прощения, которую я вам дала? – спросила она.

– Да, — нехотя ответила Оля. – Но не думаю, что она способна что-то в моей матери изменить.

– Эта молитва должна не ее изменить, а вас защитить от негатива, — строго сказала Майя Сергеевна. На экране возник ее палец, готовый дать отбой. Неожиданно она выпрямилась. – Я вам запрещаю общаться с матерью. Общение с ней выбивает вас из терапии. Избегайте ее хотя бы три дня. Говорите только о погоде.

Экран погас.

В десять часов утра, пока родители еще спали, Оля вышла из дома и, пройдя ряды молчаливых домов, углубилась в лесок. От вчерашних апокалиптических настроений не осталось и следа. Жирно пахла жизнью земля. Травинки пробивались из нее с такой отважной стремительностью, что по всему воздуху и над радужной гладью озера разливалось их неведение о том, что они – скоропостижно смертны. Все было пропитано радостным незнанием о смерти.

Оля постояла у озера, наполняясь весной. Сфотографировала его и открыла Facebook. Буквы полетели из-под ее пальцев.

«Вчера мы всей нашей маленькой семьей сидели на берегу в молчаливом созерцании. И настал момент, когда мне показалось, что в чувства одного вливаются чувства другого, и мы не просто видим одно и то же, но и чувствуем одно и то же. Впечатляемся впечатлениями друг от друга. Люди, не пренебрегайте семейным созерцанием! Это так важно – сроднятся общим чувством».

«Оля, ты – гений смыслов» – пришел первый комментарий. Оля, подняв глаза к солнечному свету, улыбнулась.

Возвращаясь, Оля издалека увидела на склоне фигурку матери, сидящую на корточках с мотыгой. Она почувствовала как тоскуют по работе руки и подумала о том, что двух близких людей, отчуждившихся друг от друга, мог бы на время сплотить совместный труд. Ведь раньше крестьяне выходили работать семьями, и сплачивались в этом общем труде, а для ругани не оставалась ни времени, ни сил. Семейный труд подобен семейному созерцанию, думала Оля, глядя на мать, половшую сорняки. Ей захотелось к ней присоединиться, а потом, когда они спустятся со склона отдохнуть, попросить отца сфотографировать их с мотыгами, выложить фото в Facebook и написать пост о семейном труде. Она повернула уже было к склону, но вспомнила задание Майи Сергеевны – не общаться с матерью три дня. Оля пошла к дому.

Над двором стоял жирный рыбный дух. Отец готовил у гриля.

В беседке стол уже был накрыт для завтрака. Оля налила чаю из френч-пресса и съела сырник, посыпанный сахарной пудрой. Взяла со скамейки забытую матерью книгу – пьесы Чехова.

– Подожди мать! – повернулся к ней отец. – Скоро рыба будет.

Минут через десять мать медленно пошла вниз по склону. Оторвавшись от книги, Оля смотрела на нее и вдруг отчетливо вспомнила ее молодой – с тугим овалом белого лица и черными стрелками на веках, делавших ее глаза лисьими. Во дворе мать тяжело опустилась на лавку. Мотыгу положила под ноги.

– Света, скоро рыбка будет, — сказал отец.

– Хорошо, — ответила она. – Пока отдохну.

Мать пошевелила мотыгу ногой. Откинулась на спинку лавки. Посмотрела вбок – на Олю, читавшую ее книгу.

Оля покосилась на нее. Опять на ней этот дурацкий ободок. Мама, ты такая смешная. У Оли защемило сердце, глаза заслезились. У отца что-то подгорало на гриле. Оле захотелось подойти к матери и сесть рядом.

Мать прилегла на бок. Отец действительно пережарил рыбу, угли шипели. В горле запершило. Может, и бабушка не так виновата в том, что уговорила мать остаться, подумала Оля, глядя на отца, газетой отгонявшего прогорклый дым в другую сторону от скамейки. Бабушка подарила им двоим, нет, им троим этот солнечный день и веселый склон и жучка с радужным панцирем, ползущего по перилам беседки. А больше ей и нечего было дарить.

Оля встретилась с матерью глазами и быстро уткнулась в книгу. Почему близкие, самые близкие в мире два человека не могут подойти друг к другу и сказать прости? Почему прощение легче простить на расстоянии?

– Света, рыба готова, пойдем к столу, — позвал отец.

Рыба оказалось вкусной и сочной. Мать хвалила рыбу, Оля ела молча.

– Оленька, подай мне вазочку с вареньем, — попросила мать.

Оля передала ей вазочку. Она чувствовала, что мать смотрит на ее, будто ждет чего-то. Нахмурившись, Оля разделывалась с рыбой. Она чувствовала, что и отец смотрит на нее, и они оба от нее чего-то ждут.

– Как спалось, Оля? – спросил отец.

– Нормально.

– Хочешь сходим на озеро? – спросила мать.

– Не особо, — ответила она.

В кармане толкнулся телефон. Это была реклама, но Оля сделала вид, что пришло важное сообщение. Через три дня, мама, поговорим. Три дня пролетят быстро. Люблю тебя. Благодарю тебя. Прости меня, мне жаль.

Три дня тянулись медленно. Отец пропадал на работе. Оля досмотрела сериал, финал ее разочаровал. Она много читала и поневоле отвлекалась, слушая доносящиеся из окна разговоры матери с Гулей. Те крутились вокруг Гулиных детей. Оля знала, что матери эти разговоры неинтересны. Зачем же она выспрашивает о чужих детях? Ей хотелось спуститься и обсудить с ней сериал. Спросить, что за редкие семена были в том ящике. Она несколько раз прочитывала одни и те же строчки, но не постигала их смысла.

Прошло два дня. Мать стала спокойной, но в разговорах с отцом капризничала. Он уговаривал ее не надрываться на склоне.

В конце третьего дня Оля снова пошла на озеро и сидела на берегу, пытаясь сосредоточиться на молитве. Ей хотелось повторить ее тысячу раз, вложить в нее такую силу, чтобы та достигла матери и растопила ее сердце. «Я люблю тебя, — повторяла Оля, представляя материнское лицо. – Я благодарю тебя. Прости меня, мне жаль». Но птицы, певшие в ветвях, все равно отвлекали ее, мысли скакали с одного на другое. Через два часа она отчаялась сосредоточиться и собралась домой. Зазвонил телефон. На экране высветился номер отца.

– Оленька, — сказал он, — маме стало плохо, мы едем в больницу.

– Как плохо? – спросила Оля.

– Что-то с сердцем, — отец положил трубку.

Оля побежала, отталкивая ветки преграждавших дорогу кустов. В ее глазах мелькали краски леса, в ушах то умолкали, то снова взрывались птичьи голоса. В нос бил запах земли. Вспышки света ослепляли. Ломались под ногами сухие ветки. Где-то прыгал, крича от радости, ручей. И вдруг Оля услышала тонкий детский голосок, прошивающий всю эту лесную неразбериху. Этот голос принадлежал ей и выкрикивал он одно только слово, словно все другие слова умерли, а оно продолжило существовать – «Мама. Мама. Мама!».

У склона Оля собиралась повернуть к дому и вызвать такси в больницу. Но раньше зазвонил ее телефон.

– Оленька, — сказал голос отца. – Мама умерла. Ее больше нет.

Оля бросила телефон. На склоне в лучах солнца мелькали белые и фиолетовые огоньки.

Марина Ахмедова

Литературный редактор – Ирина Барметова

(Продолжение вы можете купить, перейдя к кнопке «Оплатить»)