Это уже было – я в донецкой кофейне пью кофе за столиком в углу. Аня за стойкой варит кофе. Это было в начале 2015 года, когда кофейня только открылась, и я, поселившаяся рядом, стала ее первым и постоянным клиентом. С тех пор многое изменилось. Я несколько лет не приезжала в Донецк, Аня расширила бизнес, открыла вторую точку, и за стойкой давно не стояла. Но в феврале 2022-го бармены и официанты ушли на фронт. В городе остались только женщины, и Аня снова встала за стойку, а я заняла свой старый столик. Это уже было – я как будто в прошлом. То же место, те же люди, те же звуки залпов, те же декорации, но что-то уже не так. Мне жутко.
– Жутко, — говорит Аня, поднимая голову от телефона. – Меня опять проклинают в инстаграме за то, что я живу в Донецке. Пишут – чтоб вы сдохли-передохли в таком-то колене и поколении.
– Я тоже получаю такие сообщения, — говорю я, — за то, что я просто нахожусь сейчас в Донецке и рассказываю о том, что происходит тут.
Но я не говорю Ане всего. Больше всего мне жутко от того, какие я получаю комментарии из Украины в ночи. Пока я сплю, мне в комментарии валятся страшные фото с пленными, с пытаемыми пленными, с пленными, поставленными на колени, с расчлененными телами и лозунгами, скрепленными желто-голубым, как печатью. Я не боюсь смотреть на эти фото, хотя я не смотрю, а удаляю не глядя. Но мне жутко – оттого, что в чьей-то душе проснулось вот такое желание: дождаться ночи, и пока ты спишь, прийти к тебе и пометить твою территорию, как зловонной мочой, десятками-сотнями таких картинок. Мне жутко от того, что кто-то хочет держать такие картинки в своем телефоне. Мне жутко от того, что кто-то их создает. И еще мне жутко от силы своего воображения. Я – писатель, оно у меня богато. Я представляю человека, вырастившего в душе корень зла, и этот корень уходит концом глубоко вниз – в самый ад. Я вижу его как будто наяву, и потому мне – очень жутко.
– Марин, — отвлекает меня от размышлений Аня, — а ты видела, как они ставят похоронные памятники Путину? Мне жутко от этого, — тихо говорит она. – Я знаю, что с ним ничего не случится потому, что мы тут его любим. Любим больше, чем россияне, за все, что он сделал для нас. Но с кем мы все это время жили в одной стране – Украине? Кто были эти люди, способные на такое? Марин, мы больше с ними жить не хотим.
Я размышляю дальше, и мне приходит в голову – а ведь я не припомню, чтобы тут в Донецке в четырнадцатом или пятнадцатом годах прозвучало хоть одно проклятие в адрес украинцев. Помню, люди ругали политиков, украинских военных называли людьми подневольными, членов добровольческих батальонов – негодяями, фашистами и нацистами. Но простых жителей Украины никто на моей памяти и никогда не проклинал. Им сочувствовали – за их слепоту.
Уже вечереет. Обстрел слышится лучше, каждый залп становится объемней – в городе тихо, трамваи не ходят, а раньше, и даже в четырнадцатом и пятнадцатом, они тут ходили. Из соседнего зала доносятся приглушенные голоса – в кофейне мы не одни. Но спешить уже некуда, остается только пить кофе и думать о том, чтобы в этом опустевшем городе, из которого все мужчины ушли на фронт, ночь пережили все. И не только в этом. Во всех городах, куда пришла война. И я спрашиваю себя – а в чем же разница между русским и украинцем? Почему так по-разному мы реагируем на войну? Или все эти проклятия, вся эта ненавистническая экспрессивность – вовсе не национальное отличие? Впрочем, я знаю, кому могу задать эти вопросы – Ане. Она живет в Киевском. В войну она не уезжала. Аня уже восемь лет, по сути, живет между жизнью и смертью.
– Ань, — говорю я, — а ты почему никогда никого не проклинала?
– Я что, больная? – быстро отвечает она. – Как человек в здравом уме может кого-то проклясть? – она снова уходит в телефон. Читает. – Ты мне сказал, у тебя руки грязные остались, не у меня, — решительно добавляет она, что-то в нем прочитав.
В действительности моему уму не дает покоя комментарий, который мне написала жительница России. В нем говорилось, что россияне и украинцы – никакие не братские народы, и вовсе они не похожи, как принято считать. И это видно по тому, как войну восприняли жители Донбасса, россияне и украинцы. «Когда бомбят украинцев, — писала она, — украинцы по всему миру выходят с табличками «Русские свиньи!», кусаются, бросаются на русских, как бешеные псы, особенно женщины. Русские переживали бы обстрелы, как жители Донбасса – просто по-тихому мучились бы и шли воевать. Никто никому не писал бы в инстаграм никаких проклятий. Русские – глубокие, жертвенные, сверхтерпеливые, ленивые, ничего не просящие. Украинцы – отзывчивые, сплоченные, материалистичные. Утверждение, что мы братья – в корне неверно».
Прочтя этот комментарий, я не могла в чем-то с ним не согласиться, но сразу возникли вопросы – «А почему тогда я чувствовала себя в Киеве как дома?», «А почему тогда в украинских городах, куда я приезжала до войны четырнадцатого года, мне казалось, что общаюсь с такими же россиянами?». Сегодня здесь, в Донецке я размышляю над этими вопросами, и мне хочется найти ответы, избавиться от вот этого чувства – жути, мути, гадливости, брезгливости, жалости к этой бессильной злобе и от этого адского запашка, который дарит мне воображение, спускаясь вниз, вниз, вниз и еще вниз – за тем корешком, который отрастили в себе проклинающие. Поэтому сегодня я зашла к Ане.
Аня выходит из-за стойки и садится за мой столик – все равно новых посетителей нет.
– Я не помню, как распадался Советский Союз, — говорит она, — я была маленькой. Мой дедушка с западной Украины, бабушка – с Волновахи. Я всегда любила Украину, но в четырнадцатом я поняла – к России через Украину подбираются со всех сторон. А Россия? Россия для меня была соседкой. И голосовали мы на референдуме в четырнадцатом не за присоединение к России, а против новой власти, которую поставил майдан. Но сейчас нас проклинают за то, что у нас все эти годы шла война, что мы позвали Россию нас спасти. И я спрашиваю себя – какую Украину я все это время любила и с кем мы жили по соседству. Такая жуть сейчас из людей прет.
– И когда же это началось? – спрашиваю я. – Хочу понять природу этой ненависти. Она случилась сейчас, когда началось и в украинских городах? Или она была раньше.
– Раньше, — твердо говорит Аня, и мы пьем кофе.
– Хм, раньше… — с сомнением произношу я. – Ты же сказала, что любила Украину. Если бы такие выплески негатива начались раньше, разве ты могла бы ее любить?
Кажется, у Ани нет ответа. В кофейню заходят две женщины, и она уходит за стойку варить им кофе. Шумит кофе-машина. Женщины уходят. Проходит минут пятнадцать. Ответа получить я уже не надеюсь, поэтому, поглядывая в соцсети, удаляю обильные проклятия.
– Мне дедушка рассказывал, что делал Бандера, — говорит Аня. – Мой дедушка видел всё это сам.
– Что ты хочешь сказать?
– Не знаю… Просто с четырнадцатого нам тоже было страшно и больно, нас предали – Украина нас предала. Но мы не прокляли никого.
В Аниной голове как-то связывается Бандера и проклятия. Мое воображение подсовывает мне образы – я прямо вижу этот корень зла, национализм, который вовремя не выдернули из земли, и он, выйдя с западной Украины, дал метастазы по всей стране. А западная Украина никогда даже толком христианской-то не была. Вернее, она была христианской, но с сильным языческим отклонением. А язычество – это в том числе проклятия, заговоры и наговоры. «Значит, проклятия – отголоски того же национализма, — доходит до меня, — и поэтому они так жутки».
– Восемь лет им твердили, что Россия – зло, — говорит Аня. – Их власть говорила, что мы – зло. Поэтому они сейчас нас так ненавидят.
– А почему в таком масштабе? – спрашиваю ее, хотя ответ я уже вывела для себя.
– Потому, что сама власть – националистическая, — говорит она. – Я не знаю что с этой властью сделают после войны. Но это прощать нельзя. Прощать нельзя, — с чувством повторяет она, — они должны сидеть, как минимум.
Мы говорим, говорим, еще говорим. Обсуждаем наших российских «звезд», которые покинули Россию или со слезами просят у украинцев прощения. «Что-то за нас они прощения ни у кого не просили» – с чувством говорит Аня.
Из большого зала вдруг выходит крупный мужчина. Он прерывает наш разговор и внимательно смотрит сначала на одну, потом на другую.
– Девчонки, — говорит он, — вы же – гражданки России. Вы меня простите, что я вмешиваюсь. Мне просто завтра на фронт. А я сижу вас слушаю, слушаю. Тому прощать нельзя, этому… А сегодня – прощенное воскресенье. Сила русских в чем? В том, что нас все кругом ненавидят, а мы все равно умеем прощать.
Добавить комментарий