Релокация

Будь день ненастным, Сереже было бы легче. Но день, как назло, был солнечным, высотки–стекляшки лупили бликами в окно такси. По тротуарам неслись самокаты, и Сережа чуть не расплакался. «Они так себя ведут, — думал он, — будто ничего не происходит, и мы не внутри беспросветного ада. Будто отсюда не надо бежать».

Сережа был бы уже за тридевять земель, по крайней мере, на границе с Казахстаном, обратись Темнейший к народу вечером, как обещал. Но он обратился сегодня утром. С вечера у Сережи было плохое предчувствие. В последние месяцы он вообще жил в полном сюре. Перед сном Сережа посмотрел в агрегаторе билеты. Из Москвы до Астаны они чудовищно подорожали, но Сережа мог себе и такие позволить. Утром, изумленно глядя на Темнейшего, он вспотевшими пальцами трогал экран айфона, открывая агрегатор. Стук в ушах заглушал слова из телевизора. Сережа видел только, как Темнейший отрывает рот. Он и сам точно не понимал, что его так напугало, смысл слов пока не доходили до него, но он знал, что они несут угрозу лично ему.

Билеты до Астаны еще были, но цены на них менялись как в бешеном счетчике. Сережа выбрал рейс, вылетающий в Астану через три часа. Сегодня он стоил в три раза дороже, чем вчера. Умные люди купили билеты вчера. Умные люди уехали еще после двадцать четвертого февраля! Билет загрузился. В продаже его уже не было. Кто-то его купил, опередив Сережу на несколько секунд. Сережа нажал на другой билет, пусть тот стоил дороже, но снова не успел вбить свои данные, билет был куплен. Он попытался еще и еще, но каждый раз не успевал словно кто-то играл лично с ним наперегонки. Тогда Сережа поднял на Темнейшего исполненные ужаса глаза. В этот момент Темнейший выразительно замолчал, посмотрел с экрана прямо на Сережу. Сережа будто кролик застыл. С трудом оторвал взгляд от лица Темнейшего и стал смотреть на его руки. Руки Темнейшего в белых манжетах спокойно лежали на столе. Их вид потряс Сережу. Темнейшему – семьдесят лет, а в его спокойных руках чувствовалась молодая сила. Наконец в его голову ворвалось слово «мобилизация», он вздрогнул и одновременно вспомнил маршрут, который на всякий случай предлагал ему Митя – от Москвы до Астрахани, оттуда на машине к границе с Казахстаном.

Ночью Сережа плохо спал. В памяти мелькнул сон. Ему снилась прабабушка Антонина Васильевна. Наряженная в розовую блузку, она танцевала. Антонина Васильевна была в такой на праздновании своего девяностолетия. В восемьдесят шесть она сломала шейку бедра, врачи говорили, уже не встанет. Она встала и танцевала на своем юбилее, шатаясь и прихрамывая, но доказывая, что еще может жить. А должна была умереть в сорок первом – обязана была умереть. В том году она убегала от немцев по зимней дороге с шестимесячным ребенком на руках. Ударил мороз. Попутка подобрала Антонину Васильевну, когда ребенок уже отяжелел, и она потом говорила, что в тот момент все сразу и поняла. Пока она шла, ребенок все время молчал и был легким. Но вдруг отяжелел, и, не издав ни звука, стал давить на ее окоченевшие руки. Она продолжала его нести, пока не встретила попутку. Развернув одеяло в кабине грузовика, Антонина Васильевна промолчала, и, сойдя с попутки еще продолжала нести сына. Кстати, Сережу зачем-то назвали в честь него. А прабабушка любила повторять – «Говорят, жизнь тяжела, а она – легка. Тяжела смерть». Эти слова понимали только те, кто знал ее историю.

Она устроилась на завод и сильно работала до возвращения с фронта прадеда. Уже после войны родила второго сына – деда Сережи. Но этот эпизод с младенцем всегда вызывал в Сереже изумление. Как? Как она могла жить после такого? Как  могла радоваться, плясать на праздниках. Почему сразу не легла в снег и не умерла? Сережа приходил к выводу, что люди раньше были жестокими, дикими, не умели ценить жизнь, как ее ценят сейчас, и поэтому войну с немцами, о которой так любило говорить то поколение, встретили спокойно. Как неизбежное. Как то, от чего невозможно сбежать.

Сереже был уже тридцать один год, полгода назад он расстался с девушкой, о чем не жалел. Детей у него не было – слишком рано. Временами, чаще, чем хотел, он думал о том замерзшем младенце, на глаза его наворачивались слезы, он переживал настоящие душевные конвульсии. Мысленно Сережа обнимал холодного младенца теплыми руками и плакал горячими слезами. Сережа – фоторедактор, продюсер мультимедийных проектов в крупной российской компании – видел те события, в которых жила Антонина Васильевна, черно-белыми. Те события казались ему не просто далекими, а отстоящими на расстоянии невозможности от формы устройства, которую мир принял сейчас. Но сейчас в мире действует спектр цветов. «В цветном мире такие события невозможны» – думал Сережа, повторяя про себя, что смерти младенца он бы не допустил.

Антонина Васильевна умерла, когда ей было девяносто семь. Отец Сергея – ее внук – отгрохал поминки в старом родовом доме, расположенном в деревеньке рядом с Великими Луками. Свез туда сколько мог родни, и к вечеру, напившись, они устроили пляску. Сергею в тот день казалось, вот-вот среди двигавшихся рук и ног мелькнет розовая блузка. Из глаз отца, помутневших от самогона, текли слезы, он стучал кулаком по столу и мычал – «Вы даже не представляете себе, кто умер! Кто-о!».

Сергей посмотрел в темный затылок азиатского водителя такси, и вспомнил весь свой сон полностью – ему снились Антонина Васильевна, отплясывавшая на собственных поминках, и отец. Отец стучал по столу, растерянно всматривался в мельтешащих перед его лицом родственников, как будто кого-то искал. «Кто умер? Кто?» – спрашивал он.

Такси проезжало метро «Сокол». «А что, если я не успею? – подумал Сережа. – Что, если меня схватят в аэропорту?». Он поднял дрожавшую руку и сфотографировал из окна такси вход в метро, чтобы когда-нибудь потом, если ему все-таки удастся бежать, рассматривать фото и предаваться тоскливым воспоминаниям об этом дне.

«Я оставался сколько мог» – думал он. Митя и Илья свалили первыми. Митя еще в конце февраля обосновался в Казахстане, Илья в апреле – в Узбекистане. Втроем они занимались одним мультимедийным проектом, Митя с Ильей продолжили работать над ним дистанционно и получать зарплату в эРэФ. Митя постоянно писал ему в чат одно и то же – «Родина – придумка людей, втайне желающих превратить тебя в раба, готового умереть за их иллюзорные ценности». Сережа, несмотря ни на что, не хотел уезжать. Его в столице устраивало все. Страна вела войну с соседом, превращалась в эпицентр мирового зла, от нее отвернулся весь прогрессивный мир, частью которого Сережа себя мыслил, но тут, по-прежнему, было слишком комфортно и, по крайней мере, происходящее Сережи не касалось. «Это пока, — писал ему Митя. – Они не успокоятся, пока не сделают из всех нас убийц и соучастников. Останешься, и тебя будут судить как соучастника». Илья писал, что в Самарканде дешевый плов, и на рынке можно съесть целую пиалу с ароматной бараниной – за копейки – за триста российских рублей. «Каждый человек, — писал Илья, – должен в первую очередь думать о себе, и только после этого у него появляется право думать об окружающих». Уезжай – твердил он. – Спаси свою жизнь и жизнь ни в чем неповинного украинца.

В это утро, лихорадочно кидая в рюкзак самое необходимое, Сережа жалел, что не слушал друзей – «Лох-лох. Лох». Ему казалось, в дверь прямо сейчас постучат и вручат ему повестку. Сережа кинул в рюкзак новый макбук и зарядные устройства. О его ногу потерся Булгаков, Сережа посмотрел вниз и не сразу вспомнил, что у него есть кот. Дымчатый избалованный трехлетний британец. Сережа отстранил его ногой. «Придется матери звонить сейчас, – с досадой подумал он, — у нее есть ключи». В дверь постучали.

Сережа тяжело задышал, кончик его носа покрылся испариной. Конец. Это конец. Не успел. Военкомат, фронт, смерть. В дверь снова постучали.

Сережа бесшумно на цыпочках подошел к двери. Посмотрел в глазок. Мяукнул Булгаков. Легкие в груди Сережи встали колом. За глазком в подъезде разливалось зеленое пятно, из которого проступал горб короба.

– Кто? – крикнул Сережа.

– Курьер, — раздалось из-за двери.

– Я не заказывал!

Курьер позвонил в соседнюю дверь. Сережа посмотрел в зеркало, встроенное в шкаф в коридоре. Правое веко набрякло и дергалось, под глазами легли темные круги. За одно утро Сережа изменился. Он быстро захлопнул окна, перекрыл вентиль газа. Закрывая входную дверь, бросил последний взгляд на Булгакова. Тот сидел в луче солнца, пробивающем коридор из кухни, и нервно лизал заднюю лапу. Сергей еще чуть-чуть задержался, чтобы перехватить кошачий взгляд, может быть, последний в жизни, но кот на него не посмотрел.

Выйдя из подъезда, Сережа набрал мать.   

– Мам, я поехал, — сухо сказал он.

Зашел в приложение – через три минуты такси подъедет к указанной точке.

– Ты не говорил, — отозвалась из трубки мать.

– Сам не знал.

– До вечера не мог подождать? Мы бы к тебе приехали.

– До вечера он еще успеет несколько указов принять, — выпалил Сережа.

Снова сверился с приложением. Такси будет через две минуты. Сережа слышал бухтящий голос отца. Мать, закрыв рукой трубку, что-то говорила ему. Отец пытается забрать у нее трубку, догадался Сережа.

– Да! – наконец он услышал напористый голос отца.

– Я тут, — отозвался Сережа.

Но вместо того, чтобы говорить, отец принялся молчать. Сережа догадался: когда отец взял трубку, вдруг понял, что ему нечего сказать.

Показалось такси.

– Если хочешь, я поищу тебе билет до Астаны, — предложил Сережа. – На время.

– Мне? – обиженно удивился отец и снова замолчал. – Я не мальчик, чтобы бегать, — сказал он.

– Попроси маму Булгакова покормить, — Сережа нажал отбой.

Такси подъезжало к аэропорту. Сережа вспомнил вчерашнюю сцену в кафе возле дома. Он любил сидеть там за маленьким столиком в углу, пить глоточками эспрессо, обдумывать проекты, чатиться с Митей и Ильей. С баристой они изображали старых приятелей, здоровались по рукам, но если бы того заменили на такого же приветливого, старый безболезненно был бы сразу забыт. Лица многих посетителей кафе были ему знакомы – сюда в основном ходили жители соседних домов. Сереже нравилась эта атмосфера маленького клуба для своих, как бывает в Европе. Вчера за столиком сидели постоянные посетители – женщина и по-модному бородатый мужчина. Больше всего Сережу поразило даже не то, что говорила вчера та женщина, а то, что она была беременна. Столик врезался в ее выпуклый живот. Она вдохновенно рассказывала, как вчера встретила у метро группу добровольцев, отправлявшихся воевать на Украину, и испытала такой душевный подъем, такой восторг. Она так и говорила – «Такой подъем! Такой восторг». Сережа поднял на нее изумленные глаза. Блеклое лицо женщины светилось радостью, порозовело. «Ад, – подумал Сережа. – Какой же лютый ад».

 – Нельзя останавливаться, — бородач отпил рафа и демонстративно шумно прополоскал им рот, – пока всех фашистов не выдавим, останавливаться нельзя.

Сережа вынесся из кафе, оставив недопитым эспрессо. «Зомби, упыри», — повторял он про себя, вскакивая на самокат. Как же так? Казались нормальными людьми. Зомбаки и убийцы повсюду. Они ­– мертвы. Мертвы потому, что сами хотят убивать. Столько в этой стране оказалось упоротых упырей! Надо сваливать к своим, объединяться со своими. На скорости он промчался мимо женщины с коляской, едва ее не задев.

Войдя в стеклянные двери аэропорта, он услышал страшные ритмичные удары, и успел вздрогнуть, побелеть, почувствовать как пересохло во рту прежде, чем понял – это стучит его собственное сердце. Очередь двигалась к металлическим рамкам. Сережа набрал в поисковике – «мужчинам призывного возраста запрещено покидать территорию России». Ничего не нашел. Набрал – «вручают повестки в аэропортах». Ничего не нашел. Кинул телефон в рюкзак и, задыхаясь, вошел в рамку, стараясь не встречаться глазами с сотрудниками аэропорта. Когда его попросили поднять для досмотра руки, у Сережи потемнело в глазах.

В «Кофемании» он выпил двойной ароматный эспрессо. Это был действительно хороший кофе с привкусом дорого вина. От кофеина и страха у него затряслись руки. Он подумал о том, что в Казахстане не будет такого эспрессо, глаза его увлажнились, но не от мысли о том, сколько всего он терял, покидая Москву, а от чувства несправедливости, которое порождала сама мысль о лишениях. Сережа где-то читал, что желание справедливости – это и есть доказательство божественного происхождения человека. Скорее всего, где-то в соцсетях, в чьем-то посте. Сережа там много чего читал, и некоторые мысли оттуда застревали в его голове, но в ней становились стерильными – теряли источник происхождения, след и просто загорались в нужные моменты подобием знания. В существование Бога он не верил, но для него мысль о справедливости все-равно была близкой и понятной. Может от того, что он – русский? – пришло на ум, и было отвергнуто, с отвращением растоптано мысленно. Так примитивно, так убого и несовременно привязывать себя к какой-то национальности в двадцать первом веке.

В салоне самолета перед самым взлетом Сережа отправил в чат Мите слова из чьего-то поста – «Гнев. Отрицание. Торг. Принятие. Казахстан».

– Поздравляю, — быстро отозвался Митя, — ты покидаешь царство ужасов и беспредела. Лети. У нас масса планов.

– И ноль перспектив, — настрочил Сергей, когда самолет уже оторвался от земли.

– В этой стране, — успел поправить его Митя.

Сережа перевел телефон в авиарежим. В начале прошлого века белая интеллигенция вот так же бежала из страны, подумал он, а потом всю жизнь тосковала. Он окинул прощальным взглядом магистрали, зеленые массивы и постройки Москвы, но не почувствовал даже отголосков тоски. Сережа чувствовал только облегчение. «Жизнь легка, — вспомнилось ему. – Это смерть тяжела». Он бежал сейчас от смерти и потому был прав. Родина – придумка людей, втайне желающих превратить тебя в раба, готового умереть за их иллюзорные ценности. В двадцать первом веке стыдно быть привязанным к земле, когда границы всего мира открыты. Он хотел представить весь мир, но перед глазами возникли мощные, слышно дышащие леса вокруг Великих Лук. Это турбины самолета выдыхали покойный усыпляющий лесной шелест. «Пусть эти сказки рассказывают глубинному народу», – успел подумать Сережа перед тем, как самолет наконец преодолел свинцовую крышку неба, и перед его глазами во сне опять замельтешила розовая блузка прабабушки.

В восемь вечера такси встало в конце колонны легковых машин. По словам таксиста, колонна заканчивалась в шести километрах отсюда. За легковой высилась колонна фур, ее хвост находился в двух километрах, по крайней мере, так Сереже показалось, когда они проезжали высоколобые кабины. Встречная полоса была свободна. По обеим сторонам лежала желтая степь, где сухой репей гнулся под ветром.

Сережа пошел вперед со стороны легковой колонны. Та не двигалась. В окнах машин он видел спящих людей. Он шел минут пятнадцать, глядя под ноги, а когда поднял глаза, увидел в степи человека в черном плаще. Он сидел на коленях. Сережа подумал, его немедленно надо снять для какого-нибудь проекта. Над степью раскатывались темные тучи. Между ними и землей врезалась желтая, с голубым отсветом полоса. Человек сидел прямо в ней, касаясь коленами земли, макушкой – неба. Кадр был грандиозным, мощным в метафорическом смысле. В воображении Сережа уже объяснял его на презентации. Сережа был уверен, этот человек молится. Но когда навел на него камеру телефона, постоянно искавшего сеть, быстро понял: не молится он. Сережу посетило странное чувство одинокости. Прежде, чем он успел сделать кадр, человек повернулся в его сторону и посмотрел слепым взглядом прямо в камеру. Сережа хорошо рассмотрел проступившее на экране беспомощное лицо, освещенное неестественным голубоватым светом. Он опустил руку с телефоном. Впервые в жизни Сережа отказался от мощного кадра.

Пешей колонны было еще не видно. Быстро темнело, горели фары лишь нескольких машин. Сережа с отвращением вспомнил таксиста, молодого казаха. По дороге тот много и громко говорил по телефону на своем. В Москве Сережа бы сделал ему замечание, но тут не решился. Несколько раз ему показалось, тот говорит о нем, особенно когда таксист смеялся.

Через часа полтора пути таксист остановил машину и, повернув к нему круглое счастливое лицо, сообщил, что цена поменялась, и теперь дорога до Атырау будет стоить не десять тысяч, как договаривались в аэропорту, а двадцать.

– Но мы договорились, — возразил Сережа. – Речь о такой сумме не шла.

– Сам пойми, — таксист нахмурился, — там в аэропорту дорога сюда уже сорок тысяч стоит. Цены быстро меняются. Мне невыгодно терять столько денег.

– Договор не меняют на полпути, — ответил Сережа.

Таксист отвернулся от него и с минуты две смотрел на трассу, шумно вздыхал и пыхтел.

– Тогда давай ты выходи, — повернулся он к Сереже. – Меня тут жди, я поеду еще человека возьму, и часа четыре максимум, я за тобой вернусь.

– Так дела не делаются, — пробормотал Сережа, уверенный, что таксист за ним не вернется.

У Сережи были с собой наличные деньги – семьдесят тысяч, снятые в аэропорту. Но отдавать такую сумму за дорогу он не хотел из принципа, из чувства протеста, из непонимания трат, предстоящих ему в Казахстане.

– Выходи, пожалуйста, — в голосе таксиста звучали одновременно и притворное сожаление, и угроза. – Я с тебя даже денег не возьму.

– Так не делают, — упрямо повторил Сережа. – Это несправедливо.

– Несправедливо? – с удивлением переспросил таксист. – Какая справедливость может быть к таким опущенным, как ты?

Сережина верхняя губа дернулась. Он понял, таксист намекает на его бегство из Москвы. Сережа хотел сразу выйти. Надо выйти из машины, и все. Пойти по степи, идти до самой границы. И Сережа выйдет. Прямо сейчас выйдет в эту голую негостеприимную степь, за которую клочками цепляется трава. Невозможно не выйти после такого оскорбления. Бывают моменты, когда надо быть принципиальным, чтобы не жалеть потом всю жизнь. Это решение можно принять через минуту или две. Минуту или две можно подождать в машине, тут тепло, комфортно, а там – все чужое, и идет дождь. Одну или две минуты можно себе позволить еще посидеть, когда точно знаешь, что сейчас выйдешь один в степь, и по-другому поступить просто не сможешь.

– Хорошо, я согласен, — сказал Сережа.

Уже показался хвост пешей очереди. Сережа хорошо различал десятка два человек, стоявших в конце, остальная масса проваливалась в темень, от которой был шаг до ночи.

Загорелись фары – легковая колонна продвинулась вперед на десяток метров, на минуту все вокруг озарилось, и в пучке холодного света очередь ожила лицами, сутулыми спинами. Сережа успел хорошо рассмотреть людей, стоявших возле него – мужчину лет двадцати пяти со светлыми волосами, забранными под бейсболкой в хвост. Молодых женщину и мужчину. Сначала он принял ее за беременную, но разглядел ручки, торчащие из слинга. Вид этих слабых безвольных ручек, вырванных на миг из темноты, поразил Сережу.

– Алексей, — представился парень с хвостом, вглядываясь подслеповатыми от резкого света глазами в лицо Сережи. – Два дня стоять, — предупредил он. – Я тоже только подошел. Тут советуют держаться по четверо. Я с Инной и Пашей сконектился, — он показал на пару. – Будешь четвертым?

– Привет, ребята, — сказал Сережа, приподняв плечи – этим движением он с детства демонстрировал дружелюбие. – Сергей. Реально два дня стоять?

– Ну сутки – точно, — отозвался хмурый Паша.

Легковая колонна встала. Фары погасли. Сзади подошла еще группа теней. В спину подул степной пронзительный ветер. Сережа надвинул капюшон, ссутулился, смежил веки, и так простоял, наверное, с час. Несколько раз он вздрагивал, когда кряхтел ребенок или причитающим голосом что-то говорила Инна, приходил в себя, но быстро возвращался в сонное оцепенение. Его спина от холода стала каменной. В таком полуотключенном состоянии в Сережину голову заходили разные мысли – например, о том, что камни все чувствуют, и холод, и жар, но не могут сказать, не могут пошевелиться.

– Пойдем в степь, — Алексей тронул его за плечо. – Разожжем костер. Дубак.

– А очередь? – пробормотал Сережа.

– Она не двигается, — услышал он голос Паши.

– Мы только на обочину отойдем, — говорил Алексей. – Оттуда хорошо все видно. Один из нас будет дежурить.

Они вышли из очереди, запомнив впереди стоявшего мужчину с черным чемоданом с красной стрелой. Очередь поредела, потеряла плотность, люди разбрелись по степи. Одни сидели на земле, другие там же укладывались спать.

Алексей достал из рюкзака колотые поленья, бумагу и спички.

– Ты это с собой притащил? – удивленно спросила Инна.

Она сидела на земле скрестив ноги. В темноте выделялась розовая подошва ее кроссовок. Ребенок спал, свесив слабые ручки.

– Для Шивы, — ответил Алексей. – Хотел на земле Казахстана разжечь благодарственный костер. Если туда попаду.

– Ты – шиваит? – с интересом спросил Паша.

Алексей кивнул, Паша промолчал.

Зашипели поленья, плавя темноту, которая здесь над степью казалась маслянистой, нефтяной. Алексей снял бейсболку, оранжевые блики пробежали по его залысинам. Да ему все тридцать пять будет, подумал Сережа. Под расстегнутой длинной курткой Алексея краснела жилетка.

– Ты получил повестку? – Паша прямо посмотрел в глаза Сереже.

– Нет, я не военнообязанный, — с готовностью отозвался Сережа, приподняв плечи.

Знакомясь с новыми людьми, он всегда демонстрировал дружелюбие. Считал, что так и должны вести себя современные прогрессивные люди. Чем шире сетка контактов, тем выше твои котировки.

– А ты? – спросил он Пашу.

– Служил, повестка пока не приходила.

– А я просто запаниковал, — Алексей выдал смешок.

– И правильно сделал, — заговорила Инна. Черный пепел от горевшей бумаги мошками вился у ее тонкогубого лица. – Помоги себе сам – вот как это называется!

Ребенок в слинге закряхтел. Сережа с новым изумлением смотрел на эти ручки, барахтающиеся в черно-рыжем воздухе. Он не мог поверить в то, что младенец находится прямо здесь, в этой пронизанной холодом чужой степи.

– Инн, — осторожно заговорил Паша, — давай я найду машину, поспишь там.

– Я тебя не оставлю! – нервно сказала она.

– Он замерзнет, — Паша потер высокий лоб под щетинящейся челкой.

– Ему тепло, он со мной, — отрезала Инна.

Она уставилась на огонь. Паша долго умоляюще смотрел на нее, она не отвечала, но по лицу ее было видно – знает, что он смотрит. Сереже показалось, он сейчас наблюдает нехорошую семейную сцену. Он отвернулся в сторону, в самую темь, в самую степь. Холодная каменная стена ночи стирала границу между небом и землей. Когда Сережа вернулся глазами к костру, Паша все еще умоляюще смотрел на Инну.

– Что?! – раздраженно спросила она.

– Я просил тебя остаться в Москве, я просил тебя не ехать, — тихо проговорил Паша.

– А я просила тебя уехать! – крикнула она, выделив слово «тебя». – Я просила тебя уехать еще в марте, в апреле. Я просила тебя уехать в конце феврале! Для тебя было важней, что скажут твои родственники. Ты поставил их мнение выше жизни своего ребенка, — последние слова она проговорила режущим голосом, давая понять, что такое отношение к ребенку – кощунство. – «Время выбрало нас, будем достойными его выбора – защитим родину!» – передразнила она кого-то. – В чем? В чем достоинство? Позволить власти решать жить тебе или умирать? О какой чести говорят они – эти вурдалаки? Они никогда меня не любили, я всегда это чувствовала, — выдала Инна жалобным голосом и ненадолго замолчала, а потом режущим шепотом добавила: – Они убивают младенцев!

Ее собственный младенец расплакался. Паша встал и, бросив – «Пойду искать машину» – растворился в темноте.

Без него с этой чужой женщиной Сереже стало еще неуютней, тем более, что Инна какое-то время после ухода Паши вываливала на них подробности своей личной жизни. Ее свекровь – женщина, родившая и воспитавшая Пашу, вложившая в него время, силы и средства – страшный человек. Она готова отправить родного сына на смерть ради каких-то иллюзорных ценностей. Ради какой-то родины. Ей плевать, что ребенок Инны останется без отца.

– Будь проклята такая страна, — сказала Инна. – Они убивают младенцев.

Сережа страдал. Инна через костер смотрела прямо на него, и он думал, что ему следует что-то сказать в ответ на ее признания, но он всегда боялся таких женщин, ему было холодно, он хотел спать, и не мог сейчас быть максимально любезным. В высшей точке дискомфорта, когда Инна замолчала и продолжила давить на него застывшим взглядом, Сережа произнес:

– Я нормально отношусь к России, но ненавижу государство – это максимально точное описание набора моих эмоций.

– А я просто запаниковал, — хмыкнул Алексей. – Я вообще паникер.

– Я не хочу убивать, — сказал Сережа.

Где-то высоко в бездне неба застрекотал вертолет. Они посмотрели вверх. Дождь, которого Сережа не замечал, мелкими каплями забрызгал его лицо.

– Они всех нас перебьют, — сказала Инна. – Завтра они огласят результаты своих проклятых референдумов, и частичная мобилизация превратится во всеобщую.

Небо было уже чужим, уже казахским. Мысль о том, что придется провести под ним ночь казалась Сереже невозможной, хотя он уже был здесь, в этой степи, и ночь уже наступила. И Сережа вдруг понял, что право думать о ночи здесь как о невозможной оставляет за ним его уверенность в том, что он может прямо сейчас встать и уйти. Дойти до конца очереди, взять дежурящее там такси, доехать до аэропорта за любые деньги, улететь в Псков, оттуда – на автобусе до Великих Лук, пешком до деревни. Он может уже завтра быть там, спрятаться в глуши лесов. «Соседи сдадут, — прервал он свои мысли. – Там, тем более, одни зомбаки». Его мысли прервала Инна. «Они убивают младенцев, — снова сказала она, погруженная в разговор с самою собой. – Они всех нас заставят убить». Сережу донимали ее слова и ее голос. «Нас всех заставят убивать, — беззвучно повторил он за ней, глядя в черную плиту неба, спрессованную в ночь. – Но я не хочу». Впрочем в глубине души Сережа был уверен – если ему придется воевать, его убьют в первый же день. Он не сможет себя защитить, даже если захочет. Не умеет. Не учился. Не воспринимал и не принимал деятельность такого рода. Ему ближе буддистское – «Не убей даже комара». Отправь Сережу на фронт, его имя окажется в первой сводке потерь. Но, с другой стороны, эту свою неспособность защитить себя, в глубине души признаваемую слабостью, в уме Сережа все-таки связывал исключительно с той же первопричиной – нежеланием убивать. Желай он убить, он был бы сильней. Но он не желает, и в следствие этого он вот такой. Для какого-то слабый, а для себя – сильный.

Вернулся Паша. Сел у костра, обхватив руками колени. Инна не обернулась на него.

– Не нашел машину? – участливо спросил Алексей.

– Как узнают, что с младенцем, никто не хочет пускать, — ответил тот.

– У нас очень тихий младенец, — голос Инны ввинтился в черную плиту неба.

Паша бросил на нее пронзительный взгляд. Костер шуршал, щелкал. Алексей поднялся и сказав – «Я сейчас» – на миг растворился в темноте, но дорогу осветили фары, ехавшей по встречной полосе машины, и Сережа увидел его, шагающего по-мальчишески подпрыгивающей походкой уже у обочины.

В ряду легковых завелся внедорожник, выехал на встречную полосу, перегородив ее. Подъезжавший «Опель» резко развернулся в сторону степи. Его фары облили светом пешую очередь. Сережа нашел глазами Алексея, тот стоял у какой-то машины и, молитвенно сложив под подбородком руки, наклонялся к водительскому окошку. Благодарно кивнув, он пошел к следующей.

Раздались грубые мужские окрики. Начали зажигаться фары во всей автомобильной цепи. Из машин выскакивали люди, толпа обступила «Опель». Его двери открылись, из него вывалились крепкие мужчины. Хор мужского ропота пробил женский вопль – «Ой, ой, ой!». Толпа, шумя, сжалась вокруг «Опеля», и вдруг кто-то из ее центра угрожающе крикнул, толпа трусливо развалилась на две части. Окрик эхом выстрела раскатился над степью. К водителю «Опеля» подскочила женщина в розовой жилетке и толкнула его. Тот в ответ толкнул ее, и она, удивленно вскрикнув, отлетела в остатки толпы с легкостью тряпичной куклы. Руки подхватили ее. Сережа увидел, как кто-то из мужчин пнул водителя. Тот рванул грудью в толпу – «Я тебя порву сейчас!». Завязалась потасовка. «Не проедешь, сука! – визжала, как Сереже казалось, та же женщина. – Зовите полицию». Сережа, разинув рот, следил за происходящим. Дорога была озарена пучком света многих фар, словно сцена прожекторами. Все казалось Сереже неестественным. Такого просто не могло быть, и эти люди на сцене лишь играют роль представителей класса Сережи, а на самом деле они – актеры. Представители его класса не могли быть такими, и вот так несуразно двигать руками, ногами, кричать такими нелепыми голосами. Представители Сережиного класса, отошли бы, уступили, позволили этому «Опелю» проехать, не потому даже, что были добры, а потому, что уподобляться – плохой тон. «Мы бежали от войны не для того, чтобы устраивать войну на границе» – подумал Сережа. Он перестал следить за происходящим, отвлекшись на мысли, пока его не встряхнул грубый голос водителя «Опеля» – «И резко чуть-чуть сдвинься назад, я сказал!». Джип съехал со встречки и вернулся в свой ряд. Хлопнули дверцы, «Опель» проехал. Фары постепенно погасли. Вернулся Алексей. Он тронул за плечо Пашу – «Пойдем. Там есть место».

Ночью дождь то переставал, то возобновлялся. Очередь не двигалась. Люди передавали друг другу – пограничники ушли спать. Часа два они втроем – Сережа, Леша и Паша – еще сидели у потухшего костра, разговаривали. Паша оказался программистом, но без профильного образования. Они прямо здесь в ночи обсуждали будущие встречи в Казахстане и новые проекты, которые могли делать вместе. Сережа тут же дорабатывал планы, как-то даже истерично креативил, хотя знал, что никогда больше они с Пашей не пересекутся, в этом нет никакой надобности, и никогда не создадут совместных проектов. Даже те проекты, которые Сережа так горячо предлагал сейчас, довинчивая их до совершенства, уже казались ему ненужными. Он бы не стал делать их и с кем-то другим. Сереже сделалось страшно. Не так страшно, как сегодня утром, когда он смотрел на руки Темнейшего. Ему сделалось страшно по-особенному, так страшно, как не было еще никогда. Да, ему казалось, что каждая мысль, воспринимаемая в момент рождения как бесценная, умирает, едва дойдя до рта. Из его рта слова подали уже мертвыми камнями на холодную землю. И ничего живого он как будто произвести не мог. Сереже захотелось заплакать вслух, услышать свой хнычущий голос. Он почему-то знал, что страх быть пойманным уйдет, забудется как только он переступит границу России, но страх не родить больше живого, этот молоховский, вездесущий страх не уйдет никогда.

Потом Сережа долго не мог уснуть, а, уснув, быстро проснулся из-за сковавшего его холода. Спина стала каменной, любое движение вызывало боль. Сколько Сережа ни ворочался на тверди земли, засыпая и просыпаясь, ни в каком положении не мог уйти от неизбывного холода, который во сне тоже превращался в страх. Перед рассветом его разбудил голос из громкоговорителя. Со сна Сережа не мог сообразить где он и что происходит. По встречной полосе ехала машина ДПС со включенной мигалкой. Она озаряла степь и спящих на ней людей мертвым синим светом. «Ублюдки, ссыкуны, бежите, когда Родину нужно защищать», — гремел над степью чей-то членораздельный голос.

– Максимальный сюр, — пробормотал Сережа.

Ни Паша, ни Алексей не пошевелились. Сережа был уверен, и они не спят. Голос разбудил всех, но не пошевелился никто, словно люди, лежавшие в степи, были мертвыми.

«Ссыкуны… — еще доходило до Сережи, пока машина двигалась дальше. – Родину… защищать». Он уснул в который по счету раз, совсем закаменел во сне, но каким-то образом продолжал думать и породил мысль о том, что придут времена, когда надо будет заговорить камню потому, что люди будут молчать. Но когда кто-то на пике этой мысли потеребил его за плечо, Сережа ясно подумал, что и она – мертвая.

– Наше место заняли, — тряс его Алексей.

Сережа поднялся и пошел к очереди, с трудом переставляя ноги. В сухой траве валялись обертки от еды, пластиковые стаканчики, пустые бутылки. Сережа споткнулся о пучок травы, цепко державшейся за землю сотней переплетшихся коротких корешков, почувствовал дикую боль в большом пальце. Он уже ненавидел эту траву, вцепившуюся в землю, саму эту холодную землю. Сережа вдруг подумал, что уже ненавидит и Казахстан.

Очередь за ночь выросла. Теперь было невозможно добежать взглядом до ее хвоста. Она уходил вниз по склону, и там проваливалась в кучные облака, валившие сюда с российской стороны. Алексей направлялся к группе из шести молодых мужчин, головы которых были закрыты глухими капюшонами.

– Простите, — он тронул одного за плечо. – Это наше место. Мы тут стояли.

Тот, не ответив, отвернулся.

– Подтвердите, пожалуйста, мы вчера за вами стояли, — Алексей позвал мужчину со стрелой на чемодане.

Тот обернулся, окинул красными от усталости глазами Алексея, и молча кивнул.

– Вы видели? – Алексей снова обратился к новой компании. – Это наше место.

По-йогически изгибаясь, Алексей попробовал втиснуться между чемоданом и мужчинами в капюшонах. Сережа отвлекся на детский плач – подходили Инна с Пашей.

– Это шутка? – спросил Алексей. Он выглядел обескураженным.

– Что тут происходит? – истерично спросила Инна.

– Ничего особенно, — хохотнул Алексей. – Просто наше место заняли и не хотят уступать.

– Это наше место, — Инна подошла к мужчинам.

При свете раннего бессолнечного утра ее лицо оказалось миловидней, чем Сереже виделось при свете костра. Обхватив руками младенца, Инна, встав спиной к мужчинам, предприняла попытку протиснуться впереди них. Рука одного лениво выплыла из кармана куртки и мягко отодвинула ее на обочину.

– Эй, эй, эй! — закричал Паша.

– Что творите? – сразу же заорала Инна. – У меня ребенок! Что творите?

Паша подошел к ней, обнял за плечи. Младенец заплакал.

– Ребят, вы серьезно не хотите освободить наше место? – удивленно спросил Алексей, пытаясь поймать взгляды под капюшонами.

«Как такое возможно? – спрашивал себя Сережа. – Как?». Он ловил на себе любопытные взгляды и спрашивал себя – что он должен сейчас сделать.

– Я требую отойти! – неожиданно для самого себя завопил Сережа. У него дергалась верхняя губа.

Мужчины, эти подонки лет тридцати, тридцати пяти в модных куртках, с рюкзаками на спине, в которых, наверняка лежали такие же Макбуки, как у Сережи, и в этот раз не повернулись, словно Сережи не существовало. Сережа заглянул под ближайший капюшон, и увидел равнодушную ухмылку.

– Немедленно выйдите из очереди! — закричал Сережа фальцетом.

– А то что? – наконец, на него обернулся один из них. – Драться будешь?

– Буду! – запальчиво крикнул Сережа.

– Ну давай, — мужчина повернулся к нему и в расслабленном ожидании удара, глядел Сереже прямо в глаза своими равнодушными голубыми глазами.

Надо ударить. Отец говорит – «Если не собираешься ударить, не угрожай». Надо бить. «Я и ударю, — сказал Сережа, чувствуя слабость растекающуюся по рукам. – Я и ударю».

– Пойдем, что с ними говорить, бесполезно, — Алексей дернул его назад, Сережа, сопротивляясь руками, послушался ногами, и в этот момент очередь резко двинулась. Инна с Пашей быстро встроились в нее, и, спеша, они пошли вчетвером, если не считать младенца, наступая на пятки впереди идущим мужчинам. Бодрым шагом очередь одолела метров триста. Местами они бежали. Глаза Сережи слезились от позора. Мельтешили белые облака. «Почему я его не ударил? – спрашивал себя он. – Не посмел? Испугался?». «Я просто не хочу убивать, — отвечал он сам себе. – Я здесь для того, чтобы не убивать». Успокоения этот ответ не приносил, Сережа отворачивался к степи, смотрел на нее, растянувшуюся в желтую смазанную полосу. «Будь проклята эта страна!» – с отчаянием сказал про себя Сережа. «Давай, давай», — приговаривал рядом Алексей, и в голосе того слышалась маленькая робкая радость – всем им сейчас казалось, что вот так без остановки они будут идти до границы. Но через метров шестьсот очередь встала. Какое-то время в ней еще сохранялся задор взятого ритма, но скоро стало понятно, что таких же рывков в ближайшее время не будет. Паша ушел искать воду, чтобы подмыть младенца. Алексей дернул Сережу за рукав и глазами показал на группу в капюшонах. Те уже переместились еще дальше вперед. Сережу удивило и одновременно успокоило то, что и другие люди из очереди безропотно позволили им встать впереди себя. «Я хотя бы сопротивлялся», — сказал себе Сережа.

К часам девяти утра на встречке появились парни и девушки с большими клетчатыми сумками. Они называли себя волонтерами. Ходили вдоль очереди, предлагая еду. Возмущаясь, Инна купила у них пятилитровую бутылку воды за семьсот рублей, тем более, что Паша вернулся ни с чем. А Сережа после недолгих колебаний приобрел четыре бутерброда с ветчиной на всех. Каждый стоил по пятьсот. Сережа мог бы съесть два, но не мог позволить себе купить по два на всех. На его счету лежала комфортная сумма, но он слышал в очереди разговоры о том, что казахские банки уже не принимают российские карты, а тех наличных, что лежали у него в рюкзаке – семидесяти тысяч – было недостаточно для жизни за границей.

Паша с Инной ушли искать возможность разогреть для младенца воду. Какое-то время Сережа с Алексеем стояли плечом к плечу, разговаривая о жизни в столице. Алексей был родом из Астрахани, в Москве жил только три года, все время безработным, перебивавшимся случайными заработками. Скоро Алексей тоже ушел, оставив Сережу охранять место в очереди. Сережа топтался на месте, с ужасом думая об еще одной ночи в степи. Через полчаса вернулся Алексей, он катил перед собой старый велосипед с погнутым рулем.

– Шива послал, — коротко объяснил он.

Уже ходили слухи о том, что пешую очередь начнут пропускать на велосипедах и самокатах. До обеда очередь совершила еще два серьезных рывка. Сережа, больше не задумываясь о том, как он смотрится со стороны, просто бежал в толпе, ни о чем не думая, слушая дребезжание кривого велосипеда, который Алексей катил перед собой.

Во время долгих стоянок Инна уходила в степь, садилась на рюкзак. Когда была его очередь, Сережа уходил с ней, оставив Алексея и Пашу охранять место. Он сидел, слушал как свистит ветер, заставлял себя представлять происходящее мультимедийным проектом. В мыслях он поднимался коптером над этой степью, внутренним взором смотрел сверху и видел застывшее изображение темных людских масс, цепи легковых машин и пунктиры большегрузов. Временами его отвлекал беспомощный плач младенца, и тогда Сережа вспоминал свой родившийся в этой степи страх и о том, что творчество – любое – потеряло смысл. Зачем он тогда здесь, если творчества больше нет?  

Очередь простояла, как вкопанная, часа три, и казалось, сегодня уже не двинется, но она тронулась, и сделала внушительный рывок.

В сумерках к Инне подошли две женщины, и, указав на свою машину, предложили вместе с мужем ехать с ними.

– Я – педиатр, — обращалась к ей светловолосая женщина с одутловатым лицом. – Ребенку тут в принципе не место, но коль уж вы тут, позвольте мы вас довезем.

Инна отказалась, сославшись на то, что ребенку будет комфортней, если они быстрее перейдут границу, а автомобильная очередь двигается медленней. Фыркнув, женщины отошли.

Наступила еще одна ночь. Сережа отстоял свой час в колонне, пока его и Алексея не сменил Паша. У Сережи было два часа для сна, он лег на бок, положив под голову рюкзак, и долго вертелся, пока не нашел максимально комфортную позу. Но сон не пришел.

– Все-таки нельзя было их пропускать, — вдруг сказал из темноты Алексей, голос его звучал агрессивно.

– Кого? – спросил Сережа.

– Тех мужичков. Больно борзые.

Сережа промолчал. Его удивило, что Алексей, этот лысеющий тридцатипятилетний мальчик с улыбкой миротворца, до сих пор думал о тех упоротых мужиках.

– Я просто не хочу ни с кем воевать, — сказал Сережа то, что повторял про себя с февраля, объясняя этими словами многие свои поступки. Он вдруг почувствовал, что эти слова больше ничего не значат для него. – Я не хочу никого убивать, — повторил он, чтобы убедиться – действительно ли они потеряли смысл. Слова, превратившиеся в мантру, больше действительно не действовали.

– При чем тут война и убийство, — с еще большей агрессией заговорил Алексей. – Они охамели в конец. Таких только на место ставить.

– Таким волю дай, они младенцев будут убивать, — неожиданно прозвучал голос Инны, и Сережа вспомнил, что и она тут – сидит со своим младенцем с ними в темноте. «Она больная» – воскликнул он про себя. Зачем она притащила сюда младенца? Мысль о присутствии младенца пронзила его старой болью, его руки по привычке потянулись обнять его, но на пике своей душевной судороги Сережа внезапно заснул, и, каким-то образом продолжая думать во сне и даже слушать тихий разговор Инны с Алексеем. Он понял, что они все тут, все-все люди на земле для того, чтобы оставить импульс. И когда человек становится неспособным оставлять после себя импульс творчества, на него валятся страдания, он страдает, чтобы оставить после себя импульс страдания, ведь импульс все равно должен остаться, и если человек оказывается неспособным творить, то его ожидает страдание потому что только оно и творчество способны импульс порождать. Сережа проснулся как от толчка, чтобы запомнить эту мысль. Иногда с ним такое бывало – он внезапно просыпался, чтобы запомнить мысль, пришедшую во сне. Но теперь, когда он, глядя на темную фигуру Инны с младенцем, стал обдумывать эту мысль наяву, она показалась ему глупой и языческой. Язычество Сережа относил к отличительным признакам простого народа из какой-нибудь глубинки вроде Великих Лук. Он почувствовал злость на то, что он – Сережа, москвич, владелец трехкомнатной квартиры в центре, доставшейся ему по наследству, представитель прогрессивной молодежи – сейчас находится в степи, словно безродный. «В другой раз я ударю» – в разнобой подумал он. Повернул голову к Алексею, чтобы сообщить о своем решении этому шиваиту, но вместо него рядом с ним сидел уже Паша. Инна, положив голову ему на плечо спала, продолжая обнимать младенца. «Да это ж Мадонна, — подумал Сережа, жалея о том, что нет света, чтобы ее снять. – Злая, истеричная, тонкогубая Мадонна. Мадонну сделал Мадонной импульс, порожденный страданием за ребенка, — дальше думал Сережа. – Инна страдает, значит, она – Мадонна». Следом Сережа отверг и эту мысль как языческую, обозлился на себя и крепко уснул, уверенный в том, что в другой раз точно ударит.

Среди ночи Сережу разбудил воинственный крик Алексея. Сережа вскочил и, еще толком ничего не понимая, бросился на дорогу. В глаз ударил луч, выбитый луной из кривого руля лежащего на обочине велосипеда. Очередь волновалась. Сережа ударился о кого-то плечом и сразу толкнул сам. Его глаза уже привыкли к темноте, и он различил с десяток чужаков, занявших их место. Сзади напирали такие же возмущенные. «Че ты? – бухтели сдавленно голоса. – Че, спросил, ты, сука, встал». Сереже почудился звук удара. В его спину кто-то с размаху прилетел, Сережа потерял равновесие, вынесся на обочину, споткнулся о велосипед. Обернулся и увидел как из очереди вышвыривают Алексея. Тот упал на чемодан со стрелой и проехал на нем несколько метров. Сережа оскалился, бросился в толпу, схватил кого-то за узкие плечи. Чужое тело легко поддалось, и Сереже показалось, оно – под черным плащом – бесплотно. Сережа повернул человека к себе, сделал страшные глаза. На миг Сережа увидел себя со стороны – со сведенными бровями и страшными выходящими из орбит глазами. Сережа испугался самого себя и ударил. Его костяшки въехали в слабую скулу. У него мелькнуло в голове и исчезло – как будто он сам и был сейчас тем Молохом, страх к которому поселился в с прошлой ночи. «Сгинь, тварь!» – услышал он свой голос, а следом рыдание у себя под рукой. Какой-то большегруз включил фары, и Сережа увидел большие оленьи глаза, моргающие на его оскаленную губу. Сережа вдруг вспомнил, что это лицо он видел еще вчера, когда наводил камеру на человека, сидящего на коленях в степи. В ужасе он отпрянул от него, и в этот момент ему остро захотелось услышать свой собственный громкий плач в этой проклятой чужой, нерусской степи.

Утром по встречной полосе поехала вереница легковых машин. Из них высовывались мужчины и предлагали довезти до границы за полчаса, час максимум. Место в машине стоило сорок тысяч. «В обед будет стоить пятьдесят» – предупреждали они. У Сережи мелькнула мысль – согласиться, сесть в машину и уехать, прибыть сегодня же в Казахстан и найти вписку. Может быть, Митя или Илья уже подыскали для него что-нибудь. Но он опасался отдавать почти все свои деньги, а главное – ему казалось неправильным, несправедливым позволить этим людям с хитрыми глазами наживаться на его страданиях.

Машины с трудом набирали желающих и отбывали в сторону границы. Подъезжали новые, вставали на встречной полосе. Из открытых окон выглядывали крепкие руки.

– Стервятники, — сказал Паша. – Что-то у них на уме.

Часам к одиннадцати пешая очередь сильно продвинулась, но и по-прежнему было далека от КПП. День стоял солнечным, степь лежала веселой, небо очистилось. От хвоста очереди пополз слух: на российском пункте сегодня же развернут мобильный военкомат, и он будет вручать повестки всем военнообязанным.

Услышав об этом Инна побледнела, открыла поясную сумочку, вынула деньги, пересчитала и передала Павлу.

– Сорок. Езжай. Езжай, пока они тебя не схватили.

– Я не поеду без тебя и ребенка, — изумился Паша.

– Ты… поедешь… — с угрозой произнесла она. – Поедешь, — ее голос сорвался на истерику. – Поедешь, — властным повторила она и заплакала.

– Без вас – нет, — твердо сказал Паша.

– Идиот, у нас остается двадцать тысяч! – крикнула она, потеряв терпение. – Иди договаривайся, если ты мужчина!

Ссутулившись, Паша ушел к машинам. В прежние времена, да еще позавчера Сережа легко мог бы отдать двадцать тысяч просто так. «Ты мог бы отдать им и сейчас, — сказал он себе. – У них ребенок. Паша – военнообязанный. Люди одного круга должны друг другу помогать». Скоро Паша вернулся – цена за место выросла до пятидесяти тысяч, и, похоже, мобильные военкоматы появятся уже сегодня. Сережа посчитал – нет, отдать им сорок тысяч он не мог.

– Я бы дал, — пожал плечами Алексей. – Просто у меня ничего нет.

– Так езжай же, — прорычала Инна. – Езжай, пока тебя не скрутили! Жди нас на границе. Ты сдохнешь в окопе, идиот. Для кого я рожала?! Я не для того рожала! – Инна теперь задыхалась и тяжело раздувала узкие ноздри. – Хватит убивать украинских младенцев! – завизжала она.

Ребенок в слинге закричал. Инна наклонилась к нему, из ее глаз на его маленькую голову капали слезы.

– Дай его мне! – Паша протянул к младенцу большие руки. Инна зло посмотрела на него. Паша снова ушел к машинам.

«Господи, да отдай ты им эти деньги!» – рявкнул про себя Сережа, бросился к обочине и подставил горячее лицо мягкому ветру.

Паша уехал через полчаса. К нему присоединились еще два военнообязанных попутчика. Инна осталась стоять на дороге. Она подпрыгивала и раскачивалась. Ветер шевелил концы слинга, и те тянулись в сторону уехавшей машины. Сережа решил, Инна тронулась умом, но понял, что она так успокаивает ребенка.

Еще несколько часов они молча стояли в очереди. Инна больше не уходила в степь, держалась Сережи и Алексея. Очередь медленно, но двигалась. В обед Инна ушла менять ребенку памперс, но быстро вернулась – красная, заплаканная и дрожащая.

– У него жар, — беспомощно говорила она. – Он весь красный, ему плохо. Сделайте что-нибудь. Помогите мне кто-нибудь.

Очередь заволновалась, люди передавали по цепочке назад и вперед – «Есть здесь врач?». Алексей убежал, и вернулся минут через десять, когда Инна уже впала в истерику, скулила и судорожно обнимала ребенка. Рядом с ним шел красноглазый помятый мужчина в дорогом пальто. Он назвал себя врачом, взял в руки ребенка. При прикосновении чужих рук младенец истошно заорал. Мужчина положил ребенка на капот чьей-то машины. Сережа впервые увидел маленькое красное лицо, и его грудь свела судорога боли. Короткими толстыми пальцами врач ощупал живот, шею ребенка.

– Инфекция, — сказал он.

– Он умрет? – взвизгнула Инна.

– Дура, что ты вообще тут на дороге с ребенком делаешь? – его короткие пальцы коснулись Инны, отодвигая ее от себя. – Езжай срочно в больницу.

Инна беспомощно посмотрела на стоявшего рядом Сережу, тот быстро отвел глаза, пока она не успела перехватить его взгляд. В голове зашевелилась слабая мысль, напоминавшая ему что-то из снов в степи – после нас останется только импульс. Но эту мысль перешибло воспоминание о том, как он ударил. И снова захотелось плакать, сбежать из этой степи, от Инны и ее орущего ребенка. Выкинуть весь этот дремотный бред из головы, вернуться в свою жизнь. Что за бред, какой же лютый бред даже допускать мысль о том, будто какой-то иллюзорный импульс может быть важнее физического спасения?

– Присмотри за моим великом, — сказал ему Алексей. – Сегодня точняк на великах будут пускать. Я провожу Инну и быстро вернусь, – Алексей молитвенно сложил руки и поклонился Сереже.

Сережа кивнул. Алексей повел Инну по обочине. Сережа поднял с земли велосипед и поставил его боком перед собой.

Через минут пятнадцать очередь зашевелилась, пошла. «Пускают на велосипедах и самокатах» – крикнули из передних рядов. Сережа медленно шел, держа кривой руль, щуря один глаз, в который прыгал солнечный блик. Велосипед дребезжал.

– Не продашь велосипед? – то и дело подходили к нему.

– Это друга, — упрямо мотал головой Сережа.

Скоро Сережа вывел велосипед из очереди, сел на него и поехал. Теплый ветер задул ему в лицо. Сначала Сережа крутил педалями медленно, но постепенно прибавлял скорости. Шаткий велосипед подпрыгивал на дороге. В груди Сережи екало. Ветер сдувал со спиц дребезг, и Сереже казалось, ему вслед звенят шаловливые колокольчики.

Следующей ночью Сережа спал уже в чистой постели в съемной квартире, найденной для него Митей. Едва он закрыл глаза, как под веками проступили лица Алексея, Паши, Инны и красное лицо младенца. Сережа дернул головой, они уплыли, но после младенческого лица остался красный фон. На нем отчетливо проступило лицо российского пограничника. Сощурившись, тот спрашивал, служил Сережа или не служил, куда едет и с какой целью, получил ли он повестку. Сережа понял, что красное – это его страх, и перевернулся на другой бок. На другом боку перед глазами возник Булгаков, лизавший заднюю лапу. Сережа провалился в сон, и ему снова снились отец и прабабушка в розовой блузке. Отец стучал кулаком по столу, спрашивал – «Кто-о умер? Кто?».