- Над деревней нависал белый слой неба. У горизонта его рыхлое, как снег, полотно сходилось с землей, оставляя лишь одно оконце для лимонного заката.
Уазик – застрял в снегах километрах в двух от деревни. Анна с трудом поспевала за водителем, широкий шаг которого и недовольное дыхание свидетельствовали о раздражении и на дорогу, и на пассажирку, и на все вместе. Анна еще ускорила шаг, и снег взвизгнул ледяной пилой.
Она бессмысленно считала про себя дома, вразнобой стоящие по главной улице, но потом сбилась. Из жилых встретился только один, к нему вела протоптанная дорожка, остальные дома были погребены под снегом. Они еле доползли до забора, который с улицы подпирали колья, и водитель не без удовольствия бросил на снег ее рюкзаки.
Анна огляделась. Дома отбрасывали короткие тени на потухший в сумерках снег. Мелькнула отчаянная мысль: уехать! «Пусть руководитель проекта, этот сексист Никольский будет прав, пусть у него будет лишний повод говорить, что женщины-социологи не годятся для работы на сложных полях», — думала она, но одновременно с этим уже прощально коротко кивала водителю и входила во двор. Небо расцветили холодные желтые полосы, и деревья вдали, казались нарисованными остро заточенным карандашом.
Навстречу ей шел сутулый мужчина.
– Николай, – как-то в сторону представился он и продолжил так же в сторону. – Вон я вам там дров наколол. Печь затопил. Воды из колодца поднял. Если чего, звоните – на столе бумажка с телефоном. Связь заглохнет, идите туда, — он показал вправо, — там через три дома мы с супругой проживаем.
– А много тут людей? – спросила Анна.
– Мы с женой, тетка Варвара и старушка Григорьевна, — так ни разу и не подняв на нее глаз, он пошел со двора.
В деревню Ключи Анна приехала от института социологии, в котором работала, с заданием – выявить культурно-цивилизационную специфику русской мечты и ее связь с идентичностью россиян. Предварительно Анна сообщила районной администрации о цели поездки и попросила подготовить какое-нибудь пристанище, желательно в опустевшем доме. Она слышала, о таких заброшенных деревенских домах, жители которых умерли или покинули их ради города. Видимо, Николаю и была поручена подготовка ночлега для нее. Но в телефонном разговоре сотрудники администрации заверили Анну – в деревне проживает, как минимум, человек двадцать. Если бы она заранее знала, что жителей – всего четыре – она бы не стала сюда приезжать, слишком узко поле для исследования.
Рассохшаяся дверь тяжело открылась. В лицо ударил затхлый дух. Она прошла темные сени, в которых пахло землей, и оказалась в просторной комнате. Тут горел свет. Посередине стоял большой облупленный стол. Анна бросила рюкзаки и присела на край железной кровати. Пружины сварливо скрипнули. Анна потрогала застиранное, выцветшее белье. Оно, матрас и подушки – все было воглым. Явно стелили эту постель давно; может быть сама хозяйка перед тем как покинуть родной дом навсегда.
Анна из любопытства открыла шкаф, облако пыли и запах плесени устремились навстречу. В шкафу аккуратно и как-то торжественно висели засаленный мужской пиджак, галстук на отдельной вешалке и женская шерстяная кофта, траченная молью. Анна дотронулась до нее и тут же брезгливо отдернула руку, плотно закрыла шкаф. На зеркало в простенке над комодом был наброшен простенький непрозрачный платок, как будто в доме был покойник. Она сдернула платок и в зеркальной патине увидела себя. Отражение казалось далеким, словно между ней и серебряной фольгой зеркала пролегало огромное неведомое пространство. Прозвучал короткий сигнал смс. Анна выхватила из кармана телефон мгновенно усмехнулась своей неуместной поспешности. Смс от Никольского. Он не смог до нее дозвониться, а Сергей, ее муж, даже бы не пытался.
Она выгрузила ноутбук на облупленный стол, покрытый странными пятнами сдержанно синей, красной и желтой краски. Раздала с телефона сеть и зашла через него в инстаграм. Первое, что появилось в ленте – фото малышки бывшей подруги и одноклассницы Юлии Затонской. Лицо девочки, наряженной в воздушное платье, закрывало сердечко. Юлия родила пять месяцев назад, но пока не показала лицо ребенка. Анна осторожно провела пальцами по складочкам на пухлых руках девочки. Она вошла в профиль Затонской и отмотала ленту вниз – к фотографиям, где та еще была беременна. Тогда Анна и рассорилась с ней – по глупому надуманному поводу. Постепенно двигаясь вверх по ленте, Анна разглядывала парад модерновых колясок и дорогих сумок. Она презирала такой образ жизни, и убеждала себя, что рассорилась с Юлей именно из-за него. Анна тоже могла бы легко вести такую беззаботную жизнь – Сергей служил топ-менеджером небольшого банка. Но еще до знакомства с ним Анна выбрала свой путь – непростую, но интересную работу в полях – так социологи называли некабинетную работу в малых городах и деревнях. И она осталась верна своему выбору. В конце концов, им с Юлей стало не о чем говорить. Анна признавалась сама себе: она – профессионал – первоклассный интервьюер – всегда нашла бы тему для разговора. Только с Юлей беременной говорить было невмоготу.
Анна маниакально вглядывалась в фотографии девочки, пытаясь проникнуть за эти красные и желтые пятна – цветы и сердечки, ограждавшие лицо ребенка от недобрых взглядов. Она больше не лайкала посты Затонской, но и отписаться от нее не могла.
Зазвонил телефон.
– Привет, — ласково-удивлено прошептала Анна в трубку.
– Доехала? – спросил Сергей.
– Не без приключений, — на подъеме начала Анна. Раньше мужа интересовала ее работа, восхищало ее бескорыстное служение науке, стремление расти академически. Особенно он ценил ее равнодушие к материальному и отсутствие алчности, то, что в большом количестве видел в своем финансовом кружении.
Она принялась красочно описывать все свои сегодняшние злоключения, но в молчании мужа чувствовала холодную вежливую терпеливость. «Он куда-то спешит», — подумала она, продолжая веселым голосом описывать комнату.
– Видел бы ты этот стол! Это такой цельный кусок древесины, наверное, дуб. От него прямо исходит тяжесть. Весь, правда, облупленный, в каких-то бурых пятнах и кругах от горячих горшков и сковородок. Служил, наверное, лет сто. Вот умели раньше деревенские дерево выбирать.
Анна водила пальцами по прожженным кольцам на столе.
– Так в доме холодно? – поинтересовался Сергей.
– Да, очень холодно. Я прям мерзну.
Палец Анны произвольно переместился на экран ноутбука и машинально нажал на сердечко под младенцем. Она вздрогнула, быстро сняла свой лайк и, нервно засмеявшись, продолжила описывать деревню, предзакатную тоску и ту черту, почти осязаемую, которая тенью пролегла между большим миром и этим – забытым. И существующим ли?
Сергея забавляли такие рассказы, и в командировках она тщательно копила впечатления, подбирала сравнения, необычные полузабытые слова, которыми его побалует.
«Предзакатная тоска», «черта, пролегающая тенью» – это для тебя, Сереж. Только для тебя. Почему ты меня больше не слышишь?
– Ладно, Ань, давай закругляться, — сказал он. – Завтра на работу.
Анна опустила веки, плотно прижала ладони к столешнице, чувствуя вековую твердь и шершавость дерева. Она подошла к окну, прислонилась лбом к стеклу и кромешная ночь показалась ей черным колодцем.
Утреннее солнце, постелило холодные дорожки на щербатом полу, дотянулось до старого буфета, проникло в пыльные его стекла и не касаясь изголовья кровати, ударило по глазам Анны. За ночь воздух в доме застыл. Не вынимая рук из-под одеяла, Анна смотрела на освещенные солнцем стекла буфета, сквозь них на полке виднелась нарочито ярко разрисованная статуэтка кошки с отбитым ухом. Почему хозяева не забрали с собой кошку-копилку? Через узкую щель на выгнутой кошачьей спинке в ее чрево традиционно бросались мелкие монетки. Кошка тяжелела с годами, обещая разродиться необычайным благополучием в будущем. Не забрали, надеясь в городе найти другие символы счастья и благосостояния? Или потому что умерли? Прямо на этой кровати. Кто эти люди? Кому принадлежал этот скрипучий дом с неприхотливой обстановкой: с нелепым галстуком на одинокой вешалке и этим, главенствующим над всем, столом?
Как все-таки давит тишина. Ни звука за окном. Всю деревню будто вырвали из мерзлой земли, как сорняк с корнем, засунули со всеми ее мертвыми домами в целлофановый пакет и туго завязали узел.
Послышался шорох, краем глаза она уловила размашистое движение человека у стола. Вжав голову, Анна открыла рот, чтобы закричать, но крик беззвучно заклокотал в горле.
– А вы проснулися, да? – услышала она мужской голос. – Ждал, пока вы проснетеся. Долго спите.
Анна повернулась. Николай сидел за столом в куртке и, подперев подбородок рукой, смотрел в ее сторону. Его впалые щеки покрывала темная щетина. На столе зловеще блеснуло лезвие топора. Зловеще? Это лишь показалось?
– Что вы тут делаете? – она натянула одеяло до подбородка.
– Я пришел денег маненько попросить, — он стукнул задником валенка по ножке стула.
– Администрация обещала заплатить вам углем и продуктами, — почти официальным тоном уточнила Анна.
– Уголь – это хорошо, — равнодушно буравя Анну темными глазами, отозвался Николай. – Но денег тоже маненько дайте. У вас дрова сегодня выйдут, я новые наколю. А нет, тогда сами колите.
– Сколько нужно? – строго спросила Анна, нарушая свое же правило: не показывать в таких полуживых деревнях наличные.
– Тысчонки хватит, — он увел глаза в сторону.
– Подождите там, я переоденусь.
Николай медленно потянул по столу на себя топор, зажал его в ладони и вышел в узкие сени.
Анна быстро втиснула себя в брюки, толстовку, ноги – в высокие ботинки на шнуровке – обувь путешественника. Достала из рюкзака несколько тысячных купюр, отделила одну, остальные спрятала в карман.
– Входите, — позвала она.
Николай вошел. Анна протянула ему голубую купюру. Он закинул топор подмышку, аккуратно взял деньги и сжал в кулаке.
– А где хозяева этого дома? – спросила она.
– Ясно где. На погосте, — ответил Николай и почесал небритую щеку черенком топора.
– От чего они умерли? – спросила Анна.
– А от чего тут все умирают? – он пожал плечами и повернулся уходить.
– От старости, от болезни? – продолжала расспрашивать Анна, идя за ним.
– Не помню. Их лет десять как уже нет. Сначала он помер, потом она.
– А дети у них были?
– Дети? — Николай потоптался на пороге. – А у кого их нет? В Смоленске, наверно, живут. Они на похороны не приезжали.
– Наколите дров прямо сейчас, — попросила Анна.
– Подождет. Спешить некуда. До вечера у вас еще хватит. Дома дело есть. Срочное. Доделаю, через пару часиков вернусь.
Анна поворошила угли в печи, подкинула пару поленец, поставила на печь чайник. У окна, спиной было приятно слушать живые звуки печи, огня и закипающей воды.
Окно теперь не было черным колодцем, но синева неба не смогла оживить яркостью и белизной потухший, умерший снег. Анна вдруг остро почувствовала – это безлюдье высасывает желание жить. «Звучит хорошо» – похвалила сама себя.
«Вообрази, я уже проснулась, лежала с открытыми глазами, удивляясь тишине, и вдруг шорох! Сверкнуло лезвие топора!». Это слишком – о лезвии топора. Он будет переживать. Нет, он уже никогда не будет за нее переживать, и надо, наконец, признаться себе, что в последние командировки она ездила «через не хочу». И только для того, чтобы привозить истории, которые выгодно выделяли бы ее среди клубящихся вокруг Сергея женщин.
Анна жалобно и тонко, мышиный писком, всхлипнула, упала на табурет и закрыла лицо руками.
Через несколько минут она отняла руки от мокрого лица, достала из кармана запечатанную тест-полоску. Чайник на печи гудел на весь дом. Анна резко и решительно поставила чайник с пылающим дном на столешницу. Припечатанный чайник стал обрамляться рубцом шипящей краски и подпаленной древесины. Но Анну это ничуть не беспокоило. Она крепко сжимала в кулаке это незатейливое с виду, похожее на дешевую авторучку, еще не открытое свое будущее. Свою мечту. «Рано. Спешишь» – решительно предупредила себя Анна.
На улице воздух трещал на зимнем солнце черной древесиной домов и заборов. И казалось, что этот звон смешивается с шагами и голосами людей, покинувших этот край. Анна прошла несколько домов, вглядываясь в их пустые окна. Подошла к завалинке, села, стянула зубами рукавицу и так, с ней во рту, открыла инстаграм. Зашла в профиль Затонской. Дотронулась до кружка сториз, раздался радостный голос Юли – «Девочки, роднули, у нас, кажется, режется первый зуб!». Юля счастливо засмеялась. «У нас» – в сердцах повторила про себя Анна. Как ее раздражает эта привычка новоиспеченных мамаш отождествлять себя с ребенком. Ей точно сейчас уже не о чем было бы говорить с Юлей. Анна криво улыбнулась. Рукавица выпала из ее рта. Она посмотрела сториз раз десять. Счастливый смех Юли звучал неестественно среди этой разрухи. Еще вчера Анна почувствовала рядом с собой присутствие каких-то странных сил, и сейчас они смотрели на нее мутными глазами окон и врезались в сердце невидимой нитью, которая еще держала человека привязанным к этой полуживой земле, не давая ему уйти. Анна закрыла инстаграм. Посидела, откинувшись на забор, чувствуя, как тот давит ей на спину. Могло показаться, что она спит. Она пыталась понять, какие эти силы, обитающие на стыке жизни и смерти, и чего хотят – возрождения этого места или его окончательной погибели. Анна открыла глаза и снова вошла в инстаграм, еще несколько раз прослушала сториз Юли, уже почти уверенная в том, что наблюдающие за ней силы накажут ее за то, что она позволила чужому московскому голосу Затонской звучать здесь, напоминая этому опустошенному месту о том, что где-то там, в другом мире радость, по-прежнему, есть, но сюда она больше никогда не вернется.
Анна подняла рукавицу и быстрым шагом пошла по дороге. Вдалеке она увидела широкую женскую фигуру. Та шла ей навстречу, раскачиваясь, раскинув обе руки по дуге коромысла. Поравнявшись с ней, Анна заглянула в ведро. Женщина остановилась, поведя коромыслом в сторону, вода колыхнулась и выплеснулась на ботинки Анны.
– Вы, наверное, Варвара, — спросила она, отступив и заглядывая в плоское лицо женщины с румянцем во всю щеку.
– Ну, Варвара я, — сипло ответила та.
– А я к вам шла, — сказала Анна. – Хотела несколько вопросов задать. Я – социолог из Москвы.
– Не сидится вам москвичам по домам, — отозвалась Варвара, подкидывая коромысло на плече. – Ну пошли.
– А что ж вы воду с речки носите? – спросила Анна. – У вас колодца нет?
– Колодца? – Варвара хитро усмехнулась. – Тут во всех колодцах грязь поднялась, одна муляка идет. У нас всего один колодец на деревню – у Кольки. А у Морозовых колодец давно испортился.
– А Морозовы в каком доме живут?
– Ха, — снова ухмыльнулась Варвара. – Нигде они не живут, померли. Ты в их доме и квартируешься. И то почему так получилось? – словоохотливо продолжила она. –Колькин дом рядом с речкой стоит. В речке вода все равно чище. Я оттуда беру.
Варвара шла мелкими шажочками, глядя перед собой, но временами бросала в Анну цепкий взгляд. До дома – такого же одноэтажного и почерневшего, как все в деревне – Анна успела расспросить ее о жизни. Варвара отвечала короткими, как и ее шаги, фразами – живет одна, двое взрослых сыновей в городе, приезжать не приезжают, к себе не зовут, да она и не поехала бы, муж семь лет как помер от рака языка, получившегося от того, что когда отсюда все разъехались, а старики начали уходить на тот свет, поговорить сделалось не с кем. Муж всё молчал, и, видимо, от напряжения во рту такое получилось.
– А поговорить Борька любил, — проговорила Варвара, перебивая слова одышкой. – А со мной не поговоришь. Со мной все разговоры обговорены. Со мной скучно.
– А телевизор он не смотрел? – спросила Анну.
Варвара остановилась, чтобы смерить Анну удивленным взглядом. Коромысло ушло вниз, и Анна едва успела увернуться от всплеска воды.
– Так он же с живыми хотел говорить, а не с ящиком, — негромко сказала Варвара. – А с ящиком-то чего разговаривать?
Анна хотела спросить ее о мечтах, но после всего, что сказала Варвара, вопрос ей самой казался совсем неуместным.
Варвара занесла ведра в дом, отряхивая на пороге от снега валенки.
В узкой кухне щели скрипучих половиц были тщательно заткнуты пластиковыми пакетами. Здесь духота мешалась с кислым духом.
– Ты в комнату проходи, не разуваясь, — сказала она Анне. – А я чай вскипячу.
Рядом с буфетом в комнате тоскливо поблескивала серебряной мишурой не убранная искусственная елка. В углу стояла кровать с горкой подушек, накрытых вышитой накидкой. Круглое зеркало весело так низко, что даже невысокая Варвара вряд ли в него часто заглядывала. Живым ярким пятном в полутьме выделялись бумажные цветы в вазе на комоде.
Варвара вошла, поставила на стол чайник, чашки, коробку с чаем и пакет молока.
– У вас молоко покупное? – удивилась Анна.
– А какое ж еще? – Варвара поерзала на стуле, пристраивая на нем свое пышное тело. – Магазин на колесах раз в неделю сюда приезжает или в Пичугино надо идти, там есть. Но туда – десять километров, не находишься.
– Я думала, у вас корова своя, — сказала Анна.
– Так то когда было, ну, — заварив один пакет чая на две чашки, Варвара плеснула в него молока. – Лет восемь назад, еще Борька, царствие ему небесное, был жив. Я в последний раз летом сено заказала, а они – двое молодых – его до дома не довезли, застрять побоялись, дождь прошел, грязи было много. Они кузов открыли, на дороге сели, курят, а мне говорят – «Сама разгружай». А я чего? Я уговаривать их давай, плакать. «Борька у меня там с опухшим языком лежит. Давайте, милые — говорю, — разгружайте. Куда я одна?». А они мне – «Ничего не знаем. Мы довезли, сами разгружайте». Я тогда от обиды на машину ихнюю влезла, сама все сено поскидывала. Потом сама впряглась всеми жилами, до дома его дотянула. И такое меня взяло… Я зашла в комнату и говорю Борьке, царство ему все-таки небесное – «Ты как хочешь, а я больше ни корову, никакую другую скотину держать не буду». Он только мычит в ответ. А у меня корова в то время была и два теленка. Пошла я к ним в хлев и тогда же прирезала, и с тех пор больше никакой скотины не держала.
– А как же купленное сено? – удивилась Анна.
– А ничего, сгорело.
Тупой скошенный подбородок Варвары мелко дрожал то ли от обиды, то ли от жалости к скотине.
Анна встала с места, прошлась по комнате, пока Варвара смотрела в окно с не остывшей злобой, от которой Анне делалось не по себе. Она дошла до кровати и пощупала кружевной край накидки.
– Сами плели? – спросила Анна, чтобы перевести разговор на другую тему.
– Куда там, — сказала Варвара, неуклюже поворачиваясь к Анне. – От бабки моей. Она была мастерицей.
Анна хотела отойти от кровати, но, подняв глаза, увидела висящую над изголовьем черно-белую фотографию в самодельной рамке. На фотографии в гробике лежала девочка в белом платочке. Если бы не сам этот гроб и не венчик из цветов на подушке вокруг ее головы, можно было подумать, что ребенок только заснул, преодолев жар тяжелой болезни, и сейчас пошевелит ручками, аккуратно сложенными на груди – столько жизни в них было. А изо рта ее вырвется горячее дыхание – так скорбно он был приоткрыт. Но больше всего Анну поразили сердечки и цветы, вырезанные из открыток и наклеенные по краям рамки.
– Дочка моя, — сказала Варвара. – В пять лет умерла – в речку холодную свалилась, простыла. Уж я плакала, уж, — она отпила горячего чая с молоком. – Три дня убивалася вот на этой кровати, думала не подымуся. А скотина кричит голодная, корова отелилась. Встала я и пошла работать.
– И не больно вам – перед глазами это фото держать? – спросила Анна пересохшим голосом.
– Да что ты, — Варвара встала, и улыбаясь, словно спешила к позвавшему ее ребенку, подошла к кровати. Из ее глаз, как из переполненного ведра, выплескивалось умиление. – Это ж деточка моя, мое святое, мой ангел, моя заступница на небке. Так-то и мне, получается, есть с кем поговорить. А живые-то не очень спешат матери позвонить. Вот с ней душу, получается, и отвожу. И иногда, Бог мне судья, думаю, может, для того она и померла тогда, чтобы мать всю жизнь сама с собой не молчала. Вот помру, повстречаюсь с дочечкой, ой, счастье мне тогда будет, ой.
Анна медленно шла к дому Морозовых, часто останавливаясь и тихо разговаривая сама с собой. Снег сделался жестким, и к каждому шагу следовало приложить больше усилия. Дойдя до той же завалинки, она опустилась на нее и проверила телефон. Телефон сообщал, что ей пытался дозвониться Никольский. Анна иронично отметила: он послал ее сюда с вопросом о мечтах и о будущем. А тут полуживые с мертвыми разговаривают. «Кому мне тут вопросы задавать, Никольский? – почти истерично спросила Анна черный экран новейшего айфона. – Тут о смерти мечтают». Она открыла инстаграм и снова, как заведенная, зашла в профиль Затонской. Новых постов не было. Она полистала старые посты Юли – подержала под пальцем ее младенца, закрытого цветами и сердечками, дошла до фотографий, на которых Юлия была на последних сроках беременности. Юля – ее ровесница, но смогла забеременеть, как только захотела. А Анна давно уже хочет, но у нее ничего не получается. «Может быть, сейчас? – спросила она себя, вспомнив тест-полоску, оставленную в доме Морозовых на столе. – Может быть хотя бы в этот раз?». Черный экран телефона заволокло ее горячим дыханием. На помутневшем экране Анна выписала вопросительный знак.
В доме Анна нашла все, как и оставляла – горка последних поленьев лежала у печи, воды оставалось с полведра. Николай не заходил. Она стала готовить незатейливую трапезу. Достала из рюкзака упаковку хлебцев, плитку горького шоколада и консервную банку с тунцом. Нашла на столе бумажку с номером Николая, и, одной рукой вороша угли в печи, другой прижала телефон к уху. Пошли долгие гудки.
– Слушаю я! – наконец, ответил развязный женский голос.
– Добрый день, — сказала Анна, намеренно придавая своему голосу до холодности вежливое звучание. – Могла бы я переговорить с Николаем?
– С Колькой? Нет его. А ты кто такая?
– А когда он появятся?
– Не знаю, он в Пичугино пошел.
– Я – социолог из Москвы, — представилась Анна. – Он обещал сегодня ко мне зайти.
– Не знаю ничего! Нет его! – крикнула женщина и положила трубку.
«Прости ей, у нее жизнь тяжелая» – сказала она себе. Анна обхватила голову руками и так сидела, опершись локтями на обезображенный стол. Перед глазами плыли пятна – красные, синие желтые, превращаясь в сердечки и цветы.
В двенадцать ночи ее разбудил телефонный звонок. «Сергей!» – Анна вскочила, достала из-под подушки телефон. Звонил Никольский. Она не стала отвечать: дождалась когда звонок прекратится и включила свет. Тонко зажужжала лампа под низким потолком. Анна бесцельно походила по комнате, скрипя половицами. Провела рукой по шершавому столу. Взяла с него тест-полоску и еще походила по комнате. Ее съедало неизвестно из чего родившееся нетерпение, и ей казалось, сейчас что-то должно произойти или она сама срочно должна сделать что-то. Использовать тест-полоску, и узнать, наконец, ответ. «Но еще рано, — напомнила она себе. – Завтра, а лучше после завтра. А пока рано. Рано». Но нетерпение не оставляло ее, и она схватила телефон, открыла инстаграм, хотела снова зайти в профиль Юли, но бросила телефон на кровать. «Хватит! – приказала она себе. – Хватит!».
Она представила, что это ребенок Юли в белом платочке лежит в гробу. Так думать нельзя! Она запрещает себе так думать. Запрещает! Из памяти всплыло лицо Варвары – ее мелко дрожащий от злобы подбородок.
Анна все бродила вокруг стола и по всей комнате. Машинально дернула закрытую дверь в другую комнату, куда еще не заглядывала. Дверь находилась в противоположном от кровати углу. Анна была уверена, что увидит такое же затхлое пространство, заваленное рухлядью, которой побрезговали даже последние деревенские алкоголики. Но дверь оказалась заперта. Лампа, жужжа, источала пульсирующие круги мутного света. Анна приложила ухо к двери и, часто дыша, слушала за ней тишину, представляя, что Морозовы не умерли, а тихо сидят там по углам, молча глядя друг на друга и серьезно обдумывая, что ей сказать, если она все же откроет дверь и спросит их о русской мечте. Анна отпрянула в страхе от двери, выключила свет, нырнула в кровать, натянула на голову одеяло и дрожала, слушая надвигающуюся тишину.
Посреди ночи ей приснился сон. Муж Варвары Борька сидел за столом здесь, в доме Морозовых. Она, продолжая лежать на кровати, спросила и его, о чем он мечтает. Он перекрестился, вытащил язык изо рта и потянулся им к Анне. Язык его оказался очень длинным, но до Анны не достал – вонзился в стол и проткнул его. Борька хотел вытащить язык, но не смог. Анна хотела кричать. Борька тоже хотел кричать, но стол не отпускал язык, и тогда Борька схватил пустую консервную банку из-под тунца и ударил несколько раз по столу. Анна проснулась. Уставшими глазами она долго смотрела на буфет, пока его зеркала не начали заполняться легким розовым рассветом. Скоро она забылась коротким сном.
В часов одиннадцать Анна вышла из дома и отправилась в сторону реки. Последним стоял дом с цветными занавесками в окне и живым комнатным цветком. Анна вошла во двор, посреди которого стояло украшение – лебедь, вырезанный из автомобильной покрышки и покрашенный белым. Из дома доносился крикливый женский голос. Анна узнала в нем тот, что слышала вчера в телефоне.
Анна толкнула входную дверь, вошла в теплые сени и постучала в другую дверь. Голос примолк. Анна постучала снова.
– Простите, есть кто-нибудь дома? – громко спросила она.
Дверь распахнулась. На пороге стояла полная женщина лет тридцати пяти в тугих лосинах, короткой розовой кофте и c хвостом редких волос на макушке.
– Я – Анна. А вас как зовут? – Анна приветливо улыбнулась.
– Ну, Мария я, — недружелюбно ответила женщина. – А вам кого?
– Я хотела вас спросить, о чем вы мечтаете, — сказала Анна.
– А ты золотая рыбка, что ль? – спросила Мария.
– Нет, я социолог, провожу исследование, — ответила Анна. – Моя задача – выяснить, о чем мечтают жители вашей деревни, и какого будущего ждут.
Мария изумленно приоткрыла рот, и некоторое время растерянно смотрела на Анну, на ее лице вдруг мелькнула догадка, и оно исказилось злой гримасой.
– А мужик у тебя есть? – спросила она.
– Муж? – удивленно нахмурилась Анна. – Да. А что?
– А то, — угрожающе произнесла Мария. – Своего мужика, значит, тебе, проститутке не хватает, приехала моего Кольку спрашивать о мечтах, — она зло сузила глаза и надвинулась на Анну. Анна попятилась. – Ах ты тварь, — задыхалась Мария, колыхаясь грудью и рыхлыми бедрами. – Ах ты курва. Да провалитесь вы все как есть со своей Москвой. Никуда он с тобой не поедет. Выкусишь!
– Что вы такое несете? – дрожа, спросила Анна. – Вы в своем уме?
– Я в своем! – крикнула Мария, хватаясь за лопату, стоящую в углу. – Вали отсюда! «Мечтаете о чем?» – передразнила она Марию. – Да я после школы забыла как мечтать! Пошла вон отсюда, – Мария замахнулась на нее лопатой. – И воду себе сама носи. Вон тебе речка. Барыня, нашлась!
Анна побежала. Она шумно вздыхала, набирая в грудь морозного воздух. Забежала во двор какого-то дома. Толкнула дверь, пронеслась через сени, ворвалась в комнату – такую же, как и все в этой проклятой не принимающей ее деревне. Упала с размаху на пол возле заплесневелого дивана и заорала криком, каким в жизни своей никогда не кричала.
– Чего орешь? – раздался старческий голос, когда она замолчала.
Анна замерла. В углу комнаты висел ковер с желтыми пальмами, а под ним на кровати лежала старушка с головой обвязанной зеленым платком. Анна встретилась с ее темными иссушенными слепотой глазами.
– А вы что здесь делаете? – спросила Анна.
– Всю жизнь здесь жила, — старушка поднесла к глазам руку, защищаясь от солнца из окна. – А ты кто?
– Я – Аня, — ответила Анна, краснея от стыда. – Социолог из Москвы.
– А орешь чего? – спросила старушка.
– Меня Мария выгнала, — сказала Анна. – Я спросила ее, о чем она мечтает, а она на меня с лопатой.
– А ты чего другого ждала? – строго спросила старушка. – Разве можно людям, — она ударила последний слог, — такие вопросы задавать? Об чем ей, Машке, мечтать, когда жизнь ее закончена?
– Ей же только лет тридцать пять! – возразила Анна.
– А хоть и тридцать, — ответила старуха, и потрогала глаза. – Все равно тута один день на другой похожий, и человек наперед знает, что будет завтра и после завтра, до того дня, пока не помрет. Сама глупость такую сказала, а виноватишь Машку. Ты с ней лучше не ссорься. У ней тут мужик – единственный. Хозяйка тут – она. Кому дров наколоть, дом починить – все мы к ней, я, да Варька.
– Еще у меня детей нет! – выпалила зачем-то Анна.
– А лет тебе сколько?
– Тридцать девять.
Старушка помолчала, отвела от лица руку. На дряблой коже резко обозначались желтые старческие пятна. Она вздохнула, шамкая ртом.
– А чего ты раньше не родила?
– Не получилось, — заплакала Анна. – Но я еще надеюсь. Может, я сейчас и беременна.
– Почему думаешь, что беременна, если столько лет не получалось? – спросила старушка.
– Не знаю, — тихо ответила Анна, потрясенная тем, что взяла и вот так просто вывалила о себе правду этой незнакомой старой женщине. – На чудо надеюсь.
– Тогда молись.
– Я неверующая.
– Как же ты на чудо надеешься, коли неверующая? – скрипнула старуха.
Анна тихо сидела на полу. Солнце ушло из окна, пальмы на ковре потемнели. Ей показалось, что старушка уснула. Анна поднялась.
– А вы совсем не встаете? – громко спросила она, подходя к кровати.
– Маненько встаю до туалета, — помолчав, проговорила старушка. – А так соцработник каждую неделю приезжает, продукты привозит, приборку делает… Ты скорей к себе в Москву поезжай. Не для тебя это место. Вы всё там в Москве мечты мечтаете, а мы не мечтаем, мы жизнью живем – такой, какой она нам жить позволяет.
Анна присела рядом с ней. Взяла ее руку со вздутыми венами. Пальцы старушки вдруг с силой вцепились в нее. «Жить хочет», — пронеслось в голове у Анны, она подавила первый порыв – сбросить эти цепкие старческие пальцы, и осталась тихо сидеть.
В сенях Анна нашла ведро. Гремя им, вышла на улицу. Половину неба заволокли тяжелые тучи, ветер уже начал сдувать снег с поля, соединившегося на горизонте с тяжелой тучей.
Миновав дом Николая и Марьи, Анна остановилась у рощицы. Сосны стояли в облаке снежной крошки. За ними открывалось белое полотно, свободное от черных домов, заборов и сараев. Бесконечно чистое, с одной только темной подталиной, оно далеко уходило в обе стороны, а за ним смутный стоял лес. От подталины шел густой пар. «Из нее берут воду» — догадалась Анна и побежала к реке.
Она провалилась в воду по колено, не добежав до подталины. Ведро откатилось по льду. Анна закричала, чувствуя, как ноги утягивает живым хватким течением. Она легла грудью на лед, все ее тело обожгло. Оттолкнулась ногами, хватаясь за лед, крошившийся под ладонями. В ушах мехами надувалось ее собственное дыхание. Она забила по воде ногами. Но та уже схватила ее и потянула в сторону, Анна поддалась, глотая последний кусок режущего горло воздуха. Вода перевернула ее по течению, и Анна, уже готовая сдаться, подчиниться этой вездесущей смерти, распластала руки по льду. Здесь лед был твердым, и, не думая ни о чем, она уперлась помертвевшими ладонями, оттолкнулась, освободив ноги, и проскользив грудью по льдине, легла на нее всем телом.
Анна толкнулась еще и еще. Поднялась и, зачем-то схватив ведро, пошла прочь.
В доме она содрала с себя мокрую одежду, переоделась в сменную. Достала телефон из кармана насквозь мокрой куртки. Он не включался. Анна бросила его в ведро. Села на пол у остывшей печки. Ее колотило от холода.
Она вдруг вскочила, схватила со стола тест-полоску, лихорадочно закружила по комнате, отыскивая хоть какую-нибудь емкость. Подошла к буфету, встретившись взглядом с глиняной кошкой. Распахнула его деревянные дверцы, пошарила в темном нутре рукой, выгребая обрывки старых газет. В самом углу нашлась эмалированная кружка.
Нужно подождать еще минуту, на упаковке было написано – «результат оценивается через несколько минут, не позднее, чем через пять». Анна просидела так с полчаса, держа тест в затекшей руке. Она, зажав рот рукой, смотрела в окно, словно ища у кого-то поддержки и утешения.
Анна чувствовала – странные силы, которые окружали ее – ни что иное, как тоска, сонномушье, и пристанищем им становится заброшенное человеческое жилище. Этот дом должен быть разрушен. Она в слепой ярости подлетела к столу, взяла нож и замахнулась. И вдруг облупленная натруженная поверхность дубовой доски, как допотопная фотопленка, стала проявляться женской фигурой в сине-красном одеянии, прожженном многочисленными кругами. «Это же икона, — Анна уронила нож. –Ну конечно, икона! Как я могла этого не видеть? Морозовы сделали из иконы стол!». Желтое пятно расплылось, разомкнулось и оказалось руками, протянутыми к ней.
К окну подступили белые, свитые из порывов ветра и снега маленькие фигурки кошек, собак и детей. Нескончаемой чередой они шли и шли желая попасть в эти прозрачные разомкнутые для объятий руки, последней шла Анна.
Литературный редактор Ирина Барметова
Добавить комментарий