Русский поп

Русский Поп

Часть I

Отец Михаил сидел у раскрытого окна, глядел на двор сквозь мутную занавеску, и показалось ему, будто по двору идут три попа. Занавеска всё порхала, закрывая ему то один глаз, то другой. Отец Михаил мучительно вздохнул, потер грудь, переложил наперстный крест с места на место. Такое же движение он производил сегодня в храме после литургии — непослушными пальцами отрывал крест от груди и перекладывал справа налево, слева направо. Он зевнул, смутно припоминая, как подготовил хлеб и вино для литургии, как вышел из алтаря кадить и всего раз споткнулся. Припомнил он и шаловливую улыбку, с которой смотрел сквозь кадильный дым на паству, будто видел ее в первый раз. Припомнил бледное лицо худой свечницы Арины, которая готова была расплакаться, глядя на него. И насупленную черную Семеновну — старую, вредную, но преданную прихожанку. А вот как славил Святую Троицу и выходил с Чашей из алтаря, он помнил хорошо. К тому моменту ноги его окончательно ослабели, в груди родилось щекотное веселое чувство, и он стал перекладывать на груди крест. Прихожане уже построились в очередь к Чаше, сложили, как детки малые, на груди руки, и отец Михаил, вглядываясь в их серьезные лица, захихикал про себя. На исповедь, как обычно, первой бросилась Семеновна, стала повторять свои нелепые грехи. Отец Михаил трогал крест, важно вдавливал его в грудь, придавливая смешок, но не удержался и прыснул. Семеновна насупилась сильней, люди, которым он служил уже тринадцать лет, переглянулись, а Арина расплакалась. Отец Михаил был пьян.

Первым в кухню вошел отец Вениамин, серьезный, круглый и темный. За ним — отец Алексий, рыжий, с бородкой клинышком. Последним шел отец Григорий — светлый, широкоплечий, как богатырь. Все — из дальних областных приходов. «Ругать будут, — подумал отец Михаил, — увещевать, как владыка». Владыка говорил с ним по телефону недели две назад, был строг, но в конце разговора мягко просил одуматься.

— Отцы… — промямлил отец Михаил, привстав, и тут же бухнулся на стул, широко махнул над столом, приглашая садиться.

Священники уселись, отец Григорий прежде захлопнул окно и подпер голову рукой, собираясь заговорить, но заметил на столе липкое пятно от чая и убрал локоть.

— Всё безобразничаешь, отец? — ласково спросил он.

Отец Михаил только улыбнулся и замычал.

— Пьянствуешь? — нервно спросил Алексий. Он задрал подбородок и, тряся головой, смотрел на отца Михаила исступленными голубыми глазами. Казалось, он хочет проткнуть его своей острой бороденкой. — Говорят, сегодня еле на ногах держался, — продолжил он. — Ты это прекрати, слышишь, прекрати! — отец Алексий постучал пальцем по столу.

— Кто, — отец Михаил встрепенулся, — успел доложить?

— Докладчики, милый мой, всегда найдутся, — пробасил Григорий, а Вениамин вздохнул.

Всех троих отец Михаил знал близко — по праздникам встречались, целовались. Отец Михаил был крестным старшего сына Григория и младшей дочери Вениамина. Алексий был крестным его сына, Григорий — дочерей. С отцом Алексием отец Михаил учился в семинарии. Алексий происходил из поповской семьи, и чувствовалось в нем поповское старое тщедушное семя. А сам отец Михаил был из семьи инженеров, работавших на нефтяном предприятии в южном городе у моря. Его решение стать священником было внезапным и никаким душевным потрясением не обусловленным. Родня обиделась, когда он бросил четвертый курс университета, где учился на физико-математическом. После семинарии он был направлен в другую, приграничную область, долго восстанавливал выделенный ему поселковый приход, и на какое-то время эти три священника — Алексий, Вениамин и Григорий — заменили ему родню.

Отец Михаил по привычке смотрел на них исподлобья, но в его больших измученных голубых глазах светилась прежняя улыбка. Лицо его было чересчур бледно, а глаза в глубоких морщинах которых полгода назад еще не было, как и седых нитей в густых вьющихся темных волосах.

— А чтоб не безобразничать, — с развязной назидательностью проговорил отец Михаил, — надо образ и подобие в себе сохранить. А с меня его содрали. Содрали, — повторил он, — и я оказался вон каков.

— Даже в пламене адовом душа — образ Бога! — выпалил Алексий, а его костлявое тело так и дернулось под рясой.

— Образ Божий — это разум и свобода, — мягко вставил молчавший до того отец Вениамин.

— Те-те-те, отцы, давайте без теологии, — остановил их отец Михаил. — Вы спасать меня приехали или спорить? А что как я вам сам доложу одно свое откровение? В долгих размышлениях после постигшей меня беды, — он говорил иронично, — вдруг понял я, что образ Божий — это семья.

— Муж подобие Бога, а жена — подобие мужа, — пробасил Григорий.

Вениамин хмыкнул. Алексий изумленно приоткрыл веснушчатый рот. А отец Михаил вдруг закрыл лицо руками и заплакал по-настоящему, его массивные плечи затряслись.

— Значит, вот такой я жалкий муж, раз у меня такое подобие, — срывающимся голосом проговорил он.

Отцы молчали, вздыхали, переглядываясь.

— Полгода уже прошло, — наконец ласково сказал Григорий. — Пора брать себя в руки, о детях думать.

— А что, если не могу? — отец Михаил прямо посмотрел ему в глаза. — А что, если сил утешиться не имею?

— Тогда верни ее! — Григорий ударил по столу рукой.

— Вернуть? — отец Михаил перестал плакать и затрясся от злости. — Вернуть эту тварь? Да я лучше с колокольни — сразу вниз головой.

— Тогда утешься, — проговорил Григорий тем же тоном, каким только что предлагал ее вернуть.

— И этого не могу, — отец Михаил мягко выдохнул «г». — Не могу, — повторил он и снова заплакал, опустил голову, замычал.

Алексий стал бормотать молитвы, не забывая с осуждением качать головой, Вениамин виновато улыбался, а отец Григорий вскочил и, кряхтя, распахнул окно. Занавеска снова пошла гулять и слепо ткнулась в лицо отца Михаила. Когда он перестал плакать и поднял на отцов глаза, Алексий, словно только этого и ждал, сунул руку в карман рясы, достал что-то и выложил на стол, исступленно, как он делал всё, шарахнув по нему ладонью. Увидев, что это, отец Михаил отшатнулся.

— А-а-а! — победоносно закричал отец Алексий, как будто хотел сказать: «Так и знал!» — А-а-а! Но в сем твое спасение!

На столе лежал черный плетенный монашеский поясок.

Все молчали. Отец Михаил поднял на Алексия ясные глаза.

— «В сем спасение», — передразнил он, поморщившись. — Не пафосничай.

Трое священников остались в его приходе до следующего утра. Полночи они проговорили о разном, и отец Михаил немного повеселел. Но через день после этого он проснулся с тем же тяжелым чувством — как будто всю ночь у него на груди лежал тяжелый крест. Вот уже полгода по утрам, еще не открыв глаза, в самый момент пробуждения, он прежде вспоминал не где он и кто он, а о том, что с ним произошло. Он смотрел в потолок спальни, уже взятый такой тоской, что хотелось кричать. И в то утро после визита отцов ему так же хотелось кричать, но этажом ниже спали дети —Ленька, Юлька и полуторогодовалая Маша. Из таких состояний его выводил только алкоголь. Но вчерашний разговор с отцами подействовал на него, и он обещал себе сегодня не пить.

Если говорить по-простому, то отцу Михаилу изменила жена — матушка Александра. И теперь он должен был или ее вернуть или жить всю жизнь, как вдовствующий. Но жениться во второй раз он права не имел, ведь священник венчается лишь дважды – первый раз с женщиной, второй – с церковью, а третьего раза не дано. Отец Михаил боялся одинокой жизни – при живой жене, но еще больше он боялся подвига монашества, который принимают вдовствующие отцы. Этого подвига требовал от него Алексий, но подвиг этот был ему не по душевным силам.

Матушку он выбирал так – перед рукоположением надо было жениться, и он искал жену. В то время ему было двадцать шесть, он был стройным, красивым Александра приходилась дальней родственницей жене отца Алексия. Была она скромной тонкой девушкой двадцати лет с густыми медными волосами. Сильней всего отцу Михаилу при первой встрече запомнились ее глаза — карие с медовым оттенком, неспокойные, любопытные, как у олененка, сходство с которым довершали чуть широкий лоб и острый маленький подбородок. Перед свадьбой он спрашивал Александру не о любви, а готова ль она к жизни супругой священника, и Александра всё время смущенно смеялась, пока отец Михаил не догадался — происходя из поповской среды, она лучше него знает, как живут матушки.

Они почти счастливо прожили тринадцать лет. Родился Ленька. Отец Михаил руководил восстановлением старого храма, построенного еще в позапрошлом веке, и заодно строил на краю поселка дом для семьи. Жили в маленькой сторожке при церкви, и жили дружно. После рождения Леньки Бог им пять лет детей не давал, но отец Михаил всё равно не верил в то, что Бог его, такого прилежного своего слугу, наказывает. Молился и просил, и, наконец, матушка забеременела вторым ребенком. Отец Михаил не сомневался, что случилось это по его молитвам. Роды выпадали на Пасху, и так совпало, что в том году владыка позвал его к себе и, как о великой милости, объявил о своем решении послать его в Иерусалим за благодатным огнем. Отец Михаил сначала вспыхнул от радости — он мечтал побывать в Иерусалиме, но больше того его радовало, что владыка из всех выделил его. Он еще раз убедился, что служит хорошо и владыка его старания отмечает. Но вспомнив, что матушка в родах должна будет остаться одна, он, подумав, отказался от поездки, не забыв много раз смущенно поблагодарить владыку. Он так долго просил второго ребенка, что не мог пренебречь благодатью присутствия при рождении просимого. Возвращаясь в свой поселок, он остановился на перекрестке, обвел глазами жирное черное поле, лежавшее под дорогой. По нему уже ходили грачи. Отсюда за поворотом будет видна колокольня — высоченная, белая, с трещинами по всем трем ярусам. Первые холодные дожди уже пробудили в поле жизнь, и отец Михаил вобрал в грудь едкого запаха земли и, сам стыдясь своего сентиментального пафоса, проговорил: «Здесь мой Иерусалим».

К третьим родам матушки и дом на другом краю поселка был построен, и церковь полностью восстановлена, и отец Михаил уже состоялся как священник, по крайней мере, ему казалось: он знает о Боге всё, что дано знать смертному человеку. Для себя он тогда мечтал только об одном — дойти в своем служении до пика. Пик этот он представлял в виде высоко полыхающего огня, который, горя, не сжигает. Чувствовалось, что он близок к этому душевному рывку, и третий ребенок ему уже мешал. Постепенно он перебрался жить в церковную сторожку под предлогом того, что надо отремонтировать и ее. Сначала он признавался себе, что прячется от семьи, чтобы пережить этот пик и потом вернуться домой умиротворенным. Желая облегчить жизнь жены, он вызвал в поселок из далекого города свою немолодую, но крепкую тетку. Но шли недели, месяцы, а отец Михаил приходил в свой новый двухэтажный каменный дом только по выходным, основное же время уделял пастве. Порой, занятый чужими делами, он останавливался, прислушивался к себе, ловя первые языки ожидаемого внутреннего пламени, ему казалось, что они поднимаются в нем и вот-вот возгорятся. Но они не возгорались, и он постепенно привык к тому, что с матушкой живет врозь.

Приходя домой, он бесцельно ходил по большим новым комнатам, садился в резное кресло, которое сам заказал знакомому краснодеревщику, и всё ему не нравилось, всё как будто несло неприятный душок. А матушка после третьих родов похорошела, ей уже было тридцать три, и, оставаясь такой же худенькой и гладкой, она только чуточку расширилась в лице, и глаза ее смотрели по-другому — по-царски властно, а в движениях появилось что-то бесстыдное. По крайней мере, отцу Михаилу становилось стыдно, когда он смотрел, как она просто шла, выставляя вперед ногу так, чтоб та задела другую, как бы чуть не наступала себе на пальцы, и при этом вся подпрыгивала, выставляла грудь вперед, как будто говорила – «На возьми». При этом она постоянно откидывала волосы назад, будто они ей больше не нужны. «Идет так, словно каждую минуту на виду у мира или постельными делами занимается», — думал отец Михаил. Но о любовнике он не то чтобы не догадывался, он и подумать о таком не мог. Ничего похожего не пришло ему в голову, даже когда в сторожку стал часто прибегать материн любимец Ленька, а потом и вовсе переехал туда.

Новая, изменившаяся Александра отца Михаила не влекла. Порой, устав от прихожан, он по вечерам садился в церкви на лавку, и перед ним как будто вставала прежняя матушка, по которой он скучал — маленькая, с лицом сердечком и беспокойными любопытными глазами, чистая и наивная, какой он встретил ее и какой видел в начале брака, когда она, прижав к себе маленького Леньку, стояла в вязаном платочке в первых рядах и слушала его проповедь, и ему казалось, она слушает его всем своим существом. Он скучал по той матушке так, словно она была совсем другим человеком, но не той, с которой он теперь живет. Всё это он списывал на свой возраст — ему исполнилось тридцать девять, и он скучал по собственному счастливому прошлому. И как эта матушка его не влекла, так же его не влекла ни одна другая женщина.

Как-то он упрекнул сына, что тот не бывает дома и обижает отсутствием мать. Рассказал ему, как он маленьким простыл, температура поднималась, сам отец Михаил в это время был в соседнем районе, замещал там священника, и матушка, не дождавшись ни его, ни «скорой», пошла в районную больницу с маленьким Ленькой на руках пешком. А жили они тогда бедно, нормальной зимней обуви он ей купить не успел, и она шла в осенних ботинках. И пока он всё это сыну говорил, ему в голову пришла мысль — да он же так сам себя упрекает за то, что не ходит домой. Он явственно представил маленькую фигурку жены с ребенком на руках, идущую по дороге меж полей пешком по снегу в осенних ботиночках. Она тогда промочила ноги, болела по-женски и долго не могла зачать второго ребенка. Он чуть не заплакал от умиления, тепло налившегося в сердце, и дал себе слово вернуться домой.

В то время Маше исполнилось девять месяцев, а сам отец Михаил чувствовал себя зрелым священником — проповеди он больше не писал, они приходили к нему сами, и он чувствовал, что говорит от сердца. В сердце рождалось умиление, но, как природа слез бывает разной и люди плачут то от счастья, то от радости, а то от горя, так и одно и то же умиление приходило от разных причин — от радости, от жалости, от любви, от ожидания чего-то большего. Когда отец Михаил говорил на вдохновении, ему казалось, слова выходят не из его мысли, а прилетают из того же источника, из которого скоро будет ниспослан огонь веры. В такие моменты он был уверен, что легко мог бы говорить проповедь хоть в храме Христа Спасителя в Москве перед огромным собранием развращенных умом столичных людей. И в своих глазах он как будто становился больше от того, что выбрал маленькую паству — простых деревенских Семеновну и Арину, приходивших к нему из года в год с одними и теми же грехами.

Стояла середина осени, фруктовые деревья отчетливо шелестели, особенно к вечеру, отец Михаил в раздумьях прогуливался по двору храма, и в этом шелесте ему слышался ропот. Вот уже три дня, как он принял решение вернуться навсегда к матушке, но откладывал возвращение со дня на день. «Что-то ушло, — сказал он себе. — Что-то настоящее ушло». И тут ему в голову пришла такая резкая внезапная мысль, что он схватился рукой за ствол вишни. «Если не отходить от своего человека никогда, то и недостатки с близкого расстояния не будут видны», — говорила мысль. Она была простой и банальной, а отец Михаил банальностей не любил, но эта произвела на него впечатление, и он дал себе твердое слово с утра явиться к матушке. А чтобы возвращение его не казалось ей милостью, он решил подарить ей завтра корзинку роз.

Утром он оглядел розовые кусты, растущие в церковном дворе, и почему-то пожалел их рвать, да и корзины у него не было. Он попросил одного прихожанина свозить его в город и там приобрел самые высокие бордовые розы с крупными шипами. Купил штук пятнадцать. Корзинка тоже нашлась, но была мала, и отец Михаил просто положил на нее розы сверху под ручку.

Отец Михаил переступил порог дома и умилился тишине. Дети и матушка еще спали. Новые деревянные полы казались старыми исхоженными не одним поколением детей под теплым осенним светом. Отец Михаил стал подниматься на второй этаж в спальню, трогал теплые залитые солнцем перила, и ему казалось, что и правда его семья прожила в этом доме много лет, дети успели повзрослеть, а сам он никогда отсюда никуда не уходил. Это впечатление усилилось, когда в зале его взгляд упал на резное кресло. Казалось, что и это кресло не новое, что он просидел в нем вечерами лет десять, а то и двадцать. Когда он открывал дверь спальни, в глазах его стояли слезы умиления.

Он тихо вошел с корзинкой на руке и застыл возле кровати, с любопытством разглядывая молодое смуглое тело с темным затылком, прикрытое простынями. Тело было мужским, и отец Михаил в первый момент со страхом подумал: «Что он сделал с матушкой? Где она?» Он весь побелел, задышал сипло, оперся корзинкой о кровать. В это время дверь ванной тихо скрипнула и оттуда вышла совершенно голая матушка. Отец Михаил перевел на нее изумленные глаза, обрадовавшись в первый момент, что та нашлась живой, и разинул рот. Матушка еще не успела заметить его. Она шла к кровати, откидывая за спину пышные волосы. Ноги она ставила крестиком, чуть не наступая пяткой на носок, а подушечки белых грудей подпрыгивали. Отец Михаил издал слабый крик ужаса и отступил. Их глаза встретились, и ее лицо исказилось гримасой удивления и страха. Мужчина, лежавший на кровати, оторвал от подушки голову, быстро оглядел комнату и опрометью вылетел за дверь. Дверь, глухо стукнувшись о косяк, захлопнулась.

От этого стука отец Михаил как будто пришел в себя, вздрогнул, судорога прошла по всему его телу, и он пошел к жене с корзинкой в одной руке, а другую распялив всей пятерней в воздухе. Матушка закричала и хотела убежать, но он схватил ее за волосы и, прохрипев: «Цветы на твою могилу, тварь!», окунул лицом прямо в розы. Матушка сначала не сопротивлялась, но, когда ее лица коснулись шипы, задергалась. Отец Михаил, улыбнувшись сведенным ртом, раздув ноздри и выпучив бешеные глаза, нажал ей на голову сильнее, услышал, как хрустят, ломаясь, стебли роз, и вдруг понял, что жена слабее его настолько, что он легко может убить ее одной рукой. Он, не помня себя, поднял ее, крепко держа за волосы, она обмякла, по щекам и лбу текла кровь. Он поднес ее лицо к своему, и она, увидев его улыбку и выпученные глаза, закричала, затряслась и попробовала вырваться, но он еще раз макнул ее головой в розы. Он давил, пока она не перестала сопротивляться, и уже понял, что убьет ее, эта мысль доставила ему удовольствие, и он готов был заплатить за это удовольствие свой свободой, всей жизнью. Он только хотел еще раз посмотреть ей в лицо. Он снова поднял ее, она уже не тряслась, застыла, как мертвая, а глаза ее затянулись какой-то мутной пленкой, отчего стали тупыми, как и все ее лицо.

— Фу, — отец Михаил внезапно отбросил ее и с гадливостью посмотрел на свою руку. Ему теперь казалось, будто он избил покойницу. — Да ты и не человек. Уходи. Через час чтоб духу твоего не было.

Из дома он пошел в церковь и там ходил под деревьями, широко раздвигая и ломая ветви, словно медведь. Под рясой он расправлял плечи, будто разминая их перед тяжелой работой. Он всё еще видел отупевшие глаза жены и вздрагивал от омерзения. «Нет Александры, больше нет, — вскрикивал он. — Умерла она. Эта — другая». Не переждав и часа, он взял в сторожке топор и отправился к дому, мыча и рыча, размахивая топором и пугая прохожих. В доме ему навстречу вышла перепуганная тетка с младенцем на руках, за ней жалась Юлька, взглянув на него, тетка заплакала. За ней расплакалась Юлька и заревел младенец. Отец Михаил уронил топор и тоже заплакал.

С тех пор матушку в поселке никто не видел, как и ее любовника, оказавшегося двоюродным братом соседки, приезжим из Курска. Отец Михаил скоро начал пить, и от питья ему становилось легче. Он пил утром и вечером. Сам владыка просил его вернуть жену, но отец Михаил наотрез отказался. Но и вдовствовать он не хотел. Он

боялся не воздержания, а одиночества. Когда он не пил, на него находили страшные приступы ярости, и он жалел, что, прибежав в тот день с топором, не застал матушку. Средняя дочка ничего не понимала и спрашивала, где мама, а двенадцатилетний Ленька всё понимал и ни о чем не спрашивал. Служил отец Михаил лениво, больше по привычке, и полноценным священником себя считать перестал.
На другой день после визита отцов он пробовал браться за разные дела — то двор убирать — и бросал, то стволы им белить— и бросал, то за книгу брался и сразу отталкивал ее. Тетка как будто нарочно ходила за ним и что-то бурчала, держась на расстоянии, но в конце концов в ее непрекращающемся бурчании стало слышаться: «А что ты хотел? Нечего было из семьи уходить. Теперь возвращай».
— Что? — не выдержав, обернулся к ней отец Михаил.
— Ничего, ничего, Мишенька, — вздыхала она. — Ничего-ничего.
Отец Михаил знал, что тетка часто, закрывшись в своей комнатке, которую он окрестил «вдовьей», разговаривает с изгнанной матушкой по телефону, докладывает ей всё. Он этому не препятствовал, не потому что допускал, что когда-нибудь захочет ее вернуть, а потому что ему был неприятен даже разговор о ней. Но тетка каждым взглядом и даже шарканьем ног говорила ему: «Верни ее. Верни».
В обед он ушел в церковь. В этот день она, аккуратная, с круглыми потрескавшимися бочками, в апрельском солнце показалась ему ослепительно-чистой, и он, не решаясь войти, долго стоял перед входом. Он прошелся несколько раз вдоль стены. Глядя на него, можно было подумать, он размышляет о чем-то, но он просто не решался зайти в храм. На белую стену, которую он сам же, своими руками красил год назад, пучком падало солнце, от нее исходило сияние, стена будто превратилась в экран. Скоро отец Михаил стал с интересом наблюдать за собственной тенью, мельтешившей на том экране. И стал намеренно ходить вдоль стены быстро — туда и обратно. Над его головой колыхались ветки вишен, на них уже появились бутоны, но на стене они отражались увеличенными, темными лапами, и как будто это всё — ветки, бутоны — тоже ускоряло движение на стене, металось за отцом Михаилом и, казалось, хочет его поймать. Он перестал бегать и медленно пошел к вишне, прижался лбом к стволу.
За эти полгода он постарел. Не только в его буйных черных волосах появились серебряные нити, но и кожа треснула морщинами. Ему снова захотелось кричать. Он подумал, что с тех пор, как ушла матушка, ему только одного этого и хотелось — кричать. И если б он перестал думать о людях, которые назовут его сумасшедшим, он бы взял и закричал, и ему сразу стало бы хорошо. Он направился к колокольне. Старые деревянные ступени заскрипели под ногами. Взобравшись на последний ярус, он посмотрел вниз на крыши, дворы и сады, поднял глаза к небу и схватил веревку. Колокол звякнул. Отец Михаил посмотрел в небо и закричал: «Ну и что ты мне теперь сделаешь? Ничего! Ты же справедлив! А по справедливости ты мне должен. Должен!» Он яростно дернул веревку, все три колокола — большой, средний и малый — скандально затрезвонили, хаотичный звон посыпался на поселок. Отец Михаил подпрыгивал на месте, его волосы растрепались и липли к лицу, как змеи, он смеялся и взвизгивал: «Попадья загуляла! А?! Ни Алексию, ни Вениамину, ни Григорию, а мне! Ну и что ты мне теперь сделаешь?!»
Внизу собрались люди и, задрав головы, смотрели на колокольню, и отцу Михаилу стало казаться, что вместе с трезвоном с его груди срываются тысячи крестов и падают в землю.

Часть II

Прошло пять лет. Пить отец Михаил давно бросил, жил без жены, но по документам оставался женатым. Он уже успокоился и вспышки гнева переживал редко. Служил по привычке, религиозное рвение в нем совсем угасло. Однажды он поехал к отцу Вениамину и исповедовался ему. «Ничем не горю, ничего не хочу», — признавался отец Михаил. Вениамин посоветовал ему встать у входа в храм и заглядывать в глаза выходящих.
— В них — отблеск веры небесной, — стесняясь, говорил он. — На земле только в глазах верующего можно ее увидеть.
Вениамин хорошо знал насмешливый характер своего друга, и потому скороговоркой добавил, что совет этот — не его собственный, а полученный от старца из Оптиной Пустыни, когда тот был еще жив. Вениамин испробовал его на себе и делится им искренне. Отец Михаил Вениамина уважал, и на другой день встал у входа в его храм.
За церковными дверями отец Вениамин еще причащал и исповедовал, а отец Михаил, любопытно прищурившись, ловил взгляды первых выходящих. Люди потихоньку шли, и многие с удивлением взглядывали на пялившегося незнакомого священника, наполовину седого, с большим животом, в коротковатой спереди рясе, открывающей старые туфли с квадратными носами. Но с глазами ясными, голубыми. Многие ему улыбались. Наконец от этих улыбок отец Михаил почувствовал в груди что-то похожее на умиление и, посчитав, что и того достаточно, хотел уже уходить, но в это время из храма вышла молодая женщина, державшая за руку девочку. Женщина была маленькой, гибкой, в вязанной шапочке на рыжих волосах, и настолько потрясла его своим сходством с его молодой матушкой, что он заплакал. Невольно он пошел за женщиной, она, почувствовав это, обернулась и, увидев его близко, шарахнулась. Отец Михаил побледнел, у него затряслись губы и живот, он ушел, плача от обиды, с таким чувством, будто Александра предала его второй раз. Он всё повторял: «Вот тебе и отблеск».

Скоро после этого случая началась война, и отец Михаил отправил дочек с теткой в родной южный город. Повзрослевший Ленька остался с ним, а сам отец Михаил приучился с гордостью повторять себе: «Сам никуда не поеду. Я венчался с церковью. Жена меня предала, а я Церковь не предам».
К удивлению, и он сам, и жители поселка к войне привыкли быстро. В феврале двадцать второго года их сильно перепугала военная техника, прошедшая через поселок к границе с Украиной, но потом война проявлялась только в шуме далеких взрывов и иногда, очень редко, какой-нибудь снаряд залетал к ним в поселок, но, по счастью, никого до сих пор не убило. Отец Михаил немного оживился в своих проповедях, но не от проповеднического огня, и часто советовал не задавать вопрос «За что?». «Вы живете на границе, — говорил он. — Война сначала приходит на границу. Чего удивляться? Так было всегда. Не будь нам по силам вынести это испытание, Господь нам его бы не послал». Но все-таки, когда он произносил эти слова, чувствовал в них неправду — вот взять его, священника, который жил, веря, что Господь любит его, а Господь взял и дал ему испытание. По силам оно ему было или нет? «А по силам тебе или нет?» — насмешливо спрашивал он себя, и не мог ответить. С одной стороны, получалось, что как будто по силам — он не совершил страшного греха и уже вроде бы успокоился. Но по его разумению человек должен был выходить из испытаний, став лучше, сильней, а отец Михаил вышел слабым, обиженным, и испытание, данное Господом, воспринимал как наказание. И потому, когда он в проповедях произносил такие слова, в нем поднималось еще и чувство стыда за то, что он лгал.
Как-то во время проповеди о несчастном Иове, у которого Господь отнял всё, его перебил истерический женский голос. «Отец Михаил, хватит про Иова! — кричала местная предпринимательница Мария Ильинична. — Ты скажи, сам поддерживаешь войну с Украиной или как?» Отец Михаил повернулся и с изумлением и осуждением посмотрел в ее широкое грубое лицо. На ее голову была наброшена прозрачная черная косынка, которую она придерживала под подбородком рукой. На каждом ее толстом пальце сверкало по золотому кольцу. Мария Ильинична с мужем — заместителем главы администрации — выращивала картошку. Она была самой богатой женщиной в их районе. Сейчас обстрелы сильно портили ей жизнь — ее поля лежали впритык к Украине.
Отец Михаил оторвал от груди крест, потер его и сощурил один глаз. Некоторое время он молчал, но вдруг поднял голову и, глядя на Марию Ильиничну ясными голубыми глазами, сказал:
— Раба Божья Мария, сама знаешь, я — не какой-нибудь захватчик или империалист. Но что мне делать, если я искренне считаю Одессу русским городом? Только по иронии судьбы она — украинская. Зла у меня к украинцам нет, но если можно эту иронию исправить, то я, как чисто русский поп, хоть и грешный, — отец Михаил весело перекрестился, — только за.
В окружавшей его толпе засмеялись. Мария Ильинична гневно фыркнула, погрозила ему толстым пальцем и, ничего больше не сказав, пошла из храма, тяжело наступая пудовыми ногами в каблуках.
— А? Что? — отец Михаил озорно приложил руку к уху. Прихожане гудели и смеялись. — И Харьков — русский город? И Николаев? Я — только за!
Он перестал смеяться, как будто его настроение изменилось вмиг, нахмурился. Помрачнела и паства. «А ведь связаны мы», — вдруг подумал отец Михаил и вспомнил день, когда буянил на колокольне. После того случая некоторая часть паствы от него отпала. Мария Ильинична отпала первой. Раньше эта богатая предпринимательница, с трудом выцеживающая свои грехи на исповедях, щедро жертвовала на храм, а после колокольни перестала. Но ей, как и другим, через некоторое время пришлось к нему вернуться. «Других-то попов в поселке нет», — с горькой усмешкой говорил себе отец Михаил. Сейчас он тяжело вздохнул, собираясь продолжить про Иова, но едва открыл рот, его снова перебили.
— А дети наши за что страдают? — выкрикнул другой женский голос.
Отец Михаил его узнал. Это была Вера — школьная учительница. Вере было лет тридцать пять, она родилась в этом селе, ее муж — тракторист — умер года два назад, а следом за ним — Верина свекровь. На каждой исповеди с тех пор Вера рассказывала, как забыла дать больной, мучившейся свекрови нужное лекарство, и тут же добавляла, что сделала это без умысла. Он вспомнил об этом сейчас, когда услышал ее голос.
— Не нам судить — за что! — властно ответил он. — Бог так захотел.
Он посмотрел на худую болезненную Веру. Она развела удивленно руками. «Как захотел? Просто захотел, и всё?» — спрашивала она.
— Просто захотел, — отрезал отец Михаил. – А вот такой он — Бог! Он так решил! Его воля. Всё!
Люди испуганно притихли. В наступившей тишине по храму резко прокатилось эхо его последних слов, в которых он сам услышал отчетливый ропот, и прислушивался к отголоскам своих слов, боясь, как бы на конце раскатов ропот не перешел в хулу. Он хмурился, глядя в толпу, но отчего-то видел перед собой не людей, а их грехи. Вон под паникадилом стоит муж Марии Ильиничны, Алексей Викторович — грузный, лысеющий, с бледным лицом мучного оттенка. Изменяет жене с Еленой — бухгалтером в компании жены. Елена тоже здесь — стоит за его спиной, потухшая блондинка. И муж ее рядом. Игорь — строитель, не пьет, но клиентов обсчитывает. Все тут — грешные, и грехами друг с другом связанные. И вот так, строго глядя на молчащих прихожан, он привязывал их друг к другу грехами, как веревками, пока взгляд его не остановился на постном лице свечницы Арины — вот ведь праведный человек, живет как монахиня. С год назад приезжал отец Григорий и подарил Арине с напарницей икону Косьмы и Домиана. Арина постыдилась нести ее домой — икона в храм подарена и на двоих, а напарница, не спросив, унесла и только тогда спросила у Арины, не будет ли та возражать, — она ее повесила уже над кроватью больной матери, но, если Арина скажет, снимет и вернет. Отец Михаил никогда не видел свою свечницу в такой ярости. На ее обвисшие щеки вернулся румянец, впалая грудь тряслась, когда она говорила отцу Михаилу: «Я б ей икону взять не разрешила, это для храма. А она обставила всё так, чтобы я нагрешила и сказала: ”У больной матери забери”, а я так не скажу, и всё равно в дурочках остаюсь. А я не дурочка! Надо было сначала спросить!» Арина божилась напарницу простить, но на исповедь приносила один и то же грех — гнева. И отец Михаил удивлялся, откуда в этом тщедушном бесцветном теле столько нескончаемой ярости.
Отец Михаил потер грудь, переложил по привычке крест с места на место. Он открыл рот, чтобы напомнить о любви к ближнему своему, призвать не грешить, да так его и закрыл. «Кто не грешить? — спросил себя он. — Они? Никак. Ты и сам такой». Махнув рукой, он пошел из храма, останавливаясь только возле детей и благословляя их с особой лаской и заботой.

Было начало августа, дни стояли жаркие, отец Михаил плохо спал. Ложился он под открытым окном, откуда волнами шла влажная духота. Сны ему снились преимущественно плохие, после пробуждения он их не помнил, они оставляли только чувство, похожее на изжогу. В те ночи он просыпался часто, обливался липким потом, садился на кровати и смотрел в окно на серую полоску в ночном небе. Вставать еще было рано, спать противно, и он всё сидел, покачиваясь, с закрытыми глазами, то думая о чем-нибудь, а то проваливался в дрему, из которой выскакивал с испуганным возгласом, и снова ничего не помнил. В одну из таких ночей он, вот так же сидя на кровати с выпученными глазами, понял, что стреляют громче обычного и как будто слышны разрывы. Накинув рясу, он вышел во двор. Всё было тихо, в домах у соседей не горели окна.
Он решил пройтись, и пошел по дорожке к центру в свете серой полосы, которая на небе сделалась шире. Комары еще звенели в кронах деревьев, отец Михаил уже жалел, что поднялся. В конце концов стреляют тут третий год подряд, и до сих пор ничего не происходило, а он весь день будет ходить вареный — было только четыре утра. В небе уже не было ни одной звезды, а серая полоса на глазах размывалась, теряя границы. Отец Михаил свернул и остановился как вкопанный. В небе ему привиделись три огромных черных монаха. Наклонившись, они смотрели на него. Он поднял руку ко лбу, чтобы перекреститься на видение, но в тот же миг разобрал, что это были три черных жирных столба дыма, поднимавшихся от земли. Вырастая до нижней границы серой полосы, они не смешивались с ней, а сгибались и как будто кланялись. Он побежал в ту сторону и увидел, что на центральной площади горят продуктовый магазин, старое здание почты и двухэтажный дом. Огонь поднимался, трещал, в нем вспыхивали яркие золотые пятна, от него отрывались клочки, уходили вверх, и казалось, по темному небу плывут огненные облака.
Послышался шум мчавшейся машины. Рядом с ним встал большой черный внедорожник Марии Ильиничны. За рулем сидел ее бледный муж. Мария Ильинична была тут же, прижимала к животу переноску с крошечной собачкой.
— Наступают! — крикнул Алексей Викторович. — Будем прорываться к городу.
— Садитесь, батюшка, с нами! — нетерпеливо пригласила Мария Ильинична.
Отец Михаил помотал головой, Марья Ильинична ударила мужа по руке, и машина умчалась. Отец Михаил поднял голову. Дымные столбы больше не казались ему монахами. Он побежал.
У ворот своей церкви отец Михаил вынул из кармана телефон и, сгибаясь, хватаясь за бок, тяжело дыша, стал набирать номера прихожан. Связи не было. Он отпер калитку, шмыгнул к колокольне, пройдя под деревьями и намочив ночной росой ворот рясы, вздрогнул от скользнувшего по спине холодка. На втором ярусе колокольни он споткнулся и чуть не полетел вниз, но успел схватиться за перила. Потянулся, как будто вырывая себя из плена перил, и, найдя рукой веревку колокола, повис на ней, не дойдя последних ступеней. Качнулся назад, но не упал, а колокол вздрогнул и издал звук. Еще через миг все три колокола бешено затрезвонили, и по поселку разнесся хаотичный звон, шедший тревожными кругами над церковью, над крышами, над дорогой. Скоро, когда солнце мазало небо оранжевым закатом, а с другой стороны догорал пожар, к церкви потянулись первые люди.

Теперь отец Михаил радовался, что всегда держал подвал церкви в чистоте. Здесь собралось человек пятьдесят, и его сын Ленька в их числе, другие либо успели уехать, либо оставались в своих домах, связи с ними не было. Подвал был широким, с двумя круглыми окошками под низким потолком. Отец Михаил расстелил там ковер, спущенный из храма, и по нему уже бегали дети, которые только пару часов назад плакали от страха, когда родители привели их сюда на рассвете. Лучи из окошек, находившихся на противоположных сторонах, соединялись и висели в полутьме над ковром крепким сияющим крестом.
Семеновна сидела на лавке, прижимая к груди икону Николая Угодника. Ее вывернутая губа дрожала, она не переставая читала молитву, без интереса глядя на детей, потом закрыла глаза и, кажется, задремала. Отец Михаил подошел к ней забрать икону, чтобы та не вывалилась на пол, но встретил такое сопротивление дряхлых рук спящей Семеновны, что, улыбнувшись, отошел.
Мужчины обсуждали, что делать — ждать нашу армию или попробовать выехать в город, там узнать, что происходит. Женщины плакали. Ленька вызвался идти в город один прямо сейчас, но получил подзатыльник от отца.
— Есть тут кому кроме тебя сходить, — проворчал отец Михаил.
Ленька обиделся, перебрался на другую сторону подвала и уселся на голый пол. Отец Михаил прислонился к теплой стене и смотрел на Леньку. Ему исполнилось уже семнадцать. Повзрослев, сын стал очень похож на мать, от отца Михаила в нем были только голубые глаза. С тех пор как отец Михаил выгнал матушку, Ленька ни разу с матерью не общался, с семи лет был ее лишен. Отец Михаил никогда ему слова плохого о ней не говорил, Ленька сам не хотел о ней ничего слышать. «Я могу в город сходить», — передразнил он про себя сына, и вдруг понял, что тот пойдет, и со страхом посмотрел на него, обиженно шмыгающего носом.
Отец Михаил слушал разговоры, а сам думал, что делать. Позвал их сюда, значит, ответственность за них взял. «А на что еще священник? — спрашивал он себя. — За души отвечаешь, а за тела — что?» «Только я ничем не могу им помочь», — говорил он, и постепенно его голова склонилась, он подпер ее рукой, постукивая пальцами по лбу, словно втолковывая какую-то мысль, и так задремал. Голова его повалилась на грудь, он всхрапнул, и через дрему ему в уши пробрался детский смех, усиленный эхом, и уже во сне прозвучал неземным, словно принадлежал ангелам. Отец Михаил вздрогнул и сразу открыл глаза, увидел крест, сияющий в воздухе, и в дымке отходящего сна дети под ним показались ему ангелами.
Он вышел наверх, не забыв остановиться перед иконой Троицы, перекрестился, подняв брови и шумно вздохнув. Во дворе он взял метлу и принялся мести чистые дорожки. Отсюда хорошо были слышны звуки прилетов, ясное небо показалось ему чужим, и на него навалилось чувство неминуемой катастрофы.

Еще до рассвета отец Михаил, одетый в свою самую старую рясу, разбудил Леньку, спавшего наверху у входа. В храме было темно, в глубине, у алтаря, дергался огонек лампады. В темноте блестели только его глаза и крест.
— Ленька, — он тронул сына за плечо. — До города дойду, вернусь скоро.
— А? Ты че? — Ленька сел. — Я с тобой.
— Лежи, — приказал отец Михаил. — Сказал, сам пойду.
Он перекрестил сына, потрепал его волосы и быстро вышел. «Не надо было будить», — с тревогой подумал он и шагнул за ворота, оглядываясь. Оказавшись на улице, он перекрестил храм, поклонился, и заспешил по дороге.
Еще день-два, и Ленька точно бы побежал в город искать русскую армию. «Лучше я, — говорил себе он, — пусть лучше меня…» Но все-таки отец Михаил надеялся, что ряса станет его защитой, убеждал себя, что и среди врагов есть верующие.
Было тихо, ночь шумела только высоко в кронах деревьев, растущих за заборами дворов. Нигде не горел свет. Скоро он стал читать про себя Иисусову молитву. Возле одного забора он почувствовал на ноге влажное дыхание, подпрыгнул от неожиданности, и сразу снизу залаяла собака. Не прошло и секунды, как голоса подали все собаки округи, и отец Михаил вышел на окраину поселка, сопровождаемый скорбным воем и лаем, и уже не мог отделаться от чувства, что поселок ждет беда.

Восход он встретил уже километра за два, на дороге меж полей. От края темного поля поднялась розовая полоса, над ней затрепетала фата желтого тумана, небо сделалось серым, а всё, что было на земле и выдавалось за контур горизонта, наоборот, потемнело и казалось нарисованным густым черным на розовом экране. Отец Михаил попытался вспомнить, когда он в последний раз любовался рассветом. «Пять лет прожил, как во сне», — сказал он себе. Он остановился и на миг забыл, куда шел и зачем. Молитву он читал машинально. Он думал о своей жизни последних лет. Вдруг выкатилось солнце, отец Михаил ахнул и обернулся. Солнце катилось по черточке горизонта, бросая на поля бегущую золотую дорожку, выедавшую щетину срезанных стеблей. Отец Михаил повернулся всей грудью к солнцу и, глупо улыбаясь, зачем-то бормотал: «Утопаю в твоей благодати».
Через полчаса уже было светло, редко пели птицы, пройдя еще с километр, отец Михаил увидел впереди сожженную бронемашину. Передними колесами она стояла на обочине, кабина ее выгорела дотла. Он отступил с дороги к посадкам и пошел по самой кромке. Возле машины на него напал необъяснимый страх, и он перебежал на другую сторону дороги. У поворота он увидел внедорожник, показавшийся ему знакомым. Тот стоял с широко распахнутыми дверцами, рядом лежала переноска с дохлой собачкой. Стараясь не смотреть на машину, отец Михаил не сводил глаз с яснеющего неба, электрических проводов, синих дорожных указателей.
Отдаленные, звучали артиллерийские выстрелы. Отец Михаил заунывно затянул вслух: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя…» — и так, спотыкаясь и на каждом слове запинаясь, прошел еще километра два до заправки, молясь о новопреставленных. Тут, как будто собранные в кучу, стояли разные машины — «лады», дешевые иномарки. Их стекла были разбиты, колеса обгорели, засыпав дорогу пеплом, и ветерок нес его вдоль полей. Отец Михаил остановился, машинально пропел утробно в себя: «Помилуй мя», — и ему показалось, что он глотнул пепла.
Сойдя в полосу деревьев, росших вдоль дороги, он шел и спрашивал себя: «Ты священник?» «А если священник, ты не бойся, ты молись». Скоро он стал путать молитву со своими словами и шел, повторяя нараспев: «Ты священник? Молись. Ты священник?» Заметив это, он захотел вспомнить, зачем вообще задавал себе этот вопрос, и не смог. Срывающимся голосом затянул: «Господи Иисусе».
Он дошел до развязки, а это уже была треть пути до города. Взяв по ней левей, он увидел две большие ивы, на которые раньше, здесь проезжая, не обращал внимания. Возле ив, ниже по склону, была насыпана куча щебня, и там стояла машина — серебристая «лада», такая же разбитая, как и все машины, которые он видел сегодня. Ему показалось, что он слышит шум моторов, и отец Михаил опрометью бросился к ивам. Едва он скрылся за ними и сел у ствола, как его глазам открылось то, чего он не мог видеть с дороги — возле машины спиной к нему лежал мужчина, в самой машине на переднем сиденье неподвижно сидела молодая женщина, но самое страшное было позади нее — там, в глубине салона, ему виделись маленькие ножки в голубых носочках.
Отец Михаил собрал с земли горсть пыли и потер ею глаза. Шум приближался. Снаряд ударил где-то недалеко в поле, и по небу поползла тонкая дымка гари, которая как будто затянула мелкой сеткой все звуки, оставив только нарастающий грохот. «Господи Иисусе…» — промямлил отец Михаил, моргая забитыми грязью глазами и безвольно расставив ноги в старых туфлях, но даже в сердце его молитва была заглушена шумом мощных двигателей. «За что?» — спросил он и не услышал своего вопроса, и тогда громче, не боясь, всё равно всё скроет шум, спросил несколько раз: «За что? За что? За что?». За его спиной уже проносилась тяжелая техника, земля дрожала. Когда снова стало тихо, он поднял глаза к небу: «А ты чего? Твоя-то справедливость где?» Он посидел так минут с десять, а потом, опасливо оборачиваясь на дорогу, мелко посеменил, как заяц, к машине, встал на колени перед задней дверцей, открыл ее, обнял там что-то и спокойным сильным голосом, как будто находился у себя в храме, прочел разрешительную, а потом заупокойную молитву над ребенком.
Дальше он шел, повторяя, как заведенный: «Ропщу. Ропщу. Ропщу». Начались деревья, растущие вдоль дороги в три ряда, он обрадовался и укрылся в них. Пыльная листва тяжело бренчала над головой, а он всё повторял бессвязно: «Разумом не разумею и ропщу. За что?» Он укололся рукой о сучковатую ветку и невпопад вспомнил, как окунал голову матушки в корзинку. Остановился, затопал яростно ногами, замотал головой и потряс кулаком в небо. Но тут же припомнилось ему, как приходил он на службу пьяным, он словно увидел себя со стороны — растягивающим рот в ухмылке, со святыми дарами в руках. Вспомнил удивленные взгляды своих прихожан, когда, спотыкаясь, шел из алтаря. «Да что ж ты, окаянный!» — взревел отец Михаил. С его лба на грязные щеки струился пост, он тер грудь, на которой лежал нагретый солнцем крест, и так он сам себе сейчас был противен, что ему казалось, жизнь бы отдал, чтобы всего этого с ним не произошло. Посадка уже давно закончилась, но он этого не заметил. Запыхавшись и обессилев, он остановился, поднял голову и удивился тому, что в небе ничего не изменилось — оно лежало такое же ясное, пустое и непроницаемое.

Раздался стрекот, отец Михаил обернулся и побежал. В воздухе нарисовалось небольшое черное пятно, и летело оно в его сторону. Отец Михаил повернул назад, к деревьям, из которых только что вышел, но они были далеко, а дрон приближался стремительно. Отец Михаил бросился на дорогу, передумал, побежал в поле, снова бросился к посадке, засуетился, и только теперь заметил справа, метрах в двухстах от себя рощицу— свеженькую, сочную, а над ней — чистенькое облако. И роща, и облако возникли как будто по волшебству, и отец Михаил припустил в их сторону. Жужжание становилось громче, отец Михаил бежал, высоко подобрав полы рясы, топая, задыхаясь, пот и пыль резали глаза. Споткнувшись, он упал, растянулся на земле. Подняв голову, он посмотрел прямо на летящий дрон, под лопастями которого блестело алюминиевое брюхо взрывчатки.
— Вот лежу я, грешник окаянный, и смерти боюсь, — надрывно проговорил он и затрясся всем телом от страха.
Дрон был уже совсем близко, отец Михаил закрыл голову руками, но отчего-то передумал и, шатаясь, встал, трижды размашисто перекрестился и внезапно изо всех сил побежал. Крест, скача на цепочке, ударял его по глазам. Роща была уже близко и казалась единственным спасением, которого он когда-либо желал. Спокойным шагом он мог бы дойти до нее минуты за две, но дрон уже был над его головой. Отец Михаил остановился, повернувшись лицом к дрону, собрал все силы и пропел: «Господи Иисусе, помилуй мя!». Дрон остановился над его головой и задергался. Неожиданно отец Михаил нагнулся, схватил с земли камень и швырнул в него.
— Отвяжись, с-собака! — крикнул он.
Дрон висел над ним, жужжал и как будто дразнил. Отец Михаил сложил руки на груди и криком молился, но дрон всё не сбрасывал взрывчатку. Тогда отец Михаил повернулся и не спеша пошел к роще, оборачиваясь, крестя дрон мелким крестиком. «Отвяжись, тварь, с-собака», — зло говорил он. Дрон улетел.

В роще разными голосами пели птицы, а одна издавала резкий писк, похожий на тот, что выходит из резиновой игрушки. Отец Михаил прошел под дубами метров двадцать. Солнце, пробравшись сквозь ветки, помечало бликами некоторые стволы, как будто откусывало от них куски. Заметив двух молодых бойцов, сидевших возле маленького прудика, он остановился. По красным повязкам на рукавах отец Михаил узнал своих и смело пошел к ним.
— Вас тут много? — спрашивал на ходу он. — Остальные где? Что происходит? У меня церковь — полная людей.
— Мы не смогли бы его достать, — сказал, поднимаясь, один из солдат — белобрысый, лет двадцати. — Это хохляцкий дрон, нас высматривает. Видел я всякое, но чтоб они улетели… Наверное, Бог вас любит.
— Да он сброс пожалел. Зачем ему на священника тратить? – проговорил второй, худой, тонкогубый, такой же молодой. Он сидел, привалившись к стволу, положив ладонь на живот, с закрытыми глазами, и открыл их только для того, чтобы возразить, после чего сразу снова закрыл.
— А где наша армия вся? — с упреком спросил отец Михаил.
— Армия… — тот же белобрысый пожал плечами. — Ну вон, наша рота осталась лежать у границы. Этой нечисти тьма зашла, они уже здесь как у себя дома. Мы лично эвакуацию ждем.
— А другие? — спросил отец Михаил.
— Другие отступили, — белобрысый пожал плечами. — Все, кто были, отступили. Что вы, дядя? Нас двое осталось.
— Нам приказано отступать, — проговорил второй. — Это приказ.
— А мы? — спросил отец Михаил.
— Это не к нам, — сказал белобрысый. — Мы не можем втроем воевать, а их — тысячи.
Отец Михаил сел рядом с ним на землю и, задумавшись, смотрел в пруд, на изумрудное дно в том месте, где темной воды касался луч солнца. Он сказал себе, что зря ушел из храма, бросив людей, и если армия отступает, то и ему бессмысленно идти в город, надо возвращаться к себе и принять со своей паствой общую на всех судьбу. Последние слова он произнес про себя не без пафоса и разозлился. «До чего же мерзкая птица», — подумал, слушая резиновый писк над деревьями. Сколько он за сегодня прошел? Километров двадцать. Ушел из храма на целых двадцать километров, ужаснулся он, и когда теперь вернется неизвестно. К позднему вечеру? В этот момент солнце оказалось меж двух дубовых крон и замигало оттуда, зажатое их макушками. Отцу Михаилу привиделся пожар, и он представил, как полыхает в огне его колокольня.
— Сколько лет здесь живу, а такой мерзкой птицы не слыхивал, — пробормотал он, поднимаясь.
— В город не суйтесь, — строго сказал тонкогубый. — Туда нельзя, его занял враг. А лучше с нами оставайтесь, эвакуации ждите.
— Да у меня полон храм людей, — нетерпеливо повторил отец Михаил.
— Тогда идите, — разрешил белобрысый. — Идите и молитесь.
— А можно спросить? — тонкогубый снова открыл глаза. — Вы же в Бога верите? Вы же всё про него знаете?
— Я думал, что знал, — так же нетерпеливо ответил отец Михаил. Он спешил уходить. — А теперь думаю, что ничегошеньки не знал.
— Но продолжаете верить? — спросил тонкогубый.
— Да ты ко мне потом в храм приходи, — сказал отец Михаил. — Поговорим.
— Времени не будет, — ответил тонкогубый и улыбнулся.
— Давайте на скорую руку благословлю, — потянулся отец Михаил к голове белобрысого, тот не хотя ее подставил. Он перекрестил его, дал поцеловать руку, почти насильно, тыкнув ею в его рот, и обратился к тонкогубому: — А ты что не подходишь?
— Так он же ранен, — сказал белобрысый, и тонкогубый снял ладонь с живота.
На его животе, там, где печень, темнело кровяное пятно. Отец Михаил как-то по-женски ахнул, взмахнул руками, бросился к нему, схватил его испачканную кровью руку и, ласково глядя ему в глаза, проговорил:
— Ах ты, миленький. Ранен? Исповедаться не хочешь?

Тонкогубый испуганно выдернул руку.
– Я ранен легко, — недовольно сказал он.
– Да я и вижу, что легко, а после исповеди еще легче будет, — он подмигнул солдату. – Ну, не переживай, это — дело дежурное. Всё будет хорошо. Бог даст, война кончится, придешь ко мне в храм, поговорим с тобой о Боге.
— Спросить хотел, — сказал тонкогубый. — Вы в Бога верите и реально считаете, что он справедлив?
Отец Михаил вздохнул и с минуту сидел тихо.
— Да провались ты! — ругнулся он, когда пискнула птица. — А знаешь что, — он, как всегда резко вскинул косматую голову и серьезно посмотрел тонкогубому в глаза, — было даже время, когда я думал, что Бог несправедлив. Но он справедлив. Только справедливость его другая — нашим разумом ее не понять, и ты не пытайся.

С той стороны дороги уже всё небо было затянуто гарью. Отец Михаил вышел из рощи и двигался по полю к дороге, часто оборачиваясь на чистенькое облачко. Он чувствовал облегчение от того, что шел домой. Обернувшись в последний раз, он большим росчерком в воздухе перекрестил ее, захватив в крестное знамение и облако, но не успел он отвернуться, как роща качнулась и перевернулась. Отец Михаил упал, в рощу с визгом прилетело что-то тяжелое. Из нее вырвался белый дым, но стоило дыму коснуться облачка, как по его круглым белоснежным бокам поползли вверх черные струи. Отец Михаил вытянул руку, чтобы перекрестить рощу и оставшихся в ней солдат, но туда еще посыпались снаряды, он пригнул голову, чувствуя, как лицо царапает и обжигает колючий куст травы. Скрючив пальцы, приготовленные для крестного знамения, он попробовал громко читать молитву, но стоило ему пошевелить губами, как иглы и шипы травы обожгли ему губы и глаза. «Господи, пощади их!» — проговорил отец Михаил, каждое слово ему причиняло боль, он чувствовал, как из губ на подбородок течет кровь, но продолжал молиться во весь голос. Послышался страшный шум и треск деревьев.
Когда всё стихло, отец Михаил встал на колени. Его засыпанные землей волосы свисали на окровавленное лицо. Горящая роща желтела свежими переломами стволов, в ней не осталось ни одного целого дерева, а облако висело обгоревшее, и казалось, из него посыплется пепел.
— Ты! — крикнул отец Михаил и поднял кулак. Жилы на его шее напряглись. — Ты! Что ты наделал?! А-а-а, — зарычал он, — ты так решил! Воля твоя! Но за что?!
Вокруг было тихо. Светлыми серьезными глазами отец Михаил продолжал требовательно смотреть в небо. Так он сидел долго, наверное, час, его кулак давно опустился, кровь на лице и губах засохла.
— Молчишь? — наконец пошевелился он, и из нижней губы снова потекла кровь. — Значит, не удостоил?
Он долго и тяжело вздохнул, потянулся в карман за платком. В кармане нащупал что-то похожее на веревку, вынул руку и с изумлением посмотрел на черный монашеский поясок. Его щеки задрожали и рот исказился судорогой, словно он держал на ладони змею. Этот поясок, переданный ему отцом Алексием пять лет назад, он в тот же день положил в карман старой рясы и больше о нем не вспоминал, и рясу ту не носил. А сегодня утром надел, чтобы не испортить в дороге новую.
— Вот оно как, — пробормотал отец Михаил. — И ради одного этого ты ребеночка в голубых носочках убил? Вот ради одного этого?
Он изумленно посмотрел в небо. Его лицо еще раз изменилось — сделалось мертвенно бледным, и вдруг на нем мелькнула догадка.
— А если ради этого, то, получается, я ребеночка и убил? — прошептал он, стуча от страха зубами и сжимая в кулаке поясок. — Я, получается, и убил?
Он вскочил и побежал, повторяя: «Я и убил». Солнце над полем сделалось маленьким. Отец Михаил бежал и бежал, не помня себя, но глаза его прокладывали дорожку по обочинам, петляли по посадкам, и дорожка эта вела к храму.

Он шел назад почти до заката солнца, и к самому концу пути в нем окрепла уверенность — храм целым он не найдет. Всё, что он сегодня видел, погибло, отчего бы не погибнуть и храму. «Но сам-то цел», — напоминал себе он, и в противовес этой уверенности какой-то слабый голос внутри начал убеждать его в том, что сам он не только цел, но и несколько раз счастливо спасся от смерти. Дрон улетел, из рощи он успел выйти — отец Михаил загибал пальцы. «А, может быть, Бог действительно любит меня?» — спросил он, и солнце сильней пригрело спину между лопаток. Тут он вспомнил, как пять лет назад, до предательства матушки хотел дойти до пика в служении, хотел гореть в огне веры. «Да разве это Александра не дала мне подняться? — подумал он. — Или всё натворил сам?» А голосок говорил, что пострадал он уже довольно, и теперь Бог возмещает ему, спасает, любит как особенного.
Отец Михаил удивлялся и радовался тому, что обратный путь был спокойным. Он дал небольшую дугу по полю, чтобы не видеть разбитые машины, и вышел на дорогу, где до поселка оставалось километра два. На перекрестке его будто толкнуло что-то в спину — прямо меж теплых еще от солнца лопаток, он прибавил шагу и почти перебежал дорогу, скрылся в деревьях, как раз перед тем, как по ней промчалась колонна военных машин. На их темно-зеленых боках сидели люди с синими повязками на рукавах. Отец Михаил из-за листвы пересекся глазами с одним, но колонна промчалась так быстро, что чужой солдат эту встречу осознать не успел. Отец Михаил догадался, что колонна ехала из соседнего поселка, тоже соединенного с Сумской областью Украины, но отстоявшего от их поселка километров на двадцать по границе. «И в третий раз спасся», — сказал ему голосок, отец Михаил вспомнил слова солдата из рощи — «Бог вас любит» — и вздохнул.
До поселка оставался уже один поворот. Отец Михаил остановился, потер гудевшие колени. Вот сейчас он возьмет влево, и покажется колокольня. И опять в нем заворочались сомнения, и опять он думал, что вместо беленькой высокой колокольни увидит ее сгоревший скелет. «Зачем уходил? — сказал он себе. — Что нашел? А если всё потерял?» В этот момент солнце окончательно скатилось к земле, и черная линия горизонта словно проволочкой разрезала его круглую голову напополам. Верхняя половина осталась сидеть на поле, разливая по нему маслянистые огненные ручьи, а вторая провалилась вниз. И тут же всё, что ни было — трава, дорога, поле, крест на груди отца Михаила, — тоже загорелось, как в огне. Он уже решился сделать шаг, как из кустов у дороги его окликнул голос.
— Эй, поп!
На дорогу вышел человек с синей повязкой на рукаве и шаркающей походкой приблизился к отцу Михаилу. Он был лысый, с обгоревшими бровями. В руках нес автомат. Дулом он толкнул отца Михаила в спину, сгоняя с дороги.
— Не маячь тут, — развязано сказал он.
Напуганный отец Михаил засеменил мелкими шажочками под дорогу, съезжая по сухой земле, не удержался и шлепнулся вниз, — и оказался рядом с лежавшим на земле мужчиной в военной форме. Тот сжимал рацию в руке и клацал зубами. Рядом с ним сидел третий, темный, худой, с малиновым ртом под тонкими черными усиками. Этот улыбнулся отцу Михаилу, и он сразу вспотел.
— Братик! — худой наклонился над лежащим, и только теперь отец Михаил разобрал, что у того на месте левого глаза краснела дыра, из которой на висок туго текла кровь. — А мы тут тебе попа нашли. Ты же просил. Почти чудо. — Он отрывисто хрипло засмеялся через нос.
Раненый повернул в сторону отца Михаила синий подбородок и зло посмотрел на него здоровым глазом. Клацнул зубами, рука, в которой он держал рацию, затряслась, рация стала шипеть.
— Наш братик исповедаться хотел, — вкрадчиво сказал хриплый прямо в лицо отцу Михаилу, его обдало теплым сладковатым дыханием. — Он из верующей семьи. Отпусти ему грешочки, и мы отпустим тебя.
— Да-да, — пробормотал отец Михаил. — Сейчас, конечно.
Он сидел с задранной до колен рясой, открывавшей его белые толстые ноги и черные носки. Тяжело дышал, синюшная бледность проступала на щеках даже через грязь и засохшую кровь.
Отец Михаил придвинулся к раненому и, испугавшись его здорового глаза, стал смотреть в красную дыру раны. Его сердце сильно билось и обрывками выталкивало из себя то Иисусову молитву, то просьбу к Господу, чтобы украинские военные сдержали слово и отпустили его, а то мелко проскакивал голосок, который говорил, что он снова спасется.
— Не тяни, поп, — сказал хриплый.
Отец Михаил положил дрожавшую руку на потную голову умирающего, закрыл глаза, посидел так с полминуты, убрал руку и выдохнул: «Не могу».
— Не могу, — повторил он, смягчая и почти выдыхая «г». — А как я могу? — он посмотрел прямо в тонкие усики хриплого и его малиновый рот, наводивший на него ужас. — Спастись-то спасусь, — продолжил он, как будто разговаривал сам с собой. — Да в том ли спасение? Так решил. Воля твоя. Что ж, — он хотел посмотреть вверх, в темнеющее небо, но не осмелился.
— Я тебя сейчас тут зажарю, поп! — лысый ткнул его дулом в спину.
Отец Михаил обернулся и полными страха глазами посмотрел на него. Он попытался улыбнуться посиневшим ртом, но рот его уехал набок. Лысый ткнул его еще раз.
— Зажарь! — взвизгнул отец Михаил. — Сгорю, так и спасусь, грешный.
— Похоже, поп от страха отъехал, — сказал хриполый, растягивая малиновый рот в улыбке. — А почему ты грешный? Я думал, вы все попы — святые.
— Я-то? — спросил отец Михаил и заговорил скороговоркой: — Ой-й, я-то самый первый грешник, первый и распоследний.
— Что ты такого натворил? — хохотнул хриплый, подмигнув умирающему.
— Я-то? Я-то ребеночка убил. Там, там, — он махнул на дорогу. — В голубых носочках.
— Психованный, — сказал лысый, почесывая сзади его спину дулом. — А ну, как ты ребеночка убил?
— Я-то? Я-то пьянствовал, буянил, не прощал, не смирялся. Роптал, вот что. А отпускать грешочки я вашему братику не могу и не буду, — снова мягко сказал он.
Сказав это, он втянул голову в плечи, ожидая выстрела.
Из-за черного поля теперь выглядывала только макушка солнца, небо налилось сумерками, и через него проходили оранжевые полосы, которые отцу Михаилу были видны и сквозь веки.
— В чем спасение? — бормотал он. — Спасение – не в том, чтоб смерти избежать, а в том, чтобы для вечности спастися. В огне сгорю, в благодати твоей утопая. Если б за пленного просили, который во власти наших солдатиков, да неужели ж бы я разрешительной молитвы над ним не прочел? – спросил он сам себя, приложив ладонь к груди, склонил голову на бок, как будто к чему-то прислушиваясь. – Прочел бы, — кивнул он, словно услышал в себе ответ и согласился с ним. – Последнюю б рубаху порвал. Но вы ж, зверюги, такого тут натворили, ой, не приведи Господь, ой-й, — он прикрыл глаза, вспоминая все виденное по дороге. – Звери, истинные звери. Мы в вашей власти теперь, а как я сейчас из вашей власти восстану, во всем образе и подобии и вот как возьму, да и не прочту. Вот что. Рубаха – слабому, сильному – прощения нет. В том и восстану, в том и спасусь, — бормотал он.
– Кажется, поп головой приехал, — усмехнулся хриплый, не сводивший с отца Михаила насмешливых хищных глаз.
Отец Михаил в упор посмотрел на него. Он только что понял, что умрет, принял это, и в нем всё изменилось — черты его стали твердыми, в светлых глазах появилось что-то тяжелое, строгое, властное и уже не имевшее отношения к земному.
— А ты, поп, думаешь, Бог только русских любит? — спросил из-за его спины лысый.
— Бог любит всех, — отчетливо проговорил отец Михаил. Он перестал дрожать и говорил торжественно и спокойно, даже величественным баском, что бывало с ним в моменты вдохновения. — Тебя, его и даже меня, грешника, любит, и любит он нас одинаково.
Он сам слышал, как его голос окреп, чувствовал в сердце умиление, как будто не под дулом автомата сидел, а говорил проповедь в храме. Вдохновение охватило его и подняло над этим полем, над самим собой. Он узнал в нем предчувствие близкого огня веры, о котором мечтал, и понял вдруг, что достигнуть пика служения можно, только стоя рядом с неминуемой смертью. «Почему раньше я этого не понимал?» — спросил себя он.
— Бог любит всех, — повторил отец Михаил, как будто сам еще и еще хотел услышать эти слова.
Его грудь переполняло ликование. Он спрашивал себя, почему раньше не понимал таких простых вещей, которые теперь казались самой главной и самой простой истиной — Бог любит всех.
— Славик всё, — сказал хриплый.
Отец Михаил посмотрел в лицо мертвого. В сумерках лицо казалось торжественным, синим и очень вписывалось в эту ночь. Один его глаз закрылся, а другой продолжал дырой взирать в небо.
— Вали попа, чего ждешь? — сказал хриплый, обращаясь к другому.
— Погоди-погоди, — ответил голос за спиной отца Михаила. — Пускай он сначала скажет. А если всех Бог любит, то почему ты Славику грехи не отпустил?
Отец Михаил обернулся и посмотрел на него вниз с высоты своего роста.
— Бог любит всех, — назидательно повторил он. — А я — русский поп грешный — врагов не исповедую и разрешительной молитвы над ними не читаю. Восстал я против вашей силы теперь. А отпеть – отпою.
Хриплый перестал улыбаться и, резко изменившись в лице, напряг щеки и плюнул в отца Михаила.
— Пошел, тварь, — скомандовал он и схватил автомат. — Наверх! Сдохнешь там, чтоб с дороги твою вонючую тушу было видно.
Отец Михаил встал и под дулом автомата стал карабкаться вверх. Он цеплялся за комья, те рассыпались у него под пальцами, хватался за слабые кустики травы, и они выскакивали из земли. Он барахтался, полз на дорогу, а когда ему удалось подняться по насыпи, он не побежал, а встал на краю, повернувшись всей спиной к хриплому, словно желал, чтобы тому удобней было его убивать.
— Погоди-погоди, — слышал он снизу голос лысого. — Пускай еще чуток пройдет.
По лицу отца Михаила текли слезы. Бог любит всех одинаково, и русских, и украинцев, и ребеночка в голубых носочках. Вот такой он — Бог.
— Вот такой он — Бог, — раскинув руки, как будто обнимая небо, крикнул отец Михаил.
Он сделал шаг по дороге, ожидая выстрела. Но выстрела не было. Сделал другой, третий, и смело уже пошел, повторяя: «Бог любит всех. Восстану, так и спасусь. Бог любит всех». Он засмеялся, его душа ликовала. Он еще слышал снизу, как будто из-под земли, приглушенный голос: «Погоди-погоди, пускай пока идет». А потом голос стих, и отец Михаил повернул к поселку. Из темноты как будто ему навстречу выступила целенькая колокольня. Тогда отец Михаил побежал. Весь мир сузился для него в одну темную дорожку. От нее откололись поля, столбы и небо, кроме дорожки и не было ничего. Даже из глыбы неба выломалась узкая полоса и повисла только над его дорожкой.
В поселке нигде не горел свет. Отец Михаил остановился перед воротами церкви, глядя через открытую дверь на мигающую в глубине лампаду, и, прежде чем войти, достал из кармана поясок, подпоясался.