Торжество

Угол кухни был разворошен прямым попаданием. Посередине стоял деревянный стол, на нем – чашки, тарелки, все в изморози и черных потеках цементной пыли. Бармалей бросил взгляд в окно – отсыревшие под ледяным дождем колья заборов, черные деревья, электрические провода – висят низко, болтаются, как качели, задевают крыши домов. Дорога черная, будто вымазанная мазутом. По ней только что прошел Бармалей в составе ударно-штурмовой группы.

Он бесшумно отступил к стене, прилепился к ней спиной.

Отмотал на пятнадцать минут назад, чтобы удостовериться: все в этом штурме пока было сделано правильно.

Они зашли через поле – он, Вий и Борзый. Пересекли его бегом. Бармалей мысленно увидел раскисшие кочки и жесткую одичавшую траву. С поля поворот на дорогу – такую же маслянистую, как та, что виднеется из окна. По обочинам – сгоревшие деревья. Ноги Бармалея в армейских ботинках на тугой шнуровке быстро-быстро мелькают по дороге. На столбе ветер дерет желто-голубую тряпку.

Борзый и Вий шли впереди, он замыкал. С дороги повернули на эту улицу частного сектора, еще через две улицы будет завод, который подразделения не могут взять до сих пор. Бармалей уже два месяца ходит здесь в штурмы, но завод пока не дается.

Бармалей вспомнил даже крышу соседнего дома, она мелькнула слева – обугленный каркас развернут в небо, будто ребрами скелет.

Борзый обернулся и из прорези балаклавы глазами показал на этот дом. Эту улицу вчера зачистили смежники, но в штурмах никогда ни в чем нельзя быть уверенным. Они прошли по двору, напрягаясь, когда под подошвой скрипел осколок стекла или щебня. Обошли двор и зашли в дом. В таких домах на подступах к Авдеевке Бармалей бывал без счету. Здесь, как и в других домах, все разбросано, хозяева ушли давно, и уже не раз здесь побывали чужие. Это было видно по всему. Из широкого коридора проем вел в кухню, и деревянная лестница уходила на второй этаж. Борзый и Вий поднялись наверх, Бармалей остался внизу.

Он остановил перемотку – все было сделано правильно.

Внезапно свет с улицы резко поменял угол и развернулся сюда. Далекое солнце, которого с утра не было и в помине на небе, пересело ближе к Бармалею и ударило косым белым лучом именно в эту дыру в потолке. Справа у плеча Бармалея возникло свечение – это пыль, поднимаясь от пола, заиграла в луче. Бармалей обернулся туда и вздрогнул – из этого светящегося силуэта, сшитого из света и пыли, на него смотрели глаза, кроткие и спокойные. Глаза двигались, плыли в переливах тяжелой пыли. Меньше четверти секунды у Бармалея ушло на то, чтобы понять – это икона, стоит на угловой полке. Игра света создает иллюзию движения глаз. Бармалей выругался. На иконе был изображен Спаситель. Таких икон в разбитых домах было завались. Почти в каждом смотрели со стен, с пола из-под битого хлама.

Снаружи – канонада артиллерии то приближалась, то отступала – обычное музыкальное сопровождение Авдеевки. Сбитый с толку мозг Бармалея бесконтрольно начал выдавать старые кадры. Бармалей зачем-то вспомнил, как заходил месяца три назад в Макеевке в церковь. Был в редкой увольнительной двое суток. Стоял перед большой иконой Спасителя же в громоздком окладе. Молитв не читал, с Богом не разговаривал, хотя в прошлой жизни – до войны – тянуло на разговоры с Ним. Он попытался вспомнить перед Ним всех, кого убил, но всех не вспомнил. В лица убитым принципиально не смотрел – не хотел, чтобы откладывались на записывающем устройстве мозга и когда-нибудь потом тревожили его. Достаточно было увидеть, что человек падает как мешок, складывается неестественно. Живой так не упадет. Бармалей забирал оружие и не глядя в лицо уходил.

Там в церкви тяжелые золотые блики выползали из окладов, из подсвечников, из Царских Врат, подступали со всех сторон к Бармалею, научившемуся в штурмах видеть боковым зрением. Ему сделалось некомфортно внутри этого обматывающего, приторно пахнущего золотого кокона. Бог прощает убийство.

С высшей точки зрения рассматривается не действие, а душевное состояние при его совершении. Не радовался, убивая, – уже прощен. Но с этими верами, с духовным, с благородством и сентиментальностями на фронте надо поосторожней. Здесь никакого благородства нет. Никому никого не жаль. Жизнь штурмовика делится на «либо так, либо так». Либо убьют тебя, либо ты будешь первым и убьешь сам. Все зависит от мозга – чей шустрей, тот и выжил.

В этих мыслях Бармалей пробыл с полминуты. Свет отполз на середину грязной стены, икона посерела, и мозг, уже начавший работать бесконтрольно, подсунул кадры вчерашнего дня, хотя анализировать их сегодня Бармалей не планировал. Завтра – если останется жив. Когда вернутся на базу, и он положит в уши свои гладкие, тяжелые, как камни, черные наушники и начнет слушать. Баха. Еще Баха. Вчера Бармалей чуть не умер.

Группа смежников отбила в соседнем поселке несколько домов и взяла в одном пленного. Группе Бармалея было поручено передать его в штаб.

Когда Бармалей зашел во вчерашний дом, пленный стоял на коленях в разбитой комнате, спиной к окну в неуместно веселой голубой раме. Бармалей подошел к пленному взял за челку и резко потянул вверх. Через грязь на лице пленника проступал нелепый молодой румянец. Бармалей разглядел тонкие усики и часто моргающие глаза, не желавшие встречаться с глазами Бармалея.

– Звать как? – спросил он.

– Игорь, – сдавленно ответил пленный.

Бармалей сильней сжал челку, и тот, повинуясь хватке, перестал отводить глаза. Затек страхом – а Бармалей это почувствовал под рукой – и взглянул прямо в давящие глаза Бармалея карими глазами молодого оленя. На Бармалея страх этих не производил никакого впечатления – он их никогда не жалел.

Из окна в лицо Бармалея тыкался слепой белый свет, а на лицо пленного от нависшей над ним фигуры Бармалея ложилась тень. «По сути, эти люди, – еще раз подумал он, как думал почти каждый раз при близком контакте с противником, – такие же биологические существа, как и мы: грязные, осоловелые, на адреналине и страхе, запрограммированные на то, чтобы убить первым».

– Встал и пошел, – приказал он.

Бармалей вел. За ним метрах в трех шел пленный, Борзый и Вий замыкали. Вчетвером они быстро прошли зачищенную улицу, свернули на другую. Канонада смолкла. Пахло холодной землей. Сбоку Бармалей засек мусорную свалку, из которой высыпался мусор, хотя жителей в частном секторе давно не оставалось.

Стоял полдень, и небо пошло голубыми и белыми полосами. Бармалей поднял голову, ему показалось, что небо расчерчено рамами. Он перескочил через пакет с мусором на дороге. Дорога вела на поле. Под этими распахнутыми небесными рамами вдруг ожили деревья, казавшиеся убитыми, жизнь как будто затеплилась даже в серых электрических столбах, стоявших крестами над дорогой. Бармалею показалось, из домов сейчас выйдут люди – мирные жители этой земли. Из мусорного бака выскочил кот и юркнул под забор. На миг улица преобразилась, как будто на неё – не на серое поле, видневшееся за поворотом, и не в серый пролесок, встающий на горизонте, – на нее только одну в начале зимы пришла секундная весна. Они почти дошли до поворота, весна почти закончилась. Над головой зажужжало будто большое разбуженное насекомое. Бармалей запрокинул голову. Прямо над ним висел дрон-камикадзе.

Мозг мигом отсканировал раскисший под дождем в месиво пустырь за крайним домом справа. Отсканировал забор слева, через который можно перескочить. Оба эти направления были по времени недоступны. По любому Бармалей бы не успел. Он остановился. За ним на расстоянии нескольких метров встал пленный. Застыли Борзый и Вий, Бармалей это чувствовал спиной, хотя тот, кто смотрел на них сверху, оператор дрона, вряд ли заметил в их движениях заминку.

Бармалей осмысленно посмотрел вверх – в дрон. Когда ты уже убивал, у тебя появляются иные способности – одним взглядом ты можешь выразить человеку все, что о нем думаешь, и это сэкономит массу времени и слов. Но мозг Бармалея шустрил и показывал одновременно две картинки: цветную и черно-белую. Под адреналиновый шум в ушах Бармалей отсматривал сразу две.

Цветная предвосхищала момент, когда дрон неизбежно произведет сброс. Мысленно Бармалей уже видел, как сброс стремительно падает вниз. Мозг услужливо показывал, куда отскочить – налево в забор. Но это было бессмысленно, на девяносто процентов Бармалей был уже мертв.

А в черно-белой картинке он смотрел на себя глазами оператора дрона и видел, как обесцвеченный Бармалей стоит на повороте к полю и смотрит отмороженными глазами в оператора, взглядом высказывая ему все.

Дрон плавно развернулся и, миролюбиво стрекоча, полетел в сторону пленного, завис над ним. Бармалей услышал сдавленный крик. Пленный дернулся, дрон сбросил снаряд ему под ноги. Бармалей отскочил к забору и оттуда смотрел, как от взрыва по земле поплыла вспышка белого дыма, в ней бежит пленный, дергаясь и проваливаясь будто в воронки на бегу. Он разглядел, что нога пленного перебита под коленом и болтается, как привязанная. На землю он наступал голой костью. «Бежит на адреналине», – подумал Бармалей.

Он, Борзый и Вий догнали его, когда он повалился лицом в грязь. Оторванная часть ноги лежала рядом под неестественным углом. Из нее, обутой в грязный армейский ботинок, как из фляги, хлестала кровь. Она разбивалась на тонкие ручейки, те слепо тыкались в дорожки между комьями холодной грязи и убегали разветвленно, словно хотели создать на этой земле свою кровеносную систему.

– Леха, жгут! – крикнул Борзому Вий.

Борзый взялся перематывать жгутом дрожащий обрубок ноги, ему налило полный рукав крови. Обрубок дергался, тыкался в лицо Борзому, словно животное, желающее его укусить или поцеловать. Пленный громко заплакал. Бармалей вспомнил некстати своего пятилетнего сына. Он вынул из кармана сигарету и закурил, и когда пленный совсем уж заскулил, опустился рядом с ним на колено, зло перекусив сигарету.

Бармалей посмотрел в небо, будто глаза оператора еще оставались на нем и продолжали следить сквозь одну из распахнутых рам. Взглядом Бармалей выразил ему все, что он думал за его сучье мировоззрение.

Он пригнулся, когда ему показалось, что пленный что-то говорит.

– Добей, добей, добей, – стонал тот в грязную землю.

– Да не буду я тебя добивать, – искренне возмутился Бармалей. – Я что, дурачок?

– Я очень трехсотый, – просительно проговорил пленный.

Бармалей и Вий взяли его за плечи и аккуратно перевернули на спину, собираясь нести.

– Он двухсотый, – проговорил Вий, показав на отверстие в груди, вокруг которого расплывалась темная кровь.

Бармалей сунул свою сигарету в измазанный грязью рот пленного и накрыл его своей пятерней. Сигарета дымилась, рука Бармалея закрывала половину лица умирающего и эти глупые усики. Пленный притих вдруг, как будто в нем что-то случилось торжественное, и посмотрел Бармалею в глаза по-взрослому, уже не юля. Бармалей снова некстати вспомнил сына, которого, наказывая, ставил в угол. О чем сейчас жалел. Тот плакал, а когда до него доходило, что отец прав, смотрел так же – не юля. Бармалею отчаянно захотелось, чтобы всё это поскорее закончилось – и это поле с жесткой щеткой-травой, и тот горизонт, до которого они еще не дошли, и этот мертвый, мертвый, мертвый поселок за спиной. И если надо было еще много раз убить ради того, чтобы это все закончилось, Бармалей готов был убивать. В глазах умирающего мелькнула кротость, он расслабился. Бармалей вынул из его рта мокрую сигарету и зло выбросил ее в поле.

– Двести, – подытожил Вий.

– Зато ничего никому не расскажет, – усмехнулся Борзый.

Бармалей замер – под чьей-то подошвой снаружи пискнул осколок стекла. Кто-то шел к дому с задней стороны.

Бармалей стоял боком, он видел проем и то, что происходило за окном. За окном никого не было. Он успел похвалить себя за то, что за секунду до скрипа успел сделать шаг в угол, к Спасителю. Хотел икону рассмотреть. Теперь, шагнув, он мог выдать себя.

Бармалей знал, что Борзый и Вий наверху тоже все слышали. Они воевали вместе уже пять месяцев – Бармалей, сутулый мрачный Вий и рыжий спокойный Борзый. Бармалей знал, с какой стороны каждый из них носит нож и аптечку, как шнурует ботинки. Он мог бы узнать их глаза, с которыми привык разговаривать сквозь прорези в балаклавах, из миллиона других глаз. Они были друг другу как пальцы одной руки. Две недели назад их в группе было пятеро.

Входная дверь открылась. Кто-то выждал. Бармалей бесшумно навел автомат на лестницу. Отсюда он видел только ее правую сторону, левая в обзор не попадала. Вошел первый, одетый в грязный чужой камуфляж, и сразу направился к лестнице. Бармалей видел правую сторону его тела, но не был уверен, что сможет попасть в этот ограниченный кусок. «Лучше не стрелять, подождать, пока не выяснится, сколько людей идет с ним», – подумал Бармалей.

В проходе показался еще один, в таком же обляпанном камуфляже. Боковым зрением Бармалей увидел еще двоих чужаков за окном. Если первый сейчас поднимется наверх, Вий с Борзым разложат его там, Бармалей второго здесь, у него есть шанс убить еще двоих. Но если второй сейчас обернется и увидит Бармалея до того, как первый уйдет наверх, у второго есть шанс убить Бармалея.

Первый исчез наверху. Слышны были его осторожные шаги там. Второй ступил на лестницу. Шаги во дворе приблизились ко входной двери. Прошли мимо. Повезло. «Проверяют двор» – понял Бармалей. Стоявший на лестнице поставил ногу на вторую ступень. Еще одно движение, и Бармалей выстрелит ему в спину. Тот даже не узнает, кто его грохнул. Колоссальная ошибка этого невысокого, худощавого, как сам Бармалей, человека в том, что он не обернулся. Ты, сука, заходишь в дом, который зачищаешь, хотя бы, с-сука, обернись.

Поднимавшийся по лестнице поставил ногу на третью ступень. Мозг выдал кадр – сухое от пыли лицо Спасителя смотрит в ухо Бармалею. Бармалей этого видеть не мог, он фиксировал окно и проем, но мозг притворился, что он это видит. И Бармалей не выстрелил. В его голову ворвалась дикая мысль. Бармалей подумал о том, что Бог сейчас любит этого человека, идущего по лестнице. Ничего нового в этой мысли не было. Она не залетела в голову из ниоткуда. Она присутствовала в Бармалее всегда – до войны. После войны жила под спудом штурмов и убийств. Бармалей не давал ей воли. А два года назад, до мобилизации, он – школьный учитель географии – жил согласно этой мысли: Бог любит всех.

Сейчас и здесь эта мысль возникла по ошибке, по дикому стечению обстоятельств, и сама была дикой. Но каким-то образом Спаситель все-таки смотрел через глаза Бармалея в спину человека, поднимающегося по лестнице. И Бармалей знал: Спаситель хочет, чтобы человек обернулся. А кто такой Бармалей, чтобы не уважить волю Спасителя? Он не выстрелил.

Сверху раздалась автоматная очередь. Послышался звук падающего тела. Бег во дворе.

Стоявший на лестнице обернулся и встретился с Бармалеем взглядом. Бармалей увидел отмороженные, осоловелые от страха и адреналина глаза, и, успев подумать о том, что у него сейчас такие же, дал очередь первым. Тело сложилось и сползло с лестницы в неестественной позе. Живой так не ляжет. Только двести.

Теперь Бармалей делал все на высочайшей скорости. Но все-таки перед тем, как дернуть автомат из рук мертвеца, он на мили-мили-секунды посмотрел на Спасителя. В Бармалее гудело и возвышалось торжественное чувство – он поступил как настоящий христианин, дал своему ближнему шанс на осознание ошибки. И если тот за миг, что они смотрели друг другу в глаза, успел осознать: нельзя, с-сука, нельзя заходить в дом и не оборачиваться, а из этого осознания вынести, что ошибкой было вообще прийти сюда убивать мирных за свое сучье мировоззрение, то в этом миге он получил шанс на раскаяние, и рай стал к нему ближе. Но шанса на рай могло бы не быть, не дай ему Бармалей обернуться.

Если ты уже убивал, то получаешь сверхспособность – глазами выражать всё. Даже перед Богом. И экономить массу времени себе и другим. Когда с улицы распахнулась дверь, Бармалей уже был наверху – с Вием и Борзым.