Пятно бензина расползается по асфальту. Бутыль, куда он льется из канистры, переполнена. Завинтив канистру, военный отходит на несколько метров и, вытерев черные руки о штаны, закуривает. Асфальт быстро сжирает бензин, будто оголодал по нему как и все в этом городе. Над Мариуполем – гриб из черного дыма. Горит «Азовсталь». Каждые пять минут на нее падает что-то пронзительно тяжелое, и по городу разносится разрывной хлопок, но ни люди, ни птицы на него не реагируют. Как будто все давно оглохли. Или с ними случилось что-то другое.
Возле торгового центра Metro – с десятка два машин. Среди них – «Жигули», «Москвич», «Волга». Из удобства люди назначают встречи здесь. Забирают у ТЦ гуманитарную помощь, сливают бензин. Приходят сюда в поисках работы, которую предлагает новая власть. В машине нас ждет женщина – она попросилась зарядить свой телефон. Въезд в город открывает гряда сгоревших пятиэтажек.
– А штурмовать их не получится, — говорит военный, глядя на дымный гриб. – У них там шесть этажей вниз. Выкуривать только – то ли водой, то ли газом. Как командование скажет. Понимаете ситуация какая… — он вытирает под носом забинтованной рукой и отходит от своих синих «Жигулей», украшенных буквой Z. – Если сейчас опять начнутся все эти договоренности, мы еще лет на восемь тут застрянем. А пока обрабатываем «артой» и ждем. Наркотики же рано или поздно у них закончатся. Эх… бензин разлился, — он смотрит на блестящее пятно. – Бензин сейчас на весь золота. Чтоб заправиться, надо из Мариуполя ехать за тридевять земель. В городе аккуратней, — предупреждает он, садясь в машину. – Сейчас много переодетых отлавливают. Они пытаются в мирных превратиться, но они все – меченые. И на пальцы надо смотреть. Порох въедается. Ничем не смоешь. Только палец отрубать. Ну мне пора!
Мы едем с женщиной, ожидающей нас в машине, к ней домой – отвезти несколько пятилитровых бутылок воды. Их нужно поднять на седьмой этаж. По дороге ее телефон звонит несколько раз. Она нервничает, сердится – это муж. Но не отвечает, чтобы не расходовать энергию телефона.
– У одних поблизости солнечная батарея, — говорит она. – Так они дают полностью зарядить телефон за двадцать гривен. Но там еще надо стоять, сторожить телефон, чтобы не унесли. Двадцать гривен – это еще по-божески. Есть точки, где за пятьдесят продают.
У подъездом на собранных из кирпичей мангалах кипят кастрюли. Ходят люди и голуби – чем-то похожие друг на друга. Каждые три-пять минут хлопок разрывает город напополам. Но и в этом дворе ничто живое не реагирует, словно звук и картинка существуют отдельно друг от друга.
В подъезде под лестницей свалены охапки сухих веток – для разжигания костра. Тянет сыростью – дверь в подвал все еще зазывно открыта. На каждом этаже – склад: поддонов, пустых пятилитровых бутылей. По лестницам взбегают женщины с кипящими кастрюлями и сковородами.
– И вот так то с кастрюлечкой, то со сковородочкой по пять-шесть раз в день приходится, — говорит наша провожатая. – А почему вы не фотографируете? – она оборачивается. – Вы, пожалуйста, фотографируйте, здесь много интересного.
В ее голосе мне слышатся нотки экскурсовода, и я вдруг понимаю – осознанно или нет, но выжившие Мариуполя теперь предлагают поглазеть на свою выбитую за границы нормальной жизнь в обмен на воду и еду. Как будто эта ненормальная жизнь без света, воды и газа в разрушенном городе, где картинка существует отдельно от звука, может быть единственной платой таким, как я – волонтерам и журналистам. Я останавливаюсь на лестничной площадке четвертого этажа и фотографирую надпись белой краской под дверью – «Я тебя люблю».
– Это не главная достопримечательность нашего подъезда, — замечает женщина. – Пойдемте, я вам покажу.
Она отпирает дверь в общий коридор. Одна из квартирных дверей приоткрыта и перетянута скотчем.
– Это у нас подозрительная квартира, — тише говорит она. – Тут девочка жила, связанная с украми.
Последнее слово из ее уст сильно режет слух. Как будто она думает, что нам будет приятно слышать именно такие слова. Она открывает дверь своей квартиры.
– Валера! Валера! – зовет. Никто не отвечает. – Валера! – выкрикивает с отчаянием.
Из комнаты выходит одутловатый мужчина в возрасте.
– Валера! Ты меня напугал!
– Это ты меня напугала, — у него трясется челюсть. – Ты сказала на десять минут, а тебя не было сорок.
У Валерия сегодня день рождения – юбилей. Ему – восемьдесят пять. На столе – букет сирени. Женщина уговаривает меня пройти на лоджию, которая практически отвалилась и вот-вот на кого-нибудь упадет. Сама она решительно ступает на нее и показывает щели между стенками лоджии и самим домом.
– Да заходите же вы! Заходите! Не бойтесь! – уговаривает она.
– Я лучше тут постою, — останавливаюсь на пороге. Из окна хорошо виден дом напротив. Он разбит. На небе – длинная облачная полоса, из которой светит добрый желтый свет, и кажется, что оттуда смотрит сама прежняя жизнь, в которой есть вода, газ, электричество.
После очередного разрыва двор, куда мы привезли еду и лекарство, заполняет вполне мирное звуковое сопровождение. Возгласы детей, катающихся на самокатах, окрики – «Зина! Зин! Гуманитарку подвезли!» – и курлыкание голубей. После того, что произошло в городе, птицы будто почувствовали себя в своем праве наравне с людьми. Они тоже никуда не улетали, тоже выжили и теперь важно ходят вокруг огромных куч мусора, украшающих каждый двор. Мусор не вывозят, он растет и за домами. К нему не хочется приглядываться – видно, что там не отходы мирной жизни, там отходы войны, а среди них – тухлое или снятое с мертвых.
На скамейках греются пенсионеры, прижимая к дутым животам маленьких собачек. И тут на мангалах кипят кастрюли, шипят сковородки. В середине двора – синяя палатка, возле нее копошатся люди. Звонкое эхо детских голосов поднимается вверх, и возникает чувство – это мирный двор, мирное время, мирное небо и мирный город, просто чуть-чуть откатившийся в прошлое – в советские времена, когда соседи вместе разбивали во дворах палисадники, были дружнее родственников и жили коммуной. Но здесь, в Мариуполе чувствуется – эти коммуны склеились не на добре, не на ожидании совместного светлого будущего, а на ожидании совместного мрачного конца, и виной тому не могильные кресты, стоящие посреди двора, и не запах гнильцы, как будто вырывающийся вместе с паром из кастрюль.
Люди спокойно сходятся получать еду и лекарства. Они уже не рвут из рук еду, как это было полтора месяца назад. Им как будто все равно – успеют они ее взять или нет. В очередь встает пьяная женщина и требует крупы.
– А вы не подскажете, где покупали спиртное? – спрашивает Юрий (Леонов, депутат Народного Совета ДНР, доставший гуманитарную помощь – М. А.).
– Это он зря у нее спросил, — шепчет мне на ухо белокурая девушка, подкидывая на руках очень похожую на нее девочку. – Она перекупщица. Лучше брать напрямую.
– Ему не нужен алкоголь, — шепчу я. – Он хочет понять, откуда люди его берут. В городе много пьяных.
– Как откуда? Магазины намародерили, теперь продают. У этой женщины – дети. И постоянно из ее квартиры такой шум.
– А чем так воняет? – спрашиваю ее.
– Тухлым мясом, — отвечает она. – Если ты сегодня купил мясо и не успел его приготовить, на следующие сутки оно уже протухло. Но люди все равно едят, а потом ходят с животами. А, знаете, хочется! Вот привезут продукты по приемлемым ценам, а у тебя еще немного денег осталось. И тебе хочется что-то купить, но не можешь – пропадет.
Двор пересекают двое молодых крепких мужчин в гражданским. Они тревожно оглядываются на меня и машину с буквой Z.
– Могут быть переодетыми азовцами, — говорит та же девушка. – Или мародерами. Самое обидное вот что – в новую полицию взяли тех же, что работали при Украине. Значит, ничего не поменялось? В моем понимании это – неправильно.
Из соседней школы показываются двое мужчин. Они тащат светло-розовые школьные стулья. Юрий идет им навстречу. «Что ж вы делаете? – встает со скамейки пьяный седой человек. – Оставьте их, они ж не от хорошей жизни… Вы нашу жизнь не понимаете, — заплетающимся языком продолжает он. – Ой, что мы пережили…».
– Ребят, зачем стулья забрали? – спрашивает Юрий.
– Да мы готовим на улице, весь день, пока светло, сидим на улице, — отвечают те, не смутившись. – Мы самые старые выбрали.
– Но кто-то увидит, как вы выносите стулья, и заберет доску, — говорит Юрий. – И дети не пойдут в школу.
– Мы поняли, не надо подавать пример, — говорит один и ставит стул на землю.
– Скажите адрес, мы привезем вам стулья, — говорит Юрий и аккуратным почерком записывает в маленькую записную книжку адрес и имена.
– А вы лучше подскажите, — обращается к нему второй, — где можно дрова или двери купить? Ну как – дверь взрывом вынесло. А денег немножко есть. Но сам факт, что негде купить…
Они возвращаются в школу – относят стулья. «Вот так же и садик порастащили» – говорит им вслед пенсионерка, греющаяся на солнце.
В палатке тарахтит генератор. На мангале кипит чайник. Мужчины в шлепанцах сидят перед мангалом на корточках и помешивают картошку в сковороде. Пластмассовые ящики забиты проводами, зарядными устройствами для телефонов всех мастей.
– Вам чего? – спрашивают меня. – Телефон зарядить?
– А сколько стоит зарядить на сто процентов? – спрашиваю я.
– А вы с этого двора?
– С другого.
– С вас двадцать гривен.
– А где вы бензин берете?
– Это не мы, — в голосах появляется настороженность. – Это Кристофора точка. А почему вы спрашиваете?
– Просто дороговато – двадцать гривен, — говорю я. – У людей ведь нет денег.
– Ах, это корреспондент, — в палатку а заходит блондинка в когда-то ярком пуховике. – Вы хотите о нашем Кристофоре плохое рассказать? А он открыл эту точку – у него был генератор! И поддерживает весь двор – все бегут за помощью к Кристофору. Соседям он дает заряжать телефоны за десять гривен. Где в Мариуполе, скажите, вы такие цены видели? А бензин? Вы знаете, как тяжело достать сейчас бензин? Мы скидываемся, и Кристофор его достает. Тогда мы заряжаем бесплатно.
Появляется сам Кристофор. Это молодой человек в новом, из недорогой малиновой ткани спортивном костюмчике, в новеньких кроссовках кричащих расцветок. Он похож на дельца из российских девяностых.
– Вот он, вот он – наш Кристофор! – говорят соседи. – Наша палочка выручалочка.
Кристофор заходит в палатку с видом человека, который осознает свою важность.
– А можно зарядить телефон? – подходит женщина с уставшим лицом и немытой головой. Она постоянно пытается прикрыть ее сползающим капюшоном.
– А вы с этого двора? – спрашивает Кристофор.
– Нет, — печально говорит она.
– Нельзя, — отвечает он. – Точка работает только до часу. Уже час.
– Что ж, пойду за пятьдесят гривен заряжать, — говорит она, и уходит, негромко говоря – «Когда же это закончится? Как же я хочу отсюда уехать? Здесь просто невозможно».
И ее слова неожиданно и парадоксально звучат обнадеживающе. Прошло всего два месяца с конца февраля, но жители города, отсидев несколько недель в подвалах, вышли из него словно со стертой памятью. В ней уже нет той жизни, которая была до. Как будто именно страдания стерли ее и погрузили людей в пучину выживания, которая неожиданно обернулась рутиной, обыденностью – словно все так и должно быть.
В военной комендатуре у входа – постовые. Они передают по рации коменданту о нашем визите, и ждут его команды.
– Слышите, как по «Азовстали» фигачат? – спрашивает один и не дожидается ответа – итак ясно, что слышим: разрывы слышны в любой точке города. – Думали дождь пойдет, — он поднимает лицо к небу. – Вы соблюдаете осторожность на дорогах? – обращает он внимание на меня. – Эти же выходят в гражданской одежде. Они – люди продуманные. Так что будьте осторожны…
– Молодых мужчин мы всех проверяем, — говорит второй. – Одних дураков конченных только что поймали – они вышли с завода Ильича переодетыми и спрашивали у местных, где тут военные. Местные их и сдали. Вот на таких вы можете нарваться. Они оружие сбрасывают, но есть повернутые – он вышел с одним магазином и колонну обстрелял. Или дед какой-нибудь ездит на велосипеде, чудом какие-то посты проезжает, смотрит где что находится и сливает. Это авиация… — он тоже поднимает лицо к небу. – Они тут часты – как такси.
Из комендатуры выходит человек в украинской военной форме.
– Это свой, — говорят постовые. – Просто в украинском трофее.
В кабинете коменданта заложены все окна, на полу стоит ручной миномет. Сам он – массивный мужчина сидит одиноко в тесной темной комнатке.
– Основные проблемы Мариуполя, — говорит он, — это вода, свет, и с захоронениями бы разобраться. И с завалами. Завалы убрать, людей по-человечески похоронить.
– А чувствуется какое-то сопротивление местного населения приходу ДНР?
– Те, кто за Украину, сейчас притихшие сидят. Да их тут мало осталось. Еще бы по ценам на рынке урегулировать вопрос. Хлеб – тридцать гривен. Заправка телефонов — двадцать-пятьдесят. Может, какую-то точку стоит поставить в каждом районе и штук двадцать генераторов?
– А чем сейчас комендатура в основном занимается?
– У нас очень много заявлений на разминирование. Выставляем посты, работаем по заявлениям. Возвращаем гражданским машины, которые у них позабирали. Тут много работы.
– Почему в городе сейчас так много пьяных?
– Просто тут склад спиртного был очень большой. В первые дни операции люди возле него валялись – не потому, что болели или их ранило, они алкоголь пили. И, скорее всего, то, что продается сейчас, оттуда подтянуто. Вот в то время и натягали. А что мы можем сделать? Мы придем к продавцу, а у него два ящика алкоголя. Мне его изъять? А он скажет – «Купил до войны на юбилей, теперь продаю – есть нечего». Как изымать, когда люди тут итак понатерпелись? А, с другой стороны, многие живут по принципу – я не возьму, сосед возьмет.
– Вы тоже чувствуете невыносимую апатию и депрессию, повисшие над городом?
– …Немного есть. Но центральную улицу от осколков уже убрали. По ней велосипеды ездят. А раньше все колеса в дырках были. По чуть-чуть жизнь налаживается. Тут много столбов повалено, но бригады по восстановлению уже работают. Мы делаем все, что в наших силах, но с вакуумом информационным сами ничего сделать не можем. Были бы хотя бы радиоточки, и кто-то, как Левитан, сообщал бы как раньше – «Победа будет за нами». Чтобы люди знали. А так тут бомбят, там бомбят, а спросить не у кого.
Тихая асфальтированная дорога. По ней, кажется, больше никто и никогда не поедет. На газоне – ржавый от гари танк со снесенной башней. Он похож на раздавленного жука. На газоне – два выполненных на заказ деревянных креста и один простой – из досок. В одной могиле похоронены Некрасова Любовь Ивановна сорок третьего года рождения, погибшая двенадцатого марта, и Женжеруха Сергей Михайлович. Он родился в пятьдесят шестом, погиб пятнадцатого марта. Во второй могиле лежит Самынин Виктор Викторович, родившийся в семьдесят втором году и погибший девятнадцатого марта. Под простым крестом лежит неизвестный. Из скверика доносятся пьяные песни.
Захожу в сквер.
– А ты опять сегодня не пришла, — выводят заплетающиеся голоса. – А я так ждал, надеялся и верил, что зазвонят опять колокола, ша-ла-лу-ла, и ты войдешь в распахнутые двери.
Я выхожу из-за деревьев, и вижу компанию – двух пьяных мужчин, женщину и двоих замерзших детей. При моем появлении они умолкают.
– Перчатки снимешь прямо у дверей… — продолжаю я.
– Небрежно бросишь их на подоконник, — блаженно подпевает женщина, — я так замерзла, скажешь, обогрей меня скорей, — она ежится, ее потряхивает от холода.
– Ты пива что ли хочешь? – спрашивает меня один из мужчин. Его губы синеют от холода.
– А где вы его берете? – спрашиваю их.
– О-о-о! – затягивают они. – Тебе зачем? На черном рынке берем. Там и хлеб – по пятьдесят гривен.
– Люди вообще с ума сошли, — говорит второй. – Хлеб по пятьдесят гривен продают.
– А я был на Metro, — пьяно подхватывает первый, — беру газовый баллончик, мне костер развести, а она мне говорит – триста гривен. Походят военные – «С ума не сходи. Он шестьдесят пять рублей максимум стоит». Я кладу двести гривен – «Бог тебя накажет, мать». И военный – «Ты – обдираловка! Завтра тут стоять не будешь!».
– А я завтра буду трезвый и буду другим человеком, — говорит второй. – А это мои дети, — показывает на детей. – И моя жена.
– Все, азовцам пощады не будет, — продолжает хорохорится первый пьяный. – Я сам их… Отомщу. А я только что десять тысяч гривен пенсионерам раздал. Они мне – «Не надо, сынок». Я – «Надо, мама. Надо», — он плачет пьяными слезами.
У него под ногами – батарея бутылок из-под спиртного, в конце которой скромно пристроился стрелянный снаряд.
– А ваша власть дыныэровская, между прочим, вежливая, — мычит он. – Они со мной намного вежливей общались, чем наша доблестная… Украина. Я хочу, чтобы с завода этих козлов выкурили и все. Ну вот выпил я! – пошатывается он.
– Мама, мне холодно, — тянет за руку женщину девочка, дрожа под тонкой кофтой.
– Сейчас пойдем, — отвечает та. – Работа нам нужна, — обращается уже ко мне трезвым голосом. – Мы обычно – нормальные. Просто устали. Он, — показывает на мужа, — монтажник окон. Пошел в Metro, там говорили, что трупы будут брать вывозить и могилы копать.
– Но и этой работы уже не было, — добавляет он. – А я уже столько их похоронил. Ну сколько они могут лежать, воняют. Мне и осколок в руку попал, — он показывает затягивающуюся рану на руке. – Самое интересное – я в больницу пошел, а там русские солдаты стояли. И тут меня как откинет к гаражам. Бабушка подходит – «Сынок, ты живой? Ну ты в не в одной, а в двух рубашках родился».
– Мама, мне холодно…
– Сейчас пойдем. Смотрите, какая у меня короткая линия жизни, — женщина подносит к моим глазам ладонь. – У меня инфаркт был, я скоро умру. А у Данилы, — показывает на мальчика, — порок сердца. Но у бати нашего линия жизни длинная. Он во время обстрелов нам в доме как утка собирал в коридоре – «Идите ко мне, прячьтесь. У меня линия жизни длинная – аж подмышкой заканчивается».
– Мы – нормальные, — говорит ее муж. – Но мы пережили страшное время… Ша-лу-ла-лу-ла.
Во дворе больницы тихо. Вконец похолодало. Двое молодых людей метут плитку. Они одеты в цветные лосины, сверху футболки с принтами. На вид им лет восемнадцать, они похожи на московских хипстеров. У одного по шее разливается неясное синее пятно. Над ними стоит долговязый бородач в украинской военной форме.
– Вы – волонтеры? – спрашиваю двоих.
Перестав мести, они кидают быстрый взгляд на долговязого.
– Да, да, — отвечают. – Из гуманистических побуждений решили помочь. А что делать? Город разрушен.
– Да это украинские пленные, — обрывает его долговязый.
– Я – срочник, — говорит один.
– А я – контрактник, — говорит второй. – Из Николаева. Но мы – хорошие. Ну мы – типа волонтеры. Я только школу охранял.
– А я единственное кого мог убить – это муху. Я с Херсона.
– А что это у вас на шее? – спрашиваю я.
– Я музыкант, люблю татуировки. Я просто ее не добил, только тени наложил и на контракт пошел. Хотел в армии отслужить нормально и денег на аппаратуру собрать.
– Бестолковые, — говорит в бороду долговязый.
– И что, вы бы убивали людей за аппаратуру? – спрашиваю я.
– Не-не, таких молодых, как мы, не посылали на войну. Я в части находился. А тут оказался добровольно-принудительно. Либо идешь, либо дезертир. И что мне делать?
– А что вы хотели на шее изобразить?
– Добермана.
– Детский сад, – комментирует долговязый.
– Просто с детства мне нравилась эта порода. У меня после ранения уже отбилось желание служить, вы себе даже не представляете насколько. Мой город уже захватили, теперь главное – чтобы все родные были живы. Освободили… — поправляется он. – Ну, мы здесь работаем так же, как работали у себя в части. Только поменьше. Там мы были «слонами». «Слон» – это солдат, любящий офигенные нагрузки.
– Да хрен там! — из больницы с метлой выскакивает третий того же возраста, в белом защитном костюме. – Здесь попроще.
– Да мы что, экстремисты какие, чтоб над ними издеваться, — сипло говорит долговязый.
– Да и мы не нацисты, — говорит пленный с татуировкой. – Я так понимаю нацист – это человек, который сугубо только про свою страну. Фанатик. Считают других хуже. Это еще и расизм. Такие люди только за себя, это – ненормально.
– А вы таких встречали? – спрашиваю его.
– Конечно, у них в голове только убийство. Это как в Афганистане, когда рождаются уже с автоматом в руках. Они тут тоже готовились фанатично восемь лет.
– Почему вы говорите «они»? – спрашиваю я. – Это же и вы.
– Мы – не «азовцы» (запрещены в России – М.А.), — смеется пленный в костюме. – «Азовцы» и срочники – это небо и земля. Мы только грузы таскать умеем.
Из больницы выходит человек в военном, с большими грустными глазами.
– Так, я дал распоряжение никаких корреспондентов не пускать, — говорит он. – Когда я приехал, тут кого только не было – и китайцы, и испанцы. Я – главный врач больницы и комендант города. Комендантов в городе десять. Но по медицинской части – я. Моя задача – сохранить все медоборудование, которое принадлежит городу. Сегодя приходили ВИЧ-инфецированные, для них препаратов нет. Нет для психических болезней, для ДЦП. Инсулины есть. Приходят с бумажкой – «Вот у меня диабет». Выдаем. А смысл зажимать его сейчас? Но с другой стороны, инсулин должен храниться в холодильнике. Даем одну ампулу, на неделю ему должно хватить. А пленных, видите, у нас никто не обижает. На цепях они не висят.
– Мы даже ночью с ними песню сочинили, — говорит долговязый. – Только там мат.
– А рэп без мата, как солдат без автомата, — отвечает пленный с татуировкой. Положив ладони на черенок метлы, он читает рэп – «Это сто пятый, пятый брат. Рэп без мата, как солдат без автомата. Я е-шу… так, как не … танк. Я… фугасом, чтоб офигел ты, Вася. Чтобы небо ты красил кроваво-красным».
Небо Мариуполя просто темное от гари. Закат в нем случился и прошел незаметно. Вечер разбил коммуны, сложенные на плохом, загнал людей со дворов в холодные квартиры или подвалы. Голуби, наверняка, разместились на чердаках сохранившихся домов. «Азовсталь» не молчит – ее продолжают протыкать снаряды. Но между ними уже больше интервала, слышно, что скоро будет перерыв на ночь. Но на разрывы все равно никто не обращает внимания, и каждое слово песни, которую поет пленный с недобитым доберманом на шее слышно отчетливо. Ведь в этом городе картинка существует отдельно от изображения. Пленный продолжает петь, доберман дергаться на шее, и в его голосе почему-то слышится скуление и надрыв, каких не было, когда он шутливо отвечал на мои вопросы. Комендант, долговязый, пленные стоят плечом к плечу полукругом, слушают его. У них – одинаковые лица, похожие имена. Они говорят и пишут песни на одном языке. Но по разные стороны этого города. «Мы плечом к плечу стоим на этой земле. И одного я хочу – мира на этой земле! И я уверен в том, что будет тут рассвет. Нет? Нет? Нет?».
Мариуполь погружается в темноту
Добавить комментарий