В тумане

В тумане

Было около десяти утра. Настя подошла к воротам воинской части, встала у железной калитки и смотрела на обветшалое трехэтажное здание, на три сосны, растущие у входа, и на военных, куривших под ними. Туман закрывал верхушки сосен, и казалось, его клубы надымили военные. Сегодня в шесть утра Настя прибыла в Ростов из Москвы, и, переезжая в машине через границу, видела, как в степях рождался туман. Она приняла его за дым костров, хотя жечь в полях в конце декабря было нечего.

Наконец ее заметил один из военных, поспешил к ней, приглаживая на ходу волосы с густой проседью. Но лицо его оказалось молодым, Настя дала бы ему года тридцать четыре, столько же, как ей. У калитки военный улыбнулся, уголки его глаз треснули глубокими морщинами, и Настя поняла, что он все-таки старше.

– К кому? – приветливо спросил военный.

– К Павлу Антоновичу, – ответила Настя.

– По какому вопросу? – услышав имя, военный сделался строгим.

– По личному, – сказала Настя.

– Как о вас доложить? – еще строже спросил он.

– Просто скажите, Настя приехала, – ответила она и сама услышала, что ее голос дрогнул.

– Понимаете, – военный уже смотрел на нее с неприветливым подозрением, – для того, чтобы попасть к командиру, недостаточно быть просто Настей.

«Он, конечно, будет не рад, – обреченно подумала Настя. – Не надо было приезжать. Бездарно и глупо». Из-за строгости тона военного, из-за общих впечатлений поездки через границу в тумане она потеряла уверенность в том, что ей будут рады. Еще ночью в поезде, засыпая, она говорила себе, что Павел будет, конечно же, рад, но и несколько раз за ночь ее брали такие острые внезапные сомнения – «Не рад, не рад!» – что она бросилась бы назад в Москву, если бы могла повернуть поезд.

Настя распахнула большую сумку, в которой знающий человек опознал бы дорогую. Дорогим было и ее широковатое, небрежно сидящее пальто, и черное почти длинное платье. Порывшись в сумке, она вынула паспорт, развернула его на нужной странице и поднесла к глазам военного. Тот приподнял изумленно брови и открыл замок калитки, предупредительным жестом приглашая Настю войти. Она пошла за ним, едва заметно улыбаясь.

Военные с интересом разглядывали ее. Один – невысокий и кривоногий – подмигнул, кивая на Настю: «Стас, это кто? А? Кто?» Ведший ее неожиданно обернулся и, обращаясь к Насте, строго отчеканил:

– Только его сейчас нету. Они в Благодатном. Кто вот так приезжает, девушка, не предупредив?

«Глупо и бездарно», – проговорила про себя Настя. Она готовилась увидеть Павла через минуту, ее сердце уже билось в предвкушении, но ее планы рухнули.

Вчера, когда Настя садилась в поезд, ей еще казалось невероятным, что она одна, самостоятельно едет в чужой Донецк. В Москве шел снег. Тяжелый, сыпался уже несколько дней, глуша огни гирлянд, нити которых тянулись над тротуарами, арками, мостами. А днем, когда снег скрывал опоры мостов и арок, гирлянды повисали в однообразном небе тяжелыми миражами. Глядя на них, поддавшись атмосфере, Настя решила ехать, хотя, приди такая мысль в голову в начале декабря, посчитала бы ее дикой.

– Жена Пал-тоныча, – представил ее Стас.

– Жена? – удивился кривоногий, быстро состроив уважительное лицо. – Не знал, что командир женат.

«Он не говорил обо мне», – с обидой подумала Настя, хотя, учитывая обстоятельства, скорей удивилась бы, если б говорил.

– А где это Благодатное? – спросила она.

– Благодатное? – засмеялся кривоногий. – Возле Угледара. Если туда доедете, вот это будет для него сюрприз. Серега, а ты же сегодня туда мчишь? – перестав смеяться, он посмотрел на высокого нескладного солдата с длинными руками и крупной головой.

– И что? – сварливо спросил тот.

– Как что? Жену командиру подвези.

– А оно мне надо, за ее сюрпризы огребать? – зло спросил Сергей.

– Я была бы вам очень признательна, – Настя посмотрела на Сергея, но он не удостоил ее взглядом. Тогда она стала смотреть на Стаса, который казался ей самым отзывчивым тут. Сергей это заметил и сказал:

– А ты, Стас, сначала ему доложи. Скажет привезти, привезу.

– Так связи с ним со вчера нет, – виновато проговорил Стас.

Все молчали. Настя, прижав ладони к груди, смотрела на Стаса, а тот растерянно на Сергея.

– Опять же, если не привезешь, командир расстроится, – вставил кривоногий.

– А не наоборот? – уточнил Сергей. – В Благодатное бабу везти, ха, – он усмехнулся и ушел докуривать под дальнюю сосну.

– Да ты смотри она какая, – восхищенно протянул кривоногий, оглядывая Настю с ног до головы. – Такой – да не рад?!

Сергей потоптался под соснами, шмыгнул носом, выбросил окурок, помял свои большие ручищи.

– Только если ты, Стас, со мной поедешь, – произнес он, – и скажешь командиру, что это – твоя самодеятельность.

– Стас, езжайте, ну пожалуйста! – Настя дотронулась до руки Стаса, тот отдернул ее, сделал такое лицо, будто у него заболел живот, и быстро сказал:

– «Хорошо, хорошо, поеду».

«Куда я еду?» – спрашивала себя Настя, уже сидя на заднем сиденье тряской, пропахшей бензином буханки. «Глупо. Бездарно», – повторяла она про себя, глядя из окна. За городом, где они оказались довольно быстро, туман расступился, будто разрезанный дорогой, и казалось, буханка едет по узкому серому коридору и скоро упрется в тяжелые подушки тумана, наваленные на горизонте. За рулем был Сергей, рядом с ним – Стас, еще трое – минометный расчет – ехали с Настей в салоне. Настя сначала разглядывала их руки со въевшейся в кожу черной грязью. Под ногами у нее тяжело перекатывались железные трубы. Сзади в ящиках что-то звенело. Только поставив каблук на трубу, Настя поняла, что это снаряд, – и отдернула ногу.

Через мутную пелену тумана проступали черные переломанные деревья, стоявшие по обочинам, и временами какое-нибудь мертвое дерево било по стеклу веткой. Еще в полях смутно мелькали домишки, бревенчатые накаты, и только различив сгоревшие танки, Настя поняла, что домишки – блиндажи. «Господи, куда я еду?» – спросила она себя опять, буханка подскочила и вся всплеснулась резким металлическим звоном.

Они поехали через какой-то поселок, проехали его весь, не встретив ни одного человека. На окраине вырастала пятиэтажка, от которой остались одни стены с черными квадратами окон. Настя запахнула пальто, сжала его края кулаками и не замечала, как ворот режет шею. Вдруг на верхнем этаже одной пятиэтажки вспыхнуло желтым окно – единственное, в котором сохранились стекла. Оно горело таким непроницаемо-желтым цветом, что казалось, солнце через пробитую крышу упало в комнату.

Настя поискала на небе солнце. «Не лучше ли было ждать Павла в Донецке? – с тревогой думала она. – Когда-нибудь он бы приехал». «Но было неизвестно когда!» – заспорила она, а в Москву надо было вернуться к тридцать первому декабря. Никаких планов у нее на Новый год не было, кроме того, что она хотела встречать его, как обычно, с университетскими друзьями в Москве, но не одинокой и несчастливой, а восстановившей отношения с Павлом. Только теперь она уже не рассуждала, будет он ей рад или нет, ей хотелось просто доехать, а каждый новый поворот, каждый новый разбитый дом и напряженные лица минометчиков говорили о том, что отсюда можно не вернуться.

Буханка выехала из поселка, и Настя сразу увидела в небе огромный сросток то ли кучевых облаков, то ли клубов тумана. Эта куча мрачно подсвечивалась изнутри, и вдруг разорвалась на несколько полос, выпустив оранжевый бок солнца. В тот же миг широкий луч упал на поле и поплыл желтым пятном в тумане над смутной черной землей, будто был большой светящейся рыбой в белесой воде. Буханка съехала на узкую дорожку, изрытую воронками, зазвенела, попадая в них колесами, и солнца Настя больше не видела.

Настя преподавала философию в МГУ. За Павла вышла случайно. Познакомилась в гостях у коллеги, купившего у Павла квартиру и отмечавшего новоселье. Павел продал ему квартиру, полученную в результате каких-то операций с недвижимостью. Насте он сразу не понравился, она не могла соединить в голове оба его занятия – недвижимостью и службу, Павел был полковником. К тому же он был чересчур высок, мышцы его рук были чересчур развиты, его грудная клетка была чересчур широка, и это не компенсировалось даже умным взглядом его темных глаз. Настя не могла представить себе человека такого роста и с такой развитой мускулатурой в костюме. Она его сразу определила как представителя не своего круга. Настя была в этом же платье, и за вечер она несколько раз встретилась с Павлом глазами, но каждый раз делала вид, что не замечает этого. А когда он произносил тост и почему-то неуместно заговорил о патриотизме – как ей показалось, чтобы уколоть ее рафинированных коллег, эту университетскую элиту, – Настя, чтобы не слушать его, сделала вид, что читает сообщения в телефоне.

В ее кругу не принято было говорить о патриотизме, и теперь там не говорили даже о войне, когда она началась. Насколько это было возможно, войну старались не замечать. Но это вовсе не значило, что среди ее коллег не было патриотов. Были, но свой патриотизм представители ее круга выражали иначе – не на словах, а в поступках, и не в тех поступках, которые в простонародье было принято считать патриотичными. Патриотизмом здесь считали неосязаемые дела, задающие тон, двигающие мысль, в конечном итоге определявшую будущее всего народа. Труд неинтеллектуальный, вроде плетения сетей и прочего волонтерства, был уделом людей проще, и это разделение казалось Насте – представительнице интеллектуального концентрата страны – более чем справедливым. Желая победы своей стране, она считала неинтеллектуальным погружение в тему самой войны.

Через три дня после новоселья Павел прислал Насте сообщение. Оно было простым: «Настя, если вам когда-нибудь понадобится моя помощь, у вас есть мой номер». Настя не ответила, Павел написал снова. Через пять месяцев они поженились. Из гостей в загсе были только ее родители – коренные москвичи и пара сослуживцев Павла. Павел был в костюме, и он ему неожиданно шел. Прожив вместе несколько месяцев, они поссорились и не общались с тех пор месяца три, а потом началась война. Только через полгода после ссоры Павел с ней связался и сообщил, что на фронте. Он стал писать ей часто, но скупо. Настя так и не узнала его толком, не поняла, зачем он сделал ей предложение. А в середине декабря перестала ему отвечать, и он перестал писать. Настя поняла, что такие отношения – ненастоящие, неправильные. Павел о чувствах молчал, общался с ней так, будто она была просто подругой. «Зачем же он тогда пишет?» – спрашивала она. Потом она убедила себя в том, что он мучается ее молчанием, но говорила себе, что права. А к концу декабря она уже не сомневалась, что Павел мучается нестерпимо, и все по ее вине. Когда чувство вины поднялось до высокого уровня, она решила ехать его спасать.

– А в Москве идет снег? – неожиданно обернулся к ней Стас.

Настя не сразу ответила – шум и дребезг заглушали голос Стаса, и она с трудом разобрала, что он обращается к ней.

– Да, – очнувшись, сказала Настя.

– И у нас в Оренбуржье идет, – Стас заговорил громко, перекрикивая шум. – Мать с утра видео присылала с озера. Оно все подо льдом, а вокруг – лес в снегу. Красота. Меня отец туда в детстве возил. Там в озере щуки, карпы, в лесу – тетерева, фазаны. Отец охотник, но он уже умер, мать осталась одна. Вот вернусь, буду своих детей туда водить.

– А сколько у вас детей? – спросила из вежливости Настя.

– Один сын, но хочу еще, – улыбнулся Стас. – А вы кем работаете?

– Я? Социальную философию преподаю, — ответила Настя.

– Философ, что ли? – удивился Стас, а минометчики стали смотреть на нее с новым интересом.

– Это те, что ли, которые ничего не делают? – спросил один.

– Почему ничего? – подключился к разговору другой. – Они сидят и думают.

Минометчики рассмеялись. Настя сдержанно улыбнулась. Она привыкла к такой реакции простых людей и проявляла снисходительность. Простые люди презирают философию только потому, что для них она остается недоступной. Осознавая свое интеллектуальное превосходство, Настя старалась не обижать людей, и взяла на себя труд – порой сложный – быть предельно вежливой с представителями простого народа – деликатной с таксистами, курьерами и вахтерами. Даже голос ее менялся, когда она говорила с ними.

– Насть, а что философы о войне думают? – по-свойски спросил Стас, продолжавший с улыбкой смотреть на нее, держась одной рукой за спинку своего кресла.

– Философия занята более значимыми изысканиями, – вежливо ответила она.

Машина подскочила, Сергей возмущенно обернулся на Настю и снова схватился за руль, крутя головой, словно отмахивался от чего-то.

– А что может быть значимей войны? – серьезно спросил Стас.

– Мироустройство, в котором не будет войн, – ответила Настя.

– Это когда и где такое было? – пробурчал один минометчик.

– Мир строится через диалог, – громко, но вежливо проговорила Настя таким же голосом, каким читала лекции в университете. – Мироустройство, в котором даже самые непримиримые противники ведут диалог, возможен, и к новому осознанию ценности слова как раз может подтолкнуть философская мысль.

– Это че, я должен с хохлами, что ли, диалоги вести? – раздался обиженный голос Сергея. – Вы реально сейчас думаете, что с ними можно договориться?

– Договориться можно с любым, если хотеть разговаривать, – отрезала Настя.

Стас отвернулся от нее, ехали уже молча. Пошла дорога то в колеях, то в колдобинах, то в воронках, и Сергей с силой, размашисто выворачивал руль в стороны. Тяжело перекатывались снаряды под ногами.

– Хохлы брата моего в ноябре убили, – Сергей с силой вывернул руль. – Он из-за меня на войну пошел, меня мобилизовали, а он меня одного отпускать не захотел, за мной пошел приглядывать. Младший мой. Бедолагой меня с детства звал, мне ж всегда не везет. То палец себе топором отрублю, то железяку тяжелую на ногу уроню. Невезучий я. Но пусть мне только какая тварь скажет, чтоб я с хохлами договаривался, – продолжил он голосом, надутым обидой, – пусть только скажет, что я диалог должен вести, слова, значит, какие-то для них подбирать… Да я им такой диалог из своего миномета устрою, пусть только успевают собирать.

Минометчики снова засмеялись. Настя промолчала. Впереди на обочинах узкой кривой дороги, проходящей через поля, выросли сгоревшие покореженные машины.

– Мины, – объяснил ей один из минометчиков.

Настя приподнялась и с трудом разобрала, что на дороге дальше лежат по обочинам вдавленные в землю, круглые железные диски. Стас аккуратно вышел из буханки и пошел впереди, ступая медленно, где-то останавливаясь, а где-то заходя на обочину и делая знак рукой взять чуть в сторону, и тогда Сергей, вцепившись в руль, вел буханку толчками. Настя смотрела на его большую голову и видела, как с его волос капает на загривок пот.

Стас отдалился метров на пять-семь, и по пояс оказался в тумане. Вдруг он резко остановился, взмахнул руками, и Насте показалось, что он тонет и зовет на помощь. Буханка тоже остановилась, но скоро осторожно пошла. Они близко проехали мимо сгоревшей такой же буханки, та стояла в седом круге пепла. Настя отвернулась, испугавшись увидеть мертвецов. «Господи, Господи, – говорила она про себя. – Зачем это всё?». Из другого окна она видела поле, черный сорняк, небо, затянутое туманом. Все это ее сильно пугало, она жалела, что поехала сюда, но все равно Настя была уверена – с ней такого не случится, буханка, в которой едет она, останется цела, ведь взорвались и погибли здесь люди, имевшие отношение к войне, а Настя никакого отношения к войне не имела, она здесь случайно.

Ее ссора с Павлом была спонтанной, ведь ей не предшествовал ворох накопленных обид и недовольства. Их союз был слишком недолгим, и недовольство просто не успело накопиться. В тот день они с Павлом ужинали в компании его сослуживца Романа, который и сам недавно женился. Роман был младше Павла лет на восемь, ровесником Насти. Он тоже был высок, крепок и красив, но совершенно не запоминающейся красотой. Павел был другим, тяжелым и немного мрачным – мрачно сжимал рот, иной раз смотрел на человека с такой тяжелой давящей грустью в глазах, с какой смотрят только люди, что-то пережившие. Он заходил куда-нибудь, легко неся свое мощное тело, и сразу в помещении что-то менялось, как будто центр тяжести смещался и оказывался у него под ногами. Павел к тому же был начитан и умен, в отличие от Романа, и когда они с Настей спорили, ей не всегда хватало аргументов его переспорить.

За ужином Роман заговорил с Настей так легко, словно они были знакомы много лет. Он рассказал о жене, выкладывая семейные подробности, чем смутил Настю. Признался, что влюблен в жену, но назвал ее строптивой, тут же объяснив строптивость разницей в возрасте – жена была младше него.

Они уже выходили из ресторана, и Роман, открывая наружу дверь, обернулся и совершенно неожиданно спросил у девушки-администратора: «Вам личная охрана не нужна?». «Мне лично?» – довольно рассмеялась девушка. «Вам», – наигранно ответил Роман. Он легко соскочил со ступеней лестницы, сел в машину и уехал, оставив Настю потрясенной. По дороге домой она молчала. «Зачем он это сказал? – спрашивала она себя. – А что, если и Павел ведет себя так же?». Наверное, люди этого круга всегда так себя ведут, думала она, а значит, доверять никому нельзя. Когда они доехали до дома, Настя уже очень ревновала Павла к другим женщинам.

На другой день утром Настя собралась на работу, она была одета и подвела черным глаза. Павел в кухне за столом просматривал в телефоне сообщения. Она собиралась уйти молча и поговорить о словах Романа вечером, если они еще будут казаться ей важным. Но не сдержалась и спросила Павла, зачем Роман так сказал. Павел, оторвавшись от телефона, долго не мог понять, о чем она говорит, а когда понял, равнодушно сказал: «Это была просто шутка», – и снова вернулся к телефону.

– Шутка? – переспросила Настя. – Ты тоже так шутишь?

– Я – нет, – ответил Павел. – Мне уже не надо. Но я – такой же.

Эти слова поразили Настю, и она ошеломленно замолчала. «Это все равно что признаться в неверности!» – думала она.

Настя стояла перед ним и ждала, когда он снова поднимет на нее глаза, но он, нахмурившись, продолжал читать сообщения в телефоне. Настя ушла в другую комнату, и, посмотрев на часы, села в глубокое кресло. У нее еще оставалось до выхода время. «Никому доверять нельзя», – твердила она, закрывая рукой рот, хотя всегда плакала беззвучно. В комнату скоро за чем-то вошел Павел, и она решила, он пришел успокаивать ее, убеждать в том, что он не такой, но он разговаривал по телефону и ходил по комнате в длинных шортах, тяжело ступая, отдавая команды тоном человека, привыкшего подчинять. Закончив разговор, он заметил Настю, удивился и, встав перед ней, спросил, почему она сидит одетая в кресле. Она начала сбивчиво говорить снова о Романе и о том, что никому нельзя доверять, и Павел не сразу вспомнил, о чем они говорили только что в кухне, из этого Настя сделала вывод – разговор не имел для него значения. А раз не имел, то и верность одному человеку он не ставит ни во что. Следовательно, он ей не верен.

– Я не знаю, зачем ты на мне женился, – сказала Настя с истеричными нотками в голосе, – если верность не ценность для тебя.

Услышав эти истерические нотки, Настя покраснела от стыда. Она начала кричать на Павла, но спокойный, почти академический голос внутри нее говорил, что произносить всего этого не стоило, ведь в конце концов не так они хорошо знают друг друга, чтобы он мог простить ей оскорбления и не разочароваться в ней. Когда она замолчала, то уже была уверена, что Павел потерял к ней уважение. Она беззвучно заплакала, но, вспомнив про подводку для глаз, закрыла лицо руками. Сквозь пальцы она видела только широко расставленные мускулистые ноги Павла и представляла, как он хмурится, глядя на нее. Павел молчал. Она ждала, когда он заговорит, а не дождавшись, крикнула:

– Я только хочу понять, все вокруг неверны, или только такие, как ты и Роман?

Насте хотелось сказать – «люди твоего круга», но по крайней мере этого она не сказала.

– Детские разговоры, – строго произнес Павел.

– Не надо! – крикнула она. – Не надо умалять значимость моих слов такими приемами!

– Какими приемами? – как будто устало спросил он.

–

Переводом меня из взрослого человека в несознательного ребенка! – закричала она, отвела руки от лица и посмотрела на Павла большими, черными от растекшейся подводки глазами. – Просто в твоей шкале нравственных ценностей верность отсутствует, так и скажи!
– Но Родине-то мы верны, – улыбнулся Павел, глядя на нее.
– Родине! – Настя вскочила. – Это ваши невежественные конструкты – родина, честь! Всё миф! – крикнула она высоким истерическим голосом, глядя ему в лицо, она вся тряслась. – Живете в мифе, чтобы оправдать свою убогую мужскую браваду! Вон мышцы себе без толку накачал! – она ткнула пальцем его руку. – А войны нет и не будет! У тебя ни одного шанса в этой жизни доказать верность родине. Докажи верность человеку! Одному человеку!
Павел перестал улыбаться и смотрел на Настю так, будто не мог ее узнать.
– Настя, ты, конечно, очень умная, – сказал он, и Насте показалось, что в его лице мелькнуло презрение. – Но почему ты такая дура?
В тот день Настя, с трудом отчитав лекции, уехала к себе, убедившись, что они с Павлом слишком разные и надо было сближаться с кем-то из своего круга, хотя до сих пор ни один коллега ей не нравился. Она не могла понять, почему Павел не бросился ее убеждать в верности. Но не вернулась она к нему потому, что ее мучило чувство стыда – ей было стыдно за истерику. До сих пор Настя считала истерики уделом других женщин – не таких интеллектуальных, как она. Она хотела, чтобы Павел приехал за ней, уговаривал вернуться, и тогда бы она приняла его милосердно, а ее милосердие прикрыло бы позор, ведь это Павел тогда был бы в положении просящего, и ей не пришлось бы ехать к нему стыдящейся и опозоренной. Вечером Павел ей позвонил, она не ответила на звонок, но позже отправила ему сообщение – «Уехала к себе. Не вернусь». Павел в ответ написал, что Роман уже забыл о том случае, что иногда мужчины просто хотят почувствовать себя интересными другим женщинам, с которыми не собираются заводить никаких отношений. Настя промолчала, но она не стала переодеваться и ждала, когда он приедет. Павел не приехал. С тех пор Настя много плакала по вечерам, постоянно проверяла телефон, и много раз она рвалась вернуться к Павлу или позвонить, но каждый раз в ней поднималось какое-то чувство протеста – до сих пор она жила со всецелой верой в верность, считая ее глубоко нравственной, почти христианской привычкой, превозносящей человека до гуманизма.

Они проехали еще один разбитый поселок прежде, чем буханка встала возле домика в два этажа, по-видимому, служившего поселковой администрацией. У входа росли такие же сосны, как у воинской части в Донецке, только эти были ниже и куцее. Стас помог Насте выбраться из буханки и быстро повел вдоль дома, Сергей пошел за ними, пока минометчики за их спиной под соснами сгружал ящики и трубы. Дальше они втроем спустились по бетонной лестнице вниз, Стас гулко постучал в железную дверь. Им открыл солдат лет пятидесяти с вытянутым изможденным лицом, тощей грязной шеей. Поздоровавшись, он с интересом уставился на Настю.
– Командир на месте? – спросил Стас.
– Тут, – ворчливо ответил солдат. – Часа два как с передка.
Они спустились в узкий темный коридор, под ногами заскрипели осколки бетона. Настя шла, не отрывая от груди руку. Стас, кажется, хорошо знал дорогу, и, спустившись еще на две ступеньки, вывел Настю в большое подвальное помещение. Отсюда были слышны мужские голоса. Стас открыл еще одну дверь и выпрямился. Настя отняла руку от груди и, волнуясь, заглянула в открывшуюся комнату.
– Командир, а мы вам жену привезли! – зычно восторженным тоном доложил Стас.
Настя увидела сдвинутые столы, на которых была разложена еда, и десяток мужчин, сидевших вокруг. Напротив двери под потоком было окно, на раму которого было натянуто коричневое шерстяное одеяло. Тусклый свет просачивался из-за его краев, одеяло выглядело как светящийся экран.
Стас отодвинулся, уступая Насте место. Она сделала шаг вперед, но почему-то первым увидела не Павла, а пересеклась глазами с женщиной, сидевшей рядом с ним. От волнения Настя успела только разобрать, что женщина молода и одета в военную форму. Павел быстро встал и пошел к Насте, но она успела подумать о том, что он и женщина сидели на фоне одеяла, будто на фото в рамке. Павел молча вывел Настю из комнаты, прихватив ее выше локтя, и, ни слова не говоря, повел по тому же коридору. Пройдя его наполовину, он обернулся.
– Кто ее сюда приволок? – жестко спросил он на ходу.
– Стас, – прозвучал из темноты напряженный голос Сергея.
Павел остановился у какой-то двери и давяще посмотрел в глаза Стаса. Настя увидела, как тот побледнел и вжал голову в плечи.
– Через двадцать минут повезешь ее назад, и попробуй не довези, ты – безголовый, – сказал Павел и почти втолкнул Настю в комнату.

Здесь стоял полумрак, у стены под узким окном Настя увидела большой диван с дырой на сиденье. Стол с двумя стульями стоял у стены. Павел усадил на один Настю, а сам сел напротив. Он стал разглядывать ее, а его собственное лицо, только что бывшее злым, стало равнодушным. «Зачем я здесь?» – в очередной раз спросила себя Настя.
Павел как будто расширился в плечах, его руки под военной курткой стали еще больше, а лицо было темным и жестким. Настя опустила глаза. Она ехала сюда, чтобы сказать ему, что любит и хочет прожить с ним до конца жизни, в Москве эти слова казались ей очень важными, но сейчас, когда она сидела перед ним, то понимала: и слова эти ничего не стоят, и она никогда их не скажет ему. «Вот – я, вот я здесь, – думала она, – проделала такую дорогу, и неужели уеду, ничего не сказав?». Она знала, что потом, в Москве будет составлять в голове длинные цепочки монологов, обращенных к нему, и жалеть, что тогда – то есть сейчас – ничего не сказала.
– Как там Москва? – прервал молчание Павел. – Идет снег?
– Снег? – удивилась Настя. – По крайней мере, когда я вчера уезжала, шел.
Павел тяжело вздохнул, подпер подбородок руками и стал разглядывать ее, как разглядывают платье, картину, вещь. И хотя он смотрел прямо на нее, выражение его лица говорило: думает он не о ней, о чем-то своем, и она, глядя прямо ему в глаза, желая сказать все взглядом, только и повторяла про себя: «Вот – я. Вот – я».
– И че ты, Насть, вот так взяла и приехала на фронт? – спросил Павел.
В это время дверь приоткрылась и вошла женщина, которую Настя уже видела. Она остановилась на середине комнаты и с любопытством взглянув на Настю, со странной улыбкой уставилась на Павла.
– Пацаны спрашивают, вы вернетесь? – спросила она, легонько крутясь на месте, словно желала показать себя со всех сторон.
– Выйди, – сказал Павел, и Настю поразил его свойский тон.
Женщина не уходила, продолжала, покачиваясь, смотреть на Павла. Она водила головой, поправляла волосы, переступала с ноги на ногу, словно в ней бурлили какие-то соки, не дававшие покоя. Настя заставила себя взглянуть пристально на нее и увидела, что эта женщина – молода, младше Насти лет на десять. Взгляд ее голубых глаз под широкими черными бровями показался Насте вызывающим. Но вызывающе женщина смотрела не только на Павла, а на все, что ее окружало. Настя поймала себя на том, что любуется ею, ее гибкими движениями, которые не скрывала даже военная форма. Но к восхищению примешивалось отвращение, и чтобы не объяснять его ревностью, Настя сказала себе, что красота этой женщины – низменная, выставленная напоказ, откровенная, не возносящая смотрящего. Такая красота может существовать только в пене бурления молодости, а потом обращается в уродство, как всё, что не обтачивается стыдом и интеллектом.
– Наталья, иди, – благодушней сказал Павел.
Женщина наконец повернулась к двери и пошла медленно, тяжело ступая. Настя заметила в ее черных волосах большую блестящую заколку и вспыхнула. «Глупо это все», – подумала она. Повернувшись к Павлу, она увидела, что он улыбается. «Как? – удивилась она. – Как он смеет улыбаться, когда мне так больно?». Она сразу бросилась убеждать себя, что сможет прожить без Павла, но без веры в верность ей будет прожить труднее. «Миф, миф, – с отчаянием твердила она про себя. – Бездарная глупость старых текстов. Никакой верности не существует». На ее глаза наворачивались слезы, она почти задыхалась, не хотела, чтобы Павел прочел отчаяние на ее лице, и в смятении сама не понимала, какие тексты имеет в виду.
– Это наша медик Наталья, – сказал Павел, внимательно глядя на нее.
– А как твой Роман? – с вызовом спросила Настя.
Павел навалился на стол, приблизился к ней, и у Насти возникло старое чувство, будто центр тяжести смещается и она катится к Павлу
– Твой сослуживец, – усмехнулась она.
– А, Ромка, что ли? – буднично спросил он. – Погиб в Запорожье три месяца назад.
Известие о гибели Романа поразило Настю, она впервые подумала, что Павел тоже может погибнуть. Она пробормотала, что ей жаль, Павел молчал и как будто забыл о том, что двадцать минут вышли, и собирался смотреть на нее еще долго. Под его взглядом Настя то чувствовала себя мучительно, а то желала сидеть вот так хоть до вечера. Ей казалось, его твердое жесткое лицо смягчается, и так прошло еще время, пока не раздался стук. Стучали словно в высокие ворота, и железный рев раскатился вокруг. За первыми ударами последовало еще пять. В нервном возбуждении Насте представилось, будто рев доходит до неба, будит мифических великанов с широкими плечами и сильными руками, и те в ответ кричат, а в их крике – ни капли боли, сожаления, ни ядра смысла. Настя вдруг поняла, что и Павел – часть этого страшного мира, и, если его отсюда забрать, вместо него останется невосполнимая дыра.
– Каллиопа, – затарахтела рация в его нагрудном кармане. – Каллиопа, я – Вупсен. Прорывчик со стороны Новоселки.
Павел, все еще не отрывая от нее глаз, поднес рацию ко рту:
– Каллиопа. Принял.
Он легко встал, поднял Настю, ухватив ее так же за локоть, и повел по коридору, крича Стаса. Она почти бежала, не успевая за его широкими шагами. «Ты еще будешь жалеть, – говорила Настя, глядя в спину Павла. – Потом пожалеешь, а ту женщину будешь ценить только за то, что ради нее пожертвовал мной. Меня в ней будешь ценить!»
Снаружи Настю ослепил туман. Он затопил буханку почти до крыши. Возле машины уже ждали Стас и Сергей. Настя успела разглядеть виноватое, испуганное лицо Стаса прежде, чем Павел втолкнул ее в буханку, зачем-то грубым движением обернув подол платья вокруг ее ног. «Ты пожалеешь», – говорила она про себя, вглядываясь в его лицо на прощание и понимая, что он – не здесь. «Через секунду все кончится», – обреченно подумала она. Слезы снова подступили к глазам, и только для того, чтобы не плакать при нем, Настя захотела поскорее отсюда уехать.
– Настя, – Павел взглянул на нее мельком и тут же посмотрел вверх. – Если хочешь, дождись меня в Донецке, я приеду через пять дней к тебе. К тебе, – нажал он на последнее слово и захлопнул дверь.
«Все кончилось», – Настя расплакалась. Буханка загромыхала, выбираясь из поселка по той же дороге. Настя отвернулась к окну, надеясь, что никто в темноте кузова не видит ее слез. Туман сейчас, во второй половине дня, сделался рыхлым, белым, чистым и пышным, сверху его пробивала голубая светящаяся полоса, похожая на снежный наст. Насте на миг показалось, что она едет по снегу, по расчищенной дороге, а с обеих сторон тянутся высокие сугробы. И если б не ветки сожженных деревьев, не воронки, не развалины человеческого жилья, проступающие из-за белесой стены страшными миражами, она могла бы подумать, что едет по нерасчищенной Москве в воскресный день после ночи большого снегопада. «Господи, Боже мой, – жалобно сказала она про себя. – Господи-Боже, зачем это всё?» Она все плакала и глядела в окно, теперь намеренно выискивая глазами страшные картины, и уже сама не знала, о ком плачет – о себе или об этой изрытой, избитой земле, страдания которой не трогали ее, когда она ехала этой же дорогой за личным счастьем.
– Да вы погодите плакать, – обернулся к ней Сергей. – Вот мы с женой тоже в прошлом месяце как поругались…
Перехватив удивленный взгляд Насти, Сергей бросил с обидой:
– А, ну не хотите, как хотите, – и буханка пошла дальше по дороге.

Начало темнеть. Туман посерел, словно обращался в тень чего-то большого, даже огромного, лежащего высоко в небе, и тень эта тянулась по полям. Настя уже поменяла направление мыслей и теперь думала о том, что все ее подозрения о той женщине, о Наталье – всего лишь домыслы и фантазии перевозбужденного дорогой воображения. Не просил бы Павел ждать его в Донецке, имей он с той женщиной отношения. Настя напоминала себе, с каким нажимом он произнес – «К тебе» – и перспектива остаться встречать Новый год в Донецке перестала казаться ей невозможной. «Новый год – семейный праздник», – сказала она себе и улыбнулась. Она все глядела в окно, там в тумане уже появилась чернота, и снег, который она продолжала в нем видеть, стал грязным.
Кузов буханки тоже заполнился серым светом, но в нем от этого как будто только посветлело, кузов как будто удлинился, и Стас с Сергеем, сидящие впереди, отодвинулись. Она вспомнила, как груб был Павел со Стасом, и ей стало его жалко. Глядя на то, как он все еще вжимал голову в плечи, Настя подумала об озере в Оренбургской области, представила его в снегу под голубым льдом и решила извиниться перед Стасом за Павла, как только доедут. Теперь, когда она убедила себя в том, что между Павлом и той женщиной ничего нет, ей хотелось быть доброй к другим. Настя посмотрела на свои руки. В сером свете буханки они были неестественно белыми и красивыми. Настя улыбнулась своим рукам.
– Серег, ты куда-то не туда едешь, – раздался озабоченный голос Стаса.
– Правильно едем, – с привычной сварливостью бросил Сергей.
Прошло еще немного времени, и земля под колесами как будто стала мягкой, и буханка уже не подпрыгивала на ней, а ехала гладко, перестав дребезжать. В наступившем затишье проявилось прежде неслышимое из-за дребезга внутреннее, недовольное урчание машины.
– Серег, не туда, – через некоторое время с тревогой в голосе сказал Стас.
– Да я как на ощупь еду! – огрызнулся Сергей, и в этот момент в лобовое стекло ударил желтый свет фонаря, и перед ними, за туманной стеной, на дороге возникла фигура человека в военном.
– Кажется, свои, – Сергей вырулил вбок и затормозил.
Со стороны Стаса открылась дверь. Стас медленно вышел. Сергей включил фары, и перед буханкой лег жирный золотой круг. Он выхватил кусочек рощи, в которую они заехали, они не проезжали ее, когда ехали днем. Тонкие деревья здесь были практически целы, у их подножия лежали сухие листья. К Стасу подошли двое военных, и он полез в нагрудный карман.
– Свои, – крикнул он Сергею, и его голос прилетел как будто издалека.
В этот момент один из стоявших перед Стасом размахнулся и ударил его прикладом по лицу. Раздался хруст и мягкий стук, Стас упал на землю.
– Хохлы, – выдохнул Сергей и схватился за руль.
Послышались автоматная очередь и звон стекла. Сергей повалился грудью на руль, а Настя осталась сзади. Она смотрела на стекло, пошедшее трещинами, и ничего не понимала, кроме того, что она жива. Буханка урчала, Настя шумно дышала и не могла понять, кто так дышит возле нее.
Дверь открылась, ей в лицо ударил свет фонаря. Она увидела только глаза мужчины – голубые со странным белесым отсветом, бессмысленные и злые.
– Тут шлюха ихняя! – крикнул он в сторону.
– Красивая? – спросил сиплый голос.
– Да! Но не местная!
– Дай глянуть, – ответил голос.
– Нет времени на нее.
Настя смотрела из темноты в глаза человека, стоявшего рядом с ней, а кто-то невидимый продолжал шумно дышать рядом. У Насти не было ни одной мысли, только онемел рот, а под подбородком заболела незнакомая мышца, и даже если б мысль сейчас появилась и принесла с собой слова, Настя все равно не смогла бы их произнести. Человеку, который глядел на нее, нельзя было ничего сказать, от него можно было только принять смерть. Смерть – где-то далеко-далеко возникла и радостно вспыхнула, распустилась мысль о том, что скоро все закончится. Мысль о скорой смерти стала той единственной силой, которая еще заставляла Настю держать спину. И вдруг где-то справа в виске возникли слова – «Вот – я», «Вот – я» – которые начали крутиться в голове, как будто застряли там, когда она обращала их к Павлу, вычитанные еще раньше из каких-то древних книг, в которых люди напрямую обращались к Богу, требуя взглянуть на них: «Вот – я!»
Мужчина поднял автомат.
Буханка взвизгнула, хлопнула дверь, ударяя его по лицу, он отпрянул, пули посыпались под колеса. Сергей изо всех сил крутил руль одной рукой, вторая висела окровавленная, он стонал и ругался матом. Сзади горохом сыпались автоматные очереди. Буханку мотало в стороны, Настя держалась за ее стенки. Она доползла до Сергея, обняла спинку его кресла и заплакала вслух пискляво и противно, как простая женщина.
Прошло минут пять, буханка сбавила скорость, Настя перестала плакать, она только по-прежнему крепко обнимала кресло, словно то было человеком, и говорила что-то неразборчивое, глядя остановившимися глазами в разбитое стекло. Туман за ним сделался черным. Казалось, на земле и под землей жгут ядовитые костры. Скоро к Насте вернулась способность говорить, и она отчетливо произнесла:
– А как же Стас? Мы вернемся за ним?
Сергей промолчал. Настя повторила вопрос. Сергей молчал.
– А как же Стас? – повторяла Настя. – Как Стас? Неужели мы бросили его и не вернемся?
Она говорила и говорила, повторяя только эти слова, пока Сергей ей не ответил:
– А чем мы ему теперь можем помочь?
Его голос был ласковым, Настя почувствовала, что он жалеет ее, и замолчала, теперь она смотрела на небо, разбитое на неровные полосы. В ее глазах появилось что-то детское. Небо начало синеть, и едва оно поменяло цвет, как туман снова сделался белым, белоснежным. И снова Насте показалось, что она едет по снегу. Она так долго и так пристально смотрела на эти полосы, что ей начали мерещиться блуждающие миражи, богатые огни столицы. На следующий день она уехала в Москву.