Между встречами забежала в кафе в Сокольниках. Столики стояли близко, и я слышала разговор трех мужчин, обедавших за соседним.
– Скорее бы, — сказал один, и я как-то сразу поняла, что разговор идет о войне и о нашей победе.
– Лишь бы до конца довели, — сказал второй, а первый поддакнул.
– Если теперь не до конца, нас скрутят в бараний рог. Теперь только до конца. Чего бы нам это ни стоило. И гнать до Львова.
– Да и во Львове неплохо бы зачистку провести, — сказал третий.
Случилась пауза, и эта пауза в моей голове закричала. Через короткое время собеседники оправились от молчания, снова заговорили. Один из них описывал зачистку, приводил доводы в ее пользу, и они были практически неоспоримы. Но эту паузу я хорошо запомнила, и по переменившейся атмосфере за тем столом поняла: она задела и самих говоривших.
Я больше их не слушала потому, что для себя вдруг поняла, как будто внезапно увидела: вот она дыра, из которой весь этот месяц из меня вытекают силы. Я не только хочу нашей победы, я знаю, что она будет, но я, они – мужчины за столиком, другие – рядовые граждане моей страны – не должны даже в застольных разговорах судить, решать, кому жить, а кому умереть. Но как в таком случае состыковать в себе оба факта: я хочу победы, значит, я хочу гибели людей, в том числе мирных, и я хочу, чтобы люди сохранили свою жизнь, но разве тогда не надо отказаться от победы? Почти экзистенциальный вопрос. Оставаясь нерешенным, он как будто и вправду проделывает в человеке дыру, из которой вытекают жизненные силы.
А силы уходят, прежде всего, потому, что когда ты прячешься от ответа на вопрос – «Хочу ли я кому-нибудь смерти?» – отвечая – «Нет, нет, не хочу!» – то ты обманываешь самого себя. Сам-то ты знаешь, что победа не бывает без чьей-нибудь смерти. И это – такой неудобный вопрос. Ты прячешься от него, но себя не обманешь. И ты уже кажешься себе слабым, неспособным на поиск главных ответов, трусливым, но главное – не таким, каким казался себе раньше. Многие из нас раньше казались себе более человечными, а правило «За мир!» было для нас незыблемым. Сейчас же изменилась не только наша реальность, изменился и наш внутренний мир. Мы предстали перед собой новыми – не такими, какими видели себя всю свою жизнь. И это – личностный кризис. А адаптироваться к себе новому – нужно, жизненно необходимо. Эта адаптация забирает много сил. Но… такие ли уж мы новые? Или мы те же, но хуже или лучше?
В тот же день вечером я подняла свои старые файлы – неопубликованные разговоры с военными Донецкой Народной Республики. Разговоры с теми людьми, которые с четырнадцатого года находились в окопах, ходили в атаку. Я прочитывала и прослушивала их, сама пока не понимая, почему именно у них – еще живых и уже мертвых – я ищу ответа на свой экзистенциальный вопрос. Они – воины, их дело – убивать. Что может взять у них для себя рядовой гражданский, не дело которого убивать или просто судить о том, кому – жизнь, а кому – смерть? Но почему-то подсознание тянуло меня именно к этим разговором, подробностей которых я толком не помнила, и сама слушала их как в первый раз.
– Я постараюсь, Марина, что-то для вас из себя выдавить, — зазвучал голос на старой записи. – Никакой ненависти в бою к врагу нет. Есть чувство отрешенности – у тебя больше шансов выжить, когда ты становишься роботом, твои чувства не должны мешать тебе никак. Ты действуешь на автомате, а подсознание, поверьте, работает гораздо быстрее сознания. Подсознание помогает оценивать обстановку. В бою движение – это жизнь. Страх посещает только один раз – когда ты должен вынырнуть из уютного окопа под явный обстрел. Преодолеть себя. А потом, если хочешь выжить, никакой ненависти, никакого страха, только отрешенность. Ты себя преодолел и как с вышки в воду летишь, и в этом полете уже ничего не можешь поменять.
Я останавливаю запись и некоторое время думаю о том, что образ «полета с вышки в воду» – очень удачен и пять лет спустя после этого разговора его можно применить и ко мне, и ко всей нашей стране. Мы как будто летим с вышки, и теперь наше дело – не раздумывая, делать что должно, помня – что если не ты, то тебя.
– А что вы чувствовали после убийства? – слышу я свой голос. – Вы думали об этом потом?
– Я не хочу об этом говорить и не хочу об этом думать, особенно сейчас. Но я обещал вам что-то выдавить из себя… Если ты убиваешь в бою, то ты не уверен, ты ли в него попал. Ты работаешь на упреждение. Если ты не успел, это сделает он. Скорость пули – выше скорости звука. Он даже не услышит твоего выстрела. Но твоего ли? А, может, не твоей эта пуля была? Знаете, что это? Это такие конкретные отмазки для совести – что пуля не твоя. Но перед совестью ты же голенький стоишь. Она на твою лабуду не реагирует. Появляется пустота и страх перед совестью. Но я не считаю полезным сейчас об этом говорить. Я буду думать об этом потом, когда все закончится.
Я останавливаю запись, возможно, нащупав еще один ответ – наверное, мы – гражданские, летящие сейчас с вышки в воду, тоже не должны ставить перед собой таких сложных вопросов. На них будет время потом. А сейчас нужно просто подчиниться полету.
Но я все-таки слушаю запись еще минут пять, дохожу до отрезка разговора, после которого остается еще минут сорок записи. Этот отрезок я переслушиваю много раз, а всю запись решаю дослушать, когда кончится война.
– После убийства – пустота, — говорит голос. – Сутки пустота. А потом ты просто начинаешь жить по-другому.
– Что вы имеете в виду, говоря по-другому? – задает вопрос мой голос пять лет назад.
– А ты людей начинаешь любить. По-другому – это когда ты человека воспринимаешь таким, какой он есть, и любишь его за его же недостатки.
– И что ж, этот момент преображения происходит резко?
– Да нет, не резко, но из-за скорби. Только и скорбь твоя – не аргумент для совести. А потому что, Марина… когда ты убиваешь человека, ты убиваешь частичку себя. Когда ты убил, ты уже – не цельный. Это и есть пустота. Но вам об этом не надо думать. Оставьте это военным – таков наш удел. Не ваш. А вы – верьте.
– Во что?
– В Победу. И если вы не верите в Бога, то верьте в светлое будущее и в человека. Вера в человека – это тоже вера, Марина. И это единственное, чем вы – гражданские – можете сейчас нам помочь.
Я закрываю эту запись, и уже не знаю, когда к ней вернусь. И вернусь ли. Вернее так – я не знаю, какой я к этой записи вернусь, если к ней вернусь. И если представить себе, что мы сейчас в полете, и летим, преодолевая кричащие паузы, управляемые и движимые только одной целью – выжить, передав в руки своей вере во что-нибудь решение вопроса – «Кому жить, а кому – смерть?» – то есть шанс, есть очень большой шанс, что приземлился мы в новой цивилизации. Мы не станем хуже. Мы будем лучше, но при условии, что законом этой цивилизации станет человечность – к каждому без исключения. Новая человечность.
Добавить комментарий