Вилы

Выйдя на крыльцо в седьмом часу утра, Валентин Петрович не без удовольствия обозрел свой двор. Повсюду росли розы — в клумбах, у дома, вдоль забора и вокруг беседки с коваными лебедями. Солнце налило в цветки густого света, и, глядя на них, Валентин Петрович подумал, что новые бутоны не успеют раскрыться из-за обещанных к началу следующей недели заморозков. По земле стлался холодящий ветер, заходил в кусты и разбирал их на большие букеты. Все-таки конец сентября.

Прихрамывая, Валентин Петрович пошел к сараю, сложенному из круглых, отборных бревен. Вилы так и стояли прислоненные к стене, а он вчера просил сына Ваню их наточить. Валентин Петрович сделал недовольное лицо, разломил в кармане кусок черствого хлеба и, открыв клетку, протянул кролику хлеб на ладони, не обращая внимание на скрежет из клеток крольчих, учуявших запах. Самцу Лелику шел шестой год, проку от него для хозяйства не было никакого. Валентин Петрович давно бы Лелика закоптил, не испытывай супруга странной любови к этому толстозадому трусливому существу. Валентин Петрович провел ладонью по мягкой шерстке; кролик пугливо дернулся, посмотрел на него глянцевым черным глазом, к которому с той стороны будто припала вся его кроличья душа.

Валентин Петрович отыскал в сарае болгарку. Весь двор взвизгнул. Диск пошел вращаться по зубьям вил. Хлопнула входная дверь, на пороге возник сонный Ваня и, почесывая рыжую бороду, минуты две смотрел на оранжевые снопы искр, вылетающие из-под рук отца. Валентин Петрович не спеша обточил последний железный зуб, выключил болгарку и воткнул вилы в землю. Они вошли легко, мягко.

— Я бы сам сегодня сделал, — сказал Ваня, доставая пятерню из бороды.

— А пока ты, сына, сделаешь, папку натовский солдат пришьет, — обернулся Валентин Петрович и подмигнул сыну.

Он отнес вилы на каменные ступеньки дома и там прислонил их у входа к стене. Дом был добротный, кирпичный, если не сказать богатый, двухэтажный, с дорогой дверью.

— А так я хоть одного сам успею придавить, — добавил Валентин Петрович, многозначительно прикрывая за собой дверь.

Валентин Петрович отправился в кухню выпить чаю. Жена тоже уже не спала, стояла у окна и как будто любовалась розовыми кустами, обляпанными солнечными бликами. Валентин Петрович не хотел с ней с утра встречаться, он собрался ехать в Середу и не желал, чтобы жена об этом знала. Жена обернулась, Валентин Петрович увидел, что у нее заплаканные глаза. Он сделал вид, что этого не заметил, и пошел включать чайник. Жена молча смотрела на него.

— А я вилы вставал точить, — сказал Валентин Петрович.

Жена подошла к широкому шкафу, достала чашку, заварила для него чай, как он любит, и, поставив на стол, села сама. Валентину Петровичу ничего не оставалось, как тоже сесть. От жены приятно пахло туалетным мылом. На ней был красный халат, разошедшийся на белой, но мятой уже груди.

— Игорю вчера повестку принесли, — сказала она и так посмотрела на Валентина Петровича, будто он сам и принес эту повестку другу и ровеснику Вани.

Валентин Петрович промолчал. Он с тоской, предчувствуя неприятный разговор, посмотрел в окно, где небесный фон уже сменился с розового на тотально желтый. «Надо было сразу ехать в Середу, без чая», — подумал он. Из окна был виден бок массивной беседки и кусты желтых роз вокруг. Просил же по крайней мере возле беседки не сажать. Так и думал, что ядреностью цвета будут раздражать глаз. Говорил и предупреждал. Без толку.

— Валя, ты меня слышишь? — спросила жена.

Валентин Петрович посмотрел на нее.

— Игорю принесли повестку, — повторила она. — Надо что-то делать.

— А что? — спросил Валентин Петрович.

Жена изменилась в лице. Она молчала, будто не находя слов. Валентин Петрович сунул руку в карман и раскрошил пальцами оставшийся кусок хлеба. Подумал, что и его надо было Лелику отдать, за тем ведь и брал.

— А что делать? — не выдержал молчания он.

— Игорю принесли повестку! — крикнула жена, ее щеки порозовели.

— Это я слышал. Ты скажи, что делать. Может, я сделаю, — проговорил Валентин Петрович, отводя глаза.

— Ты отец или не отец? — спросила она.

— Игорь же взял повестку, — ответил Валентин Петрович, на нее не глядя.

— А при чем тут Игорь? — вспыхнула она.

— Сама про него начала, а теперь ни при чем? — усмехнулся Валентин Петрович.

— Да что с тобой?! — крикнула жена, но открылась входная дверь, и она замолчала.

Со двора вернулся Ваня. Сын — единственный сын и наследник Валентина Петровича — налил себе чаю и стал шумно пить, виновато посматривая на отца — не исполнил его просьбу. Пока Ваня был тут и мать не могла при нем продолжить, Валентин Петрович вышел из кухни, делая вид, что не собирается в Середу.

Середа была деревней, где находилось принадлежавшее Валентину Петровичу зернохранилище. В конце февраля начались боевые действия, военная техника прошла по окраинам Белгорода, прямо мимо дома Валентина Петровича. Что уж говорить о Середе, стоящей впритык к украинской границе.

Ехать в Середу не было никакой надобности. Технику он перегнал из хранилища еще в конце августа, поняв, что в этом году СВО не закончится и дай Бог, чтобы хранилище уцелело и в следующем году его с техникой пустили работать на землю. Сейчас хранилище почти пустовало, в этом году ничего не сажали — в ту сторону, к полям, которые Валентин Петрович держал частью в собственности, частью в аренде, не пропускали. Туда шла военная техника, через границу прилетали снаряды. Но его все равно тянуло посмотреть на ровные свои гектары и подышать запахом прошлогоднего зерна, въевшимся в ангары. Уже год он сидел без работы. Денег он себе за жизнь заработал, еще лет на двадцать пять хватит. Но от отсутствия работы у него с каждым днем все больше портилось настроение. Вид земли успокаивал недели на три, убегавшие в сторону Украины поля говорили: земля вечна, она не пропадет, и когда все закончится, ее можно будет пахать снова.

В ночь на двадцать четвертое февраля Валентин Петрович проснулся от тяжелого гула за окном. Жена уже встала и, запахивая на груди халат, истерически спрашивала: «Что это? Валя, что?» Валентин Петрович отправил Ваню на улицу посмотреть. Ваня вернулся через десять минут и сказал, что по всей дороге горят костры, и кое-где освещают стоящие в полях танки. Идут нескончаемо колонны военных грузовиков. Ванины глаза блестели от любопытства и восторга. Восемь лет назад он вернулся из армии и с тех пор интересовался военным делом.

— Как в кино, — сказал Ваня, и Валентин Петрович отправился смотреть сам.

Когда он вышел из ворот, прямо перед ним затормозил грузовик, остановив всю шедшую следом колонну. Валентин Петрович заглянул под брезент грузовика, в темноте кузова он различил суровые солдатские лица. Мгла трещала, искрилась кострами, перекликалась строгими мужскими голосами. Валентину Петровичу на миг показалось, он попал в черно-белый фильм о войне, подсвеченный новыми технологиями. Только вчера он отметил 23 Февраля в кафе-ресторане «Вернисаж» с друзьями, произнес все нужные тосты за победу над фашизмом и спокойно лег спать.

— Ребят, а что происходит? — спросил Валентин Петрович, сунув руки в карманы расстегнутой куртки и расставив короткие кривоватые ноги, одна из которых была сильно повреждена еще лет десять назад при падении с комбайна. В такой позе — и свойской, и властной — Валентин Петрович обычно общался с рабочими.

Солдаты молчали. Воздух трещал, тарахтел, гремели ворота — со дворов выходили любопытные. Валентин Петрович отчего-то подумал, что все гораздо серьезней, чем он мог себе представить даже сейчас, когда еще не знал, что происходит. Наконец один солдат, сидевший с краю, на него обернулся.

— Иди домой, отец, — самоуверенно сказал он. — Все будет хорошо.

Валентин Петрович хотел что-то ответить, но махнул рукой и отошел. По дороге ему навстречу приближалась массивная фигура в камуфляже. Он решил, что военный, но скоро узнал соседа Пташкина. Тот был охотником. Ему принадлежал самый высокий на улице дом. Вместе со взрослым сыном, ровесником Вани, Пташкин охотился почти каждые выходные. Валентин Петрович сам охотником не был, убивать не любил, Пташкиных считал записными патриотами, но верил в то, что отец и сын встанут в первые ряды защитников, случись война. В ту ночь Пташкин, подойдя к Валентину Петровичу, радостно пожал ему руку и, любовно заглянув в глаза, сказал, вскинув густые брови: «Дождались».

— А? Что? — Валентин Петрович пожал плечами.

— А ты еще не понял? — спросил Пташкин, пристально заглядывая ему в лицо блестевшими от восторга глазами. — На Украину идем, — торжественно прошептал он. — Бить будем пиндосов, всех гадов прижмем. Давно было пора.

Грузовик завелся, колонна пошла, Валентин Петрович с Пташкиным отступили с дороги. Пташкин смотрел вслед колонне с любовью и возбуждением. Валентин Петрович — все больше мрачнея.

Он вернулся домой и застал жену с сыном в кухне. Ваня искал в местных телеграм-каналах информацию о происходящем, но еще ничего не писали. Жена нервно ходила по большой кухне. Матово мерцали каменные столешницы. Жена требовала в гарнитур именно камень, а не имитацию, которая от камня не сильно по виду отличалась, но стоила значительно дешевле. Два года назад, когда в доме был ремонт, Валентин Петрович поддался уговорам и выдал на кухню требуемую сумму, уверенный в том, что зерно будет давать постоянный доход.

Валентин Петрович тяжело опустился на стул. Его не оставляло мрачное, тяжелое ощущение, усиленное радостным настроем Пташкина.

— А ты чему радуешься? — спросил он, посмотрев в разрумяненное лицо жены.

— Я? — удивилась она и тут же спросила: — А ты не рад?

Валентин Петрович, как и в разговоре с Пташкиным, пожал плечами.

— Господи… — заговорила жена. — Валя, что с тобой? Такое событие происходит. Мы встали с колен. Неужели ты не чувствуешь, как мы встаем с колен? Неужели ты ничего не чувствуешь? — она заплакала и долго еще говорила о гибнущих детях Донбасса, о страданиях русских.

— А тебе-то что? — наконец перебил Валентин Петрович.

— Мне? — жена посмотрела на него с таким возмущением, словно он ее оскорбил. — Я — русская, — с гордостью ответила она, поднимая подбородок. — Я — русская, — повторила жена, и в голосе ее появилось больше стали. — И мне… не все равно.

Она не выдержала и снова заплакала. Ваня обнял мать, а она плакала и, как девочка, что-то говорила жалобным голосом, снова о детях, о русских и о невыносимых своих страданиях длиной в восемь лет.

Валентин Петрович был потрясен. И когда Ваня, сорвавшись с места на громкий звук, подбежал к окну и с восхищением в голосе закричал, что идет зенитная установка, Валентин Петрович пошел в свою комнату и попытался заснуть.

По обеим сторонам дороги лежали поля. Здесь, на приличном еще расстоянии от границы, хлеб был посажен и убран. Из земли торчали жесткие кустики срезанных пшеничных стеблей. Валентин Петрович предвкушал появление желтых рощ ближе к Середе. Там всегда бывало тихо, а сейчас, когда село эвакуировали из-за обстрелов и закрыли на въезд, там сделалось особенно тихо.

Валентин Петрович помнил ту тишину по прошлой поездке. Она понравилась ему. Несмотря на опасность, в прошлый приезд он успокоился от земли, которую держал под хлебом еще его отец, а до него — дед. В этой тишине, освобожденной от шума сельхозтехники, от человеческих голосов, он вдруг услышал, какую важную роль он сам выполнял на земле, а до него — отец, дед, предки его, крестьяне, тянувшие жилы, чтобы поднять из нее хлеб. Угрюмо молчали невозделанные поля, рождая в его душе осознание — не за кухонный гарнитур он тут трудился, не за кованых лебедей у беседки, не за новенький «лексус», купленный Ване на день рождения, а от того одного, что вышел из рода хлебопашцев. В тот раз Валентин Петрович вернулся в Белгород важным, молчаливым и набравшимся силы ждать. Сегодня он ехал в Середу за тем же.

Сворачивая у пустого придорожного кафе, он вспомнил слова жены, требовавшей от него что-то сделать. Он мог бы прямо сейчас позвонить в Мурманск троюродному брату Славе, командующему предприятием двойного назначения. С Ваней пришлось бы расстаться, но Слава дал бы ему бронь, и сын все равно был бы занят в военном производстве. Нельзя было бы сказать, что совсем отстранился от войны. Жена этого и добивалась, но Валентин Петрович делал вид, будто не понимает, о чем идет речь, из упрямства желая, чтобы она напрямую произнесла эти слова — «Позвони Славе».

Он не приветствовал и не принимал события 24 февраля, и чем больше шло время, тем сильнее он убеждался в правильности такого своего отношения. Но истоки событий при этом он понимал. Да тут от Середы до границы — километра два. Тут все села — российские, украинские — перемешаны и переженены. Его кум жил в трех километрах от Середы, в украинском Стрелечье, и Валентин Петрович, взяв Ваню, по привычке, как в Союзе, наезжал к нему чуть ли не каждые выходные. Нужно было только паспорт с пропиской пограничникам показать. Вместе с семьей кума они ездили в Харьков на рынок Барабашова, где продавалось все. А потом на границе пошли миграционные карточки, и Валентин Петрович остро почувствовал, что Украина — другая страна. Однажды он оставил машину возле харьковского ресторанчика, куда пригласил на обед кума, и кто-то исцарапал машину гвоздем. «То хлопцы видят российские номера и бесятся, — с одобрением в голосе объяснил кум. — Перебесятся». Когда в другой раз Валентину Петровичу в Харькове прокололи колеса, он перестал на Украину ездить. В марте 2022-го половина жителей Стрелечья перебежала в Россию. Валентин Петрович ждал кума и подготовил для него с семьей несколько комнат в своем доме. Но кум побежал в другую сторону – в Харьков. Сейчас Валентину Петровичу хотелось посмотреть в глаза куму и спросить: «Ну что, Женя? Не надоело беситься?»

Да, Валентин Петрович хорошо понимал истоки произошедшего 24 февраля, но сразу, в отличие от многих, не поверил в быструю победу, а когда стало ясно, что из-за боевых действий остановятся сельхозработы, он, как бизнесмен, теряющий деньги, но больше как хлебопашец, пропускающий продуктивные циклы земли, почувствовал сильную тревогу, раздражение на власть Вчера была объявлена частичная мобилизация, и он испытал мрачное удовлетворение человека, который, в отличие от многих, не ждал от конфликта ничего хорошего. Но за последние месяцы Валентин Петрович так замкнулся в себе, что, услышав о мобилизации, не подумал: она может коснуться его единственного сына.

На дорогу вышел военный в черной маске с прорезями для глаз и с автоматом, висящим на груди. Рукой он приказал Валентину Петровичу развернуться. Тот остановил машину и, пребывая еще в своих мыслях, выглянул недовольно из окна.

— Слушай, милый человек, — неласково проговорил Валентин Петрович, заглядывая в холодные глаза военного, — дай проехать. На хозяйство только гляну и обратно.

— Разворачивай, — отозвался военный, положив руку на автомат.

— Да я там недавно был, и ничего… — начал Валентин Петрович.

— Разворачивай, — грубо повторил военный, и Валентин Петрович раздраженно выкрутил руль, развернулся, поехал назад.

«А, вот оно как получается, — говорил себе он, глядя на серое полотно пустой дороги, — ты теперь, Валя, не хозяин своей земли. Натовский солдат там хозяин. А русский солдат его стережет. Вон оно как повернулось. А то, что ты, Валя, всю жизнь на эту землю угрохал, теперь никого не волнует. Как и то, что от этого государства ты никогда не зависел, не кредитовался и помощи никакой не просил. Теперь гуляй, Валя, в другу сторону. А как до компенсаций дойдет, три копейки бросят, и крутись дальше сам как хочешь».

Он снова резко повернул руль и съехал в поле. Машина встала на рыхлую землю, как на подушку. Он поехал по полю, намереваясь километрах в десяти от Середы снова выйти на асфальт. «Надо что-то делать», — зло повторил он слова жены, и обозлился на нее еще сильнее, чем до встречи с патрульным.

Он ехал долго, в его голове мешались мысли о жене, о Ване, о земле, о брате. Он почти доехал до места, на котором собирался повернуть. На горизонте уже показался желтый лесок. Сзади послышался глухой гул. Валентин Петрович остановился, выглянул в окно. В десяти метрах над землей летели боевые вертолеты Ка-52. Он их узнал — часто видел в новостях. Они приближались, и Валентин Петрович с любопытством разглядывал их двойные винты, выпуклые, как глаза стрекозы, передние окна. Вертолеты подошли близко, их гул развалился на мелкий стрекот, один прошел прямо над пикапом, сбросив на него черную тень. Еще снизившись, все три Ка-52 скрылись в лесу. За ним начиналась Украина.

Валентин Петрович заглушил мотор. В открытое окно суетливо вдруг подул ветер. «А не будет уже тепла», — подумал Валентин Петрович. Тяжелым взглядом он смотрел перед собой на невспаханную землю.

За лесом у самой границы стояли украинские минометы. Валентин Петрович знал, что сейчас будут бомбить. Слышал от местных, которых вот так же, в петлянии по полям, заставали бои. «И заморозки будут к понедельнику, и в следующую весну не придется пахать», — с уверенностью подумал он. Раздался первый взрыв — мягкий, неблизкий. Вертолет сбросил снаряд. Пошли еще взрывы. Валентин Петрович завел мотор, но никуда не поехал, так и остался на месте. Бахнул другой залп, чужой, инородный, Валентин Петрович услышал, что тот идет от земли вверх, за ним — взрыв, железным ором прошедший по полю. Из земли как будто вышел большой кулак и пихнулся в дно машины. Наступила тишина.

Было слышно, как шуршит ветер, трогающий прошлогоднюю пшеничную труху. Валентин Петрович зачем-то вспомнил крошки хлеба оставшиеся в кармане куртки. Он сильно пожалел, что не смог отдать его Лелику. Пропал хлеб. Зазря пропал. Валентин Петрович не любил, когда хлеб пропадает зазря. Сейчас это простое дело — протянутые на ладони кролику крошки хлеба — казалось ему далеким, недоступным, тем, чего больше в его жизни не сможет быть. Он по-новому услышал уже знакомую тишину, она стала еще тише, ему показалось, что наступил вечный покой, но наступил только для него — для человека, а земле все равно, это его жизненный цикл конечен, а ее — бесконечен, и пусть хоть через тысячу лет, но она родит, если будет зерно. Валентин Петрович, сидя в машине и слушая взрывы, понял, что земле все равно, для кого родить, — для него или для другого, живущего через тысячу лет, и это равнодушие земли к конкретному хлебопашцу складывается из быстротечности жизни человека, который сейчас жив, а через минуту нет. Эта страшная мысль прошибла его.

Из лесочка вышла черная точка и полетела назад. Тишина прервалась, Валентин Петрович забыл, о чем думал, и теперь следил глазами только за вертолетом, а черные брызги земли, забившие фонтанами по полю, видел, но не воспринимал как имеющее к нему отношение. Из леска вылетел второй вертолет. Ка-52 шли словно пьяные, снижаясь к земле. Блестели на осеннем солнце их кабины, блестели и болтались; казалось, могли оторваться от винта, и тот бы пошел острым колесом сам пахать ждущую землю.

«А где ж третьего забыли?» — спросил про себя Валентин Петрович.

Когда вертолеты поравнялись с ним, он вывалился из машины, сильно припадая на разболевшуюся хромую ногу, и что-то закричал в высоту, задрав голову, ища глаза пилотов. И так кричал в самый стрекот, сам не слышал, не понимал своих слов, разрезанных винтами, пока вертолеты не ушли с поля. Валентин Петрович подождал третьего, посидел в машине еще, положив руки на руль и с тяжелой злобой глядя в далекую желтую листву. А когда понял, что третий вертолет уже не вернется, поднял руку и показал в ту сторону фигу.

— Выкусишь, — зло, чуть не плача сказал он. — Сука натовская, выкусишь у меня!

Валентин Петрович вернулся домой, не доехав до Середы, уставший, злой и обиженный. С кухни доносились голоса. Один голос принадлежал жене, второй Валентин Петрович узнал не сразу, а потом догадался — Трегубова, соседка через улицу. До СВО жена с ней не общалась, только здоровались, а сейчас Трегубова в их доме частая гостья. С женой и другими женщинами из соседского чата готовят сухие супы для фронта, плетут маскировочные сети, собираясь по очереди друг у друга. Жена просила его купить общую на всех большую гидросушилку — для фронтовых супов и чаев. Он купил. Тогда Валентин Петрович в серьезной манере, в которую вложил весь деревенский свой прагматизм, впервые произнес: «Не хочешь кормить своего солдата, будешь кормить чужого». Где слышал эти слова, не помнил, но к моменту они шли. И на жену стало приятней смотреть. К ней как будто молодость вернулась. Валентин Петрович иногда, таясь, смотрел на нее, и ему казалось, она не для солдат пайки собирает, а собирается свадьбу играть единственному сыну.

Трегубова рассказывала о Пташкине.

— Утром только мобилизацию объявили, а он к вечеру Толику уже бронь сделал, — в ее голосе мешались доверие к жене и восхищение Пташкиным.

Валентин Петрович замер на месте — что скажет жена. Что, мужа хаять при этой тригубой начнет, что он, такой-сякой, бронь сыну до сих пор не сделал? «Дура ты дура, — заранее обиделся на жену Валентин Петрович. — А пусть говорит. Пусть все знают, что Валя Пронькин сына бронькой не прикрыл». И слово это, «бронька», вылезло не пойми откуда. Никогда такого не знал, не слышал, не говорил. Но, сказав про себя «бронька», он вдруг понял, как ему было противно звонить Славе. «А Пташкин каков, — усмехнулся он про себя, — ходили с сыном — ну ты, два пузыря».

— Вы чего ждете? — спросила Трегубова.

«А-а-а, на Ваню позарились», — подумал он и сам услышал, что внутренний голос, озвучивавший эти его мысли, был противным, гаденьким. Валентин Петрович чувствовал, что заводится, а когда он заводился, то остановиться уже не мог.

Трегубова часто приходила к ним с незамужней двадцатипятилетней дочкой. Валентин Петрович ничего против той не имел, пигалица как пигалица. Но у Вани была девушка — кажется, Ленка. Валентин Петрович не был с ней хорошо знаком потому, что Ваня часто менял девушек. Это когда он первую, Марию, в дом привел, они с матерью старались, а потом Ваня Машку бросил, появилась Светка, за Светкой Дашка. Да ну их всех, запоминать. Такие отношения Валентин Петрович не одобрял, и поэтому был недоволен сыном. После армии Ваня учился на инженера, потом работал на отца. Но как хозяйство в этом году встало, Ванька тоже забездельничал.

— У Пташикиных связей больше, чем у нас, — сказала жена.

И хотя она не стала, по выражению Валентина Петровича, хаять мужа, он все равно услышал в ее голосе упрек. Он вошел в кухню, хоть и понимал, что делает это зря, встал на пороге и, скрестив руки на груди, глумливо улыбнулся.

— Что? — глумливо же спросил он. — Весь патриотизм вышел?

Проговорив эти слова, он гаденько засмеялся. Женщины переглянулись.

— Что с тобой, Валя? — строго спросила жена.

— Спрашиваю, патриотизм весь кончился после объявления мобилизации или еще маленько осталось?

Трегубова поднялась, пошла к выходу, суетливо прощаясь. Жена вышла ее провожать. На ступеньках грохнулись вилы. Трегубова взвизгнула:

— Что ж вы вилы у порога держите?!

Валентин Петрович подошел к окну. Небо было желтым, словно в него сверху, как в стакан, налили лимонного сока. Розы рябили в разогретом воздухе, он как будто смотрел в экран с помехами. «А разбери эту погоду», — желчно подумал он. Он услышал, как жена вернулась в кухню. Знал: когда обернется, жена примется его стыдить. Вспотевшей рукой он пригладил волосы, некрасиво свернув их набок. Медленно повернулся и встал перед ней весь какой есть — коренастый, колченогий, пузатый, с ершистой почти седой головой. На, ругай.

— Ты звонил? — спросила жена.

Валентин Петрович обомлел. «Ради чего это все? — спросил себя он. — Вот эта вся работа без передышки? Чтобы уложиться в бесконечные циклы земли, которой до них, до людей, все равно? Ему-то, Валентину Петровичу, все это на что? Чтобы под конец жизни ни к себе уважения не иметь, ни к сыну, ни к жене?»

— Чего ты, Света, хочешь от меня? — с мукой спросил он.

— Не звонил! — она дернулась к нему. — Долго ты будешь издеваться надо мной?!

Валентин Петрович промолчал.

Ее халат раскрылся, на него пахнуло теплым, приторным женским потом.

— Пташкин уже сделал Толику бронь, — сказала она. — Ты чего ждешь?

— А Ваня с Толиком никогда не дружил! — выпалил Валентин Петрович.

— А при чем тут это? — жена отошла на шаг, как будто чтобы лучше видеть его всего. — При чем?

— При том, что как он потом друзьям своим в глаза посмотрит, когда они вернутся с войны?

Жена отступила еще дальше и воззрилась на него так, будто только теперь, после стольких лет жизни начала понимать, каков он и с кем жила.

— Ах вот как ты, Валя… — прошептала она. — Сына у меня отнять хочешь?

Они оба замолчали, Валентин Петрович мучился от того, что она настолько не понимает его. «Да никогда и не понимала, чего жалуешься теперь». Он хотел уйти, но не мог взять и уйти посреди такого разговора. Он посмотрел на ее руки и увидел, что они чем-то заняты — скручивают и распрямляют какую-то бумажку. Он почему-то решил, что на ней написаны страшные слова. Слышать их ему не хотелось, и он еще раз с тоской подумал, что зря не позвонил Славе утром. «Все равно ведь позвонишь».

Признавшись самому себе, что он, хоть с утра и упирался, а все-таки этот вопрос для себя уже решил, он не испытал облегчения. Но, примерив всю тяжесть этого решения, понял, что и так можно жить. Он ждал больше груза для души от такого решения, а оказалось, оно весило меньше.

Он сделал движение к жене, чтобы сказать ей, что решился и добудет для сына бронь, но вдруг увидел, что никакой бумажки у нее в руках нет, и по глазам ее понял, что она уже нашла слова и скажет их по инерции, что бы он сейчас ей ни говорил. Жена встряхнула головой и разомкнула бледные губы.

— Ты никогда не был ему нормальным отцом, — чужим голосом произнесла она.

— Был, — промычал Валентин Петрович.

— Ты! —крикнула она. — Не смог ему даже мороженое в Сочи купить!

Валентина Петровича словно хлестнули по лицу. Он выскочил во двор.

Дом, квартира в Белгороде, две сотни гектаров земли, четыре комбайна, три трактора, зернохранилище. Зачем это все? Валентин Петрович сидел в беседке и жмурился на желтые розы, росшие вокруг. Он встал, прошелся, скрипнули добротные половицы. Дотронулся до крыла кованого лебедя. А лебеди для кого? «Для чего это, Валя? — с мукой спросил он себя самого. — Хвастаешь излишеством, а мороженое сыну не купил». Валентин Петрович вспотел и покраснел.

Он думал, жена забыла, а Ваня помнить не мог — ему в той поездке было три года. Сам Валентин Петрович давно о том дне не вспоминал, все ушло в прошлое — бедность, молодость, стыд. И стыда такового он после того дня в Сочи не испытывал, если только отголоски. Благосостояние его росло, и по мере того стыд уходил, а больше ему стыдиться было нечего. Ничего страшно плохого он за жизнь не сделал. Но сейчас, глядя на вялые приторные розы, он чувствовал, что стыд тут, не вернулся, а всегда был внутри, горит на его щеках, обжигает горячим дыханием шею, будто лебеди эти поставлены тут еще не остывшими после кузни. Это был тот самый старый стыд — не новый, а привезенный из Сочи. «Была бы умней, не напоминала бы», — подумал он о жене. Зря Ольгу бросил. Ваньку, дурак, пожалел — кем вырастет сын без отца в семье. «Не трусом вырос, а? — с насмешкой спросил он себя. — Не лентяем и бабником?»

Ольга встретилась Валентину Петровичу тогда, когда он уже мог ее оценить. Он женился совсем молодым, когда еще не знал ничего о женской красоте и не умел ее понимать. Любая молодая женщина казалась ему интересной. Женщина нужна была для того, чтобы выполнять свою женскую часть работы, больше ни для чего. А когда, через лет семь после женитьбы, глаз Валентина Петровича распробовал женскую красоту, он тяжело осознал, что жена была обычной: широкой в кости, блеклой. Это сейчас можно было подумать, что в молодости она была хороша. Не была никогда. А глаз Валентина Петровича научился выхватывать в автобусах, на работе женскую красоту, но было поздно. Уже родился Ваня.

С Ольгой Валентин Петрович повстречался, когда глазами уже, и несколько раз не только ими, наелся красоты и пришел к выводу, что самая ценная женщина — та, которая понимает. Жена его не понимала. А может быть, решила, что поняла его всего в первые три года совместной жизни, и больше ничего нового в нем не найдет. А он тогда еще был слишком молод и не принял окончательной формы. Его такое отсутствие интереса обижало, он всегда думал, что его внутренний мир богат и постоянно обогащается через работу.

Ольга работала у него в компании агрономом. От первого брака у нее был сын, ровесник Вани. Три года она ждала решения Валентина Петровича, а когда тот сообщил, что решил остаться в семье, уволилась, и больше он ее не видел. Но думал о ней много и одно время постоянно. Теперь уже почти не думал, но изредка почему-то вспоминал и души его как будто касалась шерстинка, сводило грудь. «А стоило оно того?» — спросил себя он и сразу увидел через головы роз жену, вышедшую на крыльцо. Она направилась в его сторону. Валентин Петрович растерялся, он не был готов ко встрече с ней и боялся, что мысли об Ольге написаны на его лице. Хотя Валентин Петрович был уверен, что жена об Ольге не знала, но раньше замечал, что в те минуты, когда о ней думал, жена смотрела с осуждением.

Жена прошла мимо беседки, с высоко поднятым подбородком, все еще в своей надменной обиде. Зашла в сарай. «Не заметила», — с облегчением подумал он. Услышал, как она воркует с Леликом, не разобрал слов, но ему были слышны интонации. Жалуется. Кролику жалуется. Валентин Петрович вспомнил, как уволилась Ольга — очень тихо, без скандала, без зла. Вслушиваясь в голос жены, он почему-то подумал, что сын Ольги уже повзрослел и ему, как и Ване, могли принести повестку. Он почему-то знал, понимал, что Ольга не стала бы искать для сына бронь. «И почему ты, Валя, не смог стать отцом для двоих?» — вдруг спросил себя он; никогда раньше он не думал о том, что мог быть стать отцом двум мальчикам сразу.

Валентин Петрович решил звонить Славе сейчас, достал из кармана телефон, но так и остался сидеть с ним в руках, продолжая слушать голос жены.

Скоро она пошла назад, остановилась возле беседки и стала общипывать жухлые бутоны. По торжественному выражению ее лица Валентин Петрович понял: она знала, что он тут. Знала также — не могла не почувствовать, — что он переменил решение и будет звонить. На ее лице было торжествующее спокойствие. Валентин Петрович вспомнил, что в кармане рабочей куртки у него лежит раскрошенный кусок хлеба, вспомнил, как днем, там, на поле по дороге в Середу, жалел, что не отдал его Лелику. И он решил прежде отдать кролику хлеб, завершить этим действием прежнюю жизнь, подвести черту, закончить все дела в старой жизни и перейти в новую, которая начнется после звонка.

Валентин Петрович зашел в сарай в рабочей куртке, достал из кармана крошки и, открыв клетку, протянул их Лелику. Кролик отшатнулся, но, учуяв запах хлеба, подошел и, глянув на Валентина Петровича глянцевой пустотой, стал есть. Валентин Петрович чувствовал его кроткое дыхание на своей ладони. Увлечение жены бесполезным в хозяйстве кроликом он считал блажью, которую прощал до сих пор. А сейчас он думал, что умная женщина не стала бы напоминать мужу о его позоре через много лет. Была бы умной, забыла бы, даже если бы помнила. Валентин Петрович резко схватил Лелика за шкирку, раздавив о нее недоеденные крошки. Лелик остолбенел, отяжелел. Валентин Петрович перехватил его уже за задние лапы и, опустив головой вниз, покружил в воздухе. Лелик забарахтался, но с каждым оборотом как будто становился легче.

Еще до знакомства с Ольгой Валентин Петрович работал после института бухгалтером в пенсионном фонде. От работы получил путевку в Сочи на себя и жену. Ехали они втроем с трехлетним Ваней на двенадцать дней накануне денежной реформы. Денег у него не просто с собой не было, у него их из-за задержки зарплаты почти не было. Но отдыхали хорошо, Валентин Петрович целями днями учил Ваню плавать. Покружив, бросал в воду: «Плыви к маме!» Ваня плыл к матери, та хватала его, обнимала, прижав к себе, и посылала плыть к отцу. А Валентин Петрович нечасто позволял себе обнимать сына, чтобы не вырос слюнтяем, но тогда, уча сына плавать, находил момент, чтобы ласково погладить своего мальчика по спине, по голове. Валентин Петрович ладонью вспомнил то ощущение от мокрых Ваниных волос, и сердце легонько свело. Он почувствовал, как кролик ластится к его руке. Они всегда лезут под убивающую руку. Надежда, что ли, у них такая или инстинкт. Он достал палку из ящика, стоявшего прямо под клетками, перестав на секунду кружить Сколько кроликов переколотил, а так и не научился бить, не прерывая вращения. Всегда рука с кроликом застывала, и кролик очухивался. Размахнувшись, он успел заглянуть в черный кроличий глаз, в котором душа отстала от глянца и вся сжалась, скукожилась в ожидании. Удар вышел тупым, глухо отозвавшись в сердце Валентина Петровича. Лелик моментально отяжелел. Валентин Петрович быстро подвесил его за лапы на железные крюки на стене, подтолкнул ногой под него жестяной таз.

В какой-то из дней, перед самым отъездом, на пляж пришел мороженщик с коробкой вафельных стаканчиков. Родители покупали мороженое своим детям, а у Валентина Петровича не было денег. Вечером думал занять у аналитика из пенсионного фонда, отдыхавшего в том же санатории. Будь у Валентина Петровича деньги, он бы купил. Ваня долго канючил, брал отца за руку, дышал ему в ладонь мокрым от слез носом. Мороженщик стоял напротив них, улыбался, ждал, требовательно и строго смотрел на Валентина Петровича. Тот неловко улыбался сам, говорил, что у Вани заболит горло, что он купит в другой раз. Плескались волны, воздух трескался от жара. Валентин Петрович хорошо помнил, как его загорелая до черноты шея обжигалась стыдом. Разозлившись, мороженщик захлопнул коробку и ушел. Ваня посмотрел на отца, и Валентина Петровича пронзила мысль, что маленький сын в этот самый момент что-то понял — о жизни, об отце. Ему тогда захотелось обнять Ваню, втиснуть в себя, защитить от всех несправедливостей, которые еще будут в его жизни. Но он этого не сделал. Ножом он проткнул шею кролику, слева, под самой головой. С оглушительным звоном кровь хлынула в жестяной таз. Валентин Петрович испугался, что услышит жена. Он воткнул лезвие глубже.

Когда кровь заполнила таз на три пальца, Валентин Петрович потрогал хвост кролика рукояткой ножа. Хвост еще не опал, значит, кролик живой. Валентин Петрович хотел доделать работу быстрей, боясь, что в сарай за чем-нибудь зайдет жена, но он все-таки был гуманистом.

В детстве он резал кроликов с отцом. В тот день забили их штук пятьдесят. Валентин Петрович устал, спешил доделать работу, и уже срезая лоскуты с ножек, вдруг услышал, как кролик то ли тихо заплакал, а то ли запел. Валентин Петрович закричал, насмешив отца, и дрожа, не попадая, долго и, наверное, больно отрубал кроличью голову. Валентин Петрович был гуманистом до такой степени, что никогда — никогда — не позволял Ване резать кроликов. Он еще раз дотронулся рукояткой до хвоста. Уже опал. Валентин Петрович быстро начал снимать шкурку, выбивая лезвием по розовому мясу тонко-звонкую пронзительную музыку.

Валентин Петрович мыл в тазу руки, когда у ворот остановилась машина. Хлопнули дверцы, раздались молодые мужские голоса. «Солдаты», — догадался он, и тут же подумал, что в фильмах о Великой Отечественной солдаты звучали по иному — добрей, что ли, и обреченней. В нынешних голосах ему слышался преувеличенный гонор много на себя взявших пацанов. Он вспомнил патрульного на дороге в Середу и внезапно понял, что звучат они так грубо и преувеличенно круто от страха.

Когда он, переодевшись в спортивный костюм, зашел в кухню, двое молодых солдат уже сидели за столом, шумно пили чай, а жена у каменной столешницы готовила для них бутерброды.

— Вы хозяин? — привстал при появлении Валентина Петровича красивый румяный блондин.

— Я, — Валентин Петрович тоже сел за стол, приветливо посмотрел на солдат и, взяв французский чайник с поршнем, подлил в чашки, этим показывая, что он рад гостям.

— Да мы не голодные, — красивый боец поджал губы, будто у него была какая-то шутка, которую он стыдился сказать.

«Красавец парень, — подумал о нем Валентин Петрович, — таким бы и размножаться».

— Женат? — спросил Валентин Петрович, пододвигая к нему тарелку с колбасой, хоть та и так стояла близко.

Красавец расхохотался и отрицательно закрутил головой. Валентин Петрович вздохнул и теперь посмотрел на второго — темноволосого длинноносого. «Не русский, что ли?» — подумал он.

К нерусским Валентин Петрович относился как все — с подозрением. Русского человека готов был принять сразу, а нерусский должен был еще доказать, что приема заслуживает. Но раз пошел воевать за Россию, значит, заслуживает. Валентин Петрович и к нему пододвинул тарелку колбасы.

— Такую ешь? — спросил он.

— У них в Магадане всё едят, да, Тох? — блондин вскинул брови и посмотрел на Валентина Петровича так по-шальному весело, что тот и сам рассмеялся.

«Значит, русский», — с облегчением подумал Валентин Петрович.

— Дядь, а что у вас вилы у входа стоят? — спросил красавец.

— А-а-а, — Валентин Петрович весело погрозил ему пальцем — мол, заметил, чертяка. В это время к столу подошла жена с со сковородой шипящей яичницы. — Это, сынок, — продолжил Валентин Петрович, многозначительно посмотрев на жену, — я с утра наточил для натовского солдата. Если вы там обделаетесь, я тут хоть одного успею придавить.

Жена покраснела, застыла над столом с горячей сковородкой. Валентин Петрович скорее не увидел, а почувствовал ее стыд. Столько лет с этой женщиной прожил, шкурой научился его узнавать. «Что, мать, стыдно?» — усмехнулся про себя.

— А сына у вас, получается, нет? — спросил блондин.

Темный, продолжая размешивать в чашке сахар, поднял на Валентина Петровича любопытные глаза и тут же снова опустил, и уставился на средний палец Валентина Петровича. По краям широкого ногтя стояла темная запекшаяся кроличья кровь. «Плохо смыл», — подумал Валентин Петрович, проследив за взглядом. Темноволосый прервал вращение ложки и со строгим осуждением посмотрел на Валентина Петровича. Тот сразу пожалел о том, что зарезал Лелика. Зачем оно было надо? Теперь не объяснишь при жене, что это кроличья кровь. Она сразу поднимет плач. Дался ему этот толстозадый болван, жил бы себе. Зачем сделал?

— Как сына нет? — проговорил Валентин Петрович. — Есть.

— А где он? — спросил блондин.

— Мать, а где наш Ваня? — он повернулся к жене.

— Не знаю, — устало отозвалась она. — К Ленке, наверное, пошел.

Валентин Петрович подмигнул бойцу — слышал, к Ленке пошел. Боец тряхнул головой и снова весело вскинул брови.

— Лех! Тох! — с улицы зычно позвали.

Бойцы поднялись, начали собираться.

— Куда? Не доели, — засуетилась жена.

Женщиной она была все-таки хлебосольной. Валентин Петрович на ходу успел заметить, что красавец-блондин непропорционально скроен, ноги у него короче туловища и портят весь вид.

Он уже разворачивал бурную деятельность. Послал жену в чулан к холодильнику за двумя ломтями сала, сам, прихрамывая, сбегал в гараж и принес две пыльные бутылки самодельного вина и при этом хватал бойцов за руки, требовал, чтобы всё взяли.

— Отдадите командиру! — кричал он.

Оживившаяся жена быстренько собрала несъеденную яичницу и бутерброды, и всеми правдами и неправдами, уговаривая, а где-то повышая голос непререкаемо, заставила бойцов взять с собой большую сумку продуктов.

— По дороге съедите, — строго говорила она. — Кушать захочется, еще как съедите! Слушай, а ну молчи. Тебе не надо, другим надо! Сказано: бери!

Валентин Петрович успел подумать о том, что так она обычно разговаривает с Ваней, и, спохватившись, достал из шкафа трехлитровую банку меда. И сразу замотал головой, заранее предвидя возражения:

— А я сказал взять. Взять.

Он наградил этой банкой темноволосого, тут же побежал во двор провожать бойцов. И пока они шли туда, и бойцы отпихивались от продуктов, Валентин Петрович обернулся и увидел, как вышедшая на порог жена, скривившись, как будто от боли, крестит спины солдат. Снова упали вилы, но теперь их грохот о каменные ступени просто лег в общую канву суеты как подходящий к ней аккорд.

Когда солдаты уехали, Валентин Петрович запер ворота, вернулся в дом и тяжело опустился на стул. Жена стояла у окна. Муж и жена молчали, и молчание между ними длилось долго.

Валентин Петрович слышал, как она всхлипывает. Ему на руки ползли тени — солнце уходило. Точно, к понедельнику все тут померзнем. Всхлипы жены становились чаще, глубже, Валентин Петрович продолжал молчать и даже не пошевелился. А когда из окна совсем ушло солнце, он ласково спросил:

— Что, мать, чужих сыновей не жалко?

Она повернула к нему удивленное, распухшее от слез лицо.

— Всех мальчиков жалко, маленьких миленьких солдатиков, — звонким от надрыва голосом сказала она. — Всех бы обняла, пожалела. Но своего сыночка жальче.

Она порывисто подошла к нему, плюхнулась перед ним на колени и запричитала.

Чего она только не говорила, и чего только Валентин Петрович не узнал из ее слов. Узнал много такого, чего всю жизнь с ней жил, а не знал. Причитая, она говорила, что были у нее спрятаны деньги и она купила Ване в тот день мороженое. И об Ольге сказала, сузив глаза, изменившись, с ненавистью. Назвала Ольгу цыганкой, темной душой. Все эти годы она о ней знала, но простила его, а он и не заметил. Валентин Петрович сидел, обомлев, и не успевал отдаться чувствам по одному поводу, как сразу шло другое признание, и он испытывал новое, противоположное чувство. Жена сказала, что если бы он ушел от нее, она бы и тогда простила его, но по ее холодному высокомерному взгляду он понял, что простила бы только на словах. Она говорила, что много терпела от него и прощала ему все, но сейчас не простит, если он не спасет Ваню.

Валентин Петрович сидел не шевелясь, сжав руку в кулак, чтобы жена не увидела вокруг ногтя кровь.

— Да я бы… не ушел… — наконец с мукой выдавил он и сам понял, что действительно никуда не ушел бы, не ради Вани, не ушел бы ради жены. Сказано церковью, жена и муж станут единым, так что ж ему, свои правила изобретать, когда его предки по-церковному жили?

Жена придвинулась, взяла его руку, разжала кулак и уткнулась лицом в его ладонь. Заплакала.

— Валя, позвони, — просила она. — Умоляю, позвони.

— А как он потом жить будет? — спросил Валентин Петрович, закатив вверх глаза, чтобы самому не заплакать. — Кем будет среди друзей ходить — первым трусом и подлецом? Да я бы и сам пошел, если б не нога. А у него молодого какое может быть оправдание?

— Спаси сына! Сиротами останемся, одни на всем свете! — крикнула она так, будто Ваня уже умер, и заорала некрасивым утробным голосом, каким не владеющие собой бабы плачут на похоронах.

— А другие? — спросил Валентин Петрович, ласково положив руку ей на голову. — Вон те два мальчика пошли родину защищать?

Слово «родина» вышло у него плоским, фальшивым. Валентин Петрович чувствовал, что оно не подходит к моменту. Но и не знал, чем его заменить. Сам не знал, что должен защитить Ваня, только чувствовал, что должен.

— Чего ты хочешь, Валя? — прорычала жена, подняв на него пустые глаза. Уголки ее рта тряслись.

— Хочу знать, кого я воспитал — труса или нормального человека, —Валентин Петрович шумно вздохнул. — А то, что он у нас один, — его рот скривился, как от судороги, Валентин Петрович ее переждал, — так и у других негусто.

Она уронила голову ему на колени и снова тихо заплакала. Так прошло еще время, и снова выглянуло солнце, но иное — вечернее, последнее, позднее.

— Эта страна тебе ничего не дала, — сказала жена злым раненым голосом.

— А я бы все равно за нее пошел, — тихо отозвался Валентин Петрович.

—С каких пор родина стала для тебя важнее сына? — спросила она.

— Важнее, не важнее, Света, это неправильный вопрос, — ответил Валентин Петрович, с трудом выговаривая слова и глядя через натекшие в глаза слезы на двор свой, на беседку, на кованого лебедя, на цветы. — Дело в том… — Валентин Петрович схватил воздуха, — а не нужен мне такой сын, — отчеканил он.

Она попятилась от него на коленях. Жена словно высохла вся, пока плакала. Она смотрела на Валентина Петровича с ужасом, со страхом. Крутила головой, словно не могла принять и осознать его слова.

— Не будет у нас с тобой, Валя, больше общей жизни, — холодным тоном проговорила она. — Мы с тобой больше друг друга не понимаем. А ты еще поймешь меня, Валя. Поймешь. На его могиле.

Сказав эти слова, она снова сорвалась на рыдание, Валентин Петрович хотел что-то добавить, но на лестнице упали вилы. Послышался голос Вани, звавший отца.

— Пап, а че Лелика зарезали? — спросил Ваня, заходя в дом.

Он бросил на пол большую спортивную сумку. Жена перевела ничего не понимающий взгляд с него на мужа. Открыла в изумлении рот.

— Что это, Вань? — Валентин Петрович кивнул на сумку.

— С Игорьком ездили в военторг, — просто сказал Ваня и пошел попить воды. — Ему ж повестка пришла. Я решил сразу всю снарягу купить, пока скидки. Завтра в военкомат.

— Ты пойди, пойди, Ваня, — негромко проговорил Валентин Петрович, — положи Лелика в коптилку.

Ваня, напившись, вышел. Они с женой еще молчали. Валентин Петрович наконец решил что-то сказать, но забыл что, и губы его не послушались. Он поднял руку, загрозил кому-то или чему-то кулаком, лицо его съехало на сторону. Шерстинка коснулась сердца, подняв его дыбом.

— Валечка, что?! — крикнула, босаясь к нему, жена.

Валентин Петрович почувствовал ее руки на своей голове, сделал над собой усилие и, разжав тугие губы, произнес:

— Сына-то родине я отдал, а мороженое ему не купил.