Жрец орков

Жрец орков

Пока отец Сергий стоял на пригорке, погода сменилась трижды. Быстрый прошел дождь, выглянуло солнце, сделав траву в долине внизу молочно-зеленой. Солнце выбило и сочную искру из наперсного креста отца Сергея, украшенного снизу большим зеленым камнем. На миг долина стала выпуклой, подтянулась к пригорку, будто к ней поднесли омытое дождем увеличительное стекло. И в груди отца Сергея вспорхнуло теплое мирное чувство. Но погода снова переменилась — подул ветер, солнце ушло, серая долина отодвинулась. «Мысли о смерти мешают жить, — тревожно подумал отец Сергий и тут же самому себе напомнил: —Смерти нет».

Мимо него внизу по дороге проехали два длинных белых рефрижератора и автобус, в окнах которого промелькнули мужские профили. Отец Сергий побежал с пригорка, и чувство тревоги охватило его всего.

Стоял октябрь, поверх рясы отец Сергий был одет в теплую жилетку. На бегу он замечал, что все вокруг переменилось, он узнавал и не узнавал знакомое с детства место — границу, впритык к которой стоит его большой поселок. Он видел тот же кусок неба с привычно раздерганными облаками, те же сосны, под их мощными лапами сейчас проезжали рефрижераторы. Но что-то было во всем этом уже не то, и отец Сергий еще раз настойчиво напомнил себе: «Смерти нет».

Он спустился на дорогу. Рефрижераторы давно свернули к пропускному пункту на Украину. Пункт с год не работал после коротких боевых действий. Отец Сергий пошел туда же, по обочине под сосновыми лапами, слушая их мягкий шорох. У синей таблички отец Сергий еще раз повернул налево, и тут его догнал внедорожник главы поселка, Егора Андреевича. Машина остановилась, из окна высунулось красное лицо Егора Андреевича; шумно вздыхая, он красноречиво посмотрел на отца Сергия. Из другой двери вышел военный с портфелем — среднего роста и средних же лет человек. Он молча пошел по дороге рядом с отцом Сергием, а Егор Андреевич остался ждать в машине.

— Вы в первый раз? — спросил военный.

Отец Сергий приостановился, дружелюбно глянул в выпуклые глаза этого человека и, разведя руками, кивнул, словно говоря: «Первый. Терпите и прощайте мои ошибки». Военный тоже кивнул, клюнув воздух крупным носом. Они пошли молча. Когда дошли до бетонных ограждений военный указал на них:

— Если что, падайте туда.

Они уже прошли будки КПП с нашей стороны и остановились возле железного столика под навесом, где прежде досматривался багаж проезжающих. Отсюда была видна табличка «Украина». Рефрижераторы стояли тут же, на широкой площадке. Дверь одного уже была распахнута, и отец Сергий увидел, что тот пуст. Военный достал из портфеля пару затрепетавших на ветру листов, термос, и им прижал листы к столу. Отец Сергий пробежал взглядом по строчкам, это были записанные в столбик фамилии — Николаев, Петров, Семенов. Он огляделся, и неожиданно увидел метрах в двадцати от себя пулемет. Он стоял на украинской стороне под двумя росшими рядом березами, и дулом смотрел прямо в сторону отца Сергия. За пулеметом на земле лежал человек в украинской военной форме. Отец Сергий догадался: пулемет поставлен охранять представителей Украины, которые должны были появиться вот-вот. Отец Сергий вздрогнул, всем телом подался в сторону, но удержался на месте и даже хмыкнул и с решительным звяканьем водрузил кадило на столик. На память пришел разговор с владыкой, который звонил ему лично и просил сюда прибыть. Отец Сергий не жалел, что сразу согласился, даже не посоветовавшись с матушкой Анной, и узнав, что многие священники отказались, все равно не пожалел, тем более что его поселок был ближайшим к границе, значит, и спроса с отца Сергия было больше.

— Украинцы когда придут? — негромко обратился он к военному.

— Должны уже, — едва слышно ответил военный.

Отец Сергий повернулся в сторону Украины и, вздыхая про себя, принялся ждать. На той стороне березовые листья сухо поскребывали асфальт, и вся та половина выглядела бы заброшенной, если б не боец за пулеметом. «Живи здесь и сейчас», — строго приказал себе отец Сергий, выбрав слова, которыми часто призывал прихожан перестать думать о прошлом или слишком тревожиться о будущем. Но сейчас отцу Сергию самому было неуютно в настоящем, ему скорее хотелось сделать дело и покинуть это место, где знакомые сосны выглядели чужими. Он желал вернуться в свой храм, где только утром отпел новопреставленного — шестидесятитрехлетнего непутевого Витьку, умершего, как ни странно, в окружении любящей семьи. Или в будущее – быть рядом с матушкой, в своем саду у церкви. Отец Сергий подумал о том, что, значит, жизнь в настоящем он проповедовал по привычке — потому что и его жизнь была привычной, и он принимал свой спокойный комфорт без тревог за приятие происходящего здесь и сейчас и готовность встретить Бога лицом к лицу в любую секунду. «Бог присутствует только в секунде настоящего, — любил говорить он. — И за каким делом застанет, по такому и будет судить». А тут и выяснилось, что самому ему не каждая секунда настоящего впору, и что ему хочется поскорее расправить плечи и выскочить из этой. Его брови поползли вверх — настолько эта мысль изумила его, что он забыл и о пулемете, и о рефрижераторах.

«Как? — думал отец Сергий. — Сколько лет отдано церкви, а Он взглянет в эту самую секунду и будет судить по ней?» Ветер не утих, а как будто притаился, наступила неприятная для слуха тишина. Отец Сергий глянул на автобус, в нем всё так же, повернувшись в профиль, сидели мужчины. Теперь отец Сергий разглядел, что одеты они были в одинаковую голубую медицинскую форму. Они не шевелились, молчали и казались немыми свидетелями этой секунды. От страха отец Сергий вспотел. «Как? — повторял он. — Служил, венчал, отпевал, наставлял, а осудит за одно только, что не могу одолеть страха в эту секунду?» Отец Сергий сделал шаг, чтобы пулемет уже смотрел ему прямо в грудь, и расправил плечи. С той стороны как раз показались двое в черных куртках — один среднего роста, среднего сложения, другой невысокий, квадратный. Они шли не торопясь. Снова подул неугомонный ветер, листья на асфальте вздрогнули, зашевелились и поползли прочь, в направлении российской границы. Некоторые, добравшись до столика, закружили у рясы отца Сергия.

Двое в куртках подошли к столику, молча кивнули, рук никто пожимать не стал. Один — темный, короткий, плечистый — представился:

— Михайло.

Другой промолчал.

Российский военный подошел к столику, вытащил из-под термоса листы и тоже молча протянул Михайле. Тот достал из кармана свои, согнутые вдоль, и положил на стол, отец Сергий, стоявший ближе всех, успел их схватить прежде, чем их унес ветер. Его взгляд выхватил несколько фамилий: «Иванов, Петров».

— Только Сидорова не хватает, — вслух вздохнул отец Сергий, передавая листы российскому военному. Тот взял их, многозначительно на него посмотрев, призывая взглядом ничего не комментировать. С украинской стороны ехали два таких же белых и длинных рефрижератора и один автобус. Они тоже встали на площадке — прямо напротив уже ожидавших. Отец Сергий услышал, как открываются двери автобусов. Из них вышли мужчины в одинаковой медицинской форме и в белых резиновых перчатках. Обернувшись, он увидел внутренность открывшегося рефрижератора, до середины забитого полными черными мешками, казавшимися слишком маленькими для взрослого человеческого тела.

Мужчины из российского автобуса по двое брались за мешки, привезенные в рефрижераторе с украинской стороны и переносили их в свой пустой рефрижератор. Украинцы делали то же самое – переносили из российского рефрижератора мешки в свой. Все делалось тихо, быстро и монотонно, и, может быть, потому в их движениях чудилась какая-то вороватость. Отец Сергий с безучастием на лице наблюдал за их работой. Резко обернувшись, он пересекся глазами с Михайлой, тот ухмыльнулся. Отец Сергий поднял брови и тоже глянул с усмешкой, словно на исповеди выслушал про самый поганый грех.

— Капеллан? — спросил его Михайло.

— Священник, — по-прежнему усмехаясь ответил отец Сергий. — Капелланы у католиков.

— Уже и забыл, что у вас священники, — проговорил Михайло.

— У нас или и у вас? — вспыхнул отец Сергий. — Вы какой церковью крещенный?

Михайло отвернулся и махнул рукой, жестом давая понять, что не желает продолжать разговор. Отец Сергий встретился теперь уже с давящим взглядом российского военного, который от напряжения, отразившегося на лице, стал похож на ворону. Отец Сергий тоже отвернулся от Михайлы, напоминая себе, как много людей трудились над тем, чтобы этот обмен мог состояться, и нельзя им рисковать ради словца, которое рвалось из груди отца Сергия.

Отец Сергий молчал все те десять минут, пока шла работа, но когда уже заканчивали, добродушно посмотрел на Михайлу и почти весело произнес:

— А крещены вы все-таки в той церкви, которую я представляю.

Михайло сделал вид, что не слышал. Отец Сергий схватил со столика кадило, начал шарить свободной рукой по карманам. Залез в оба кармана рясы, в карманы жилетки, даже во внутренний, и наконец нашел зажигалку. Суетливо вернул кадило на столик, поднес зажигалку к ладану провел по колесику; раздался треск, но огня она не дала. Отец Сергий провел по нему еще и еще, пока не понял, что в зажигалке кончился газ. Отец Сергий вспотел и расстегнул жилетку. Даже зеленый камень на его кресте выглядел запотевшим. Вытерев рукавом со лба пот, он обратился к военному:

— Нет спичек?

Тот отрицательно покачал головой.

— А у вас нет? — отец Сергий обратился к человеку, пришедшему с Михайлой.

Тот выражением лица дал понять, что нет. Отец Сергий беспомощно хмыкнул и собрался идти к автобусам, но в это время Михайло достал из кармана черную длинную трубку, откинул с нее крышку, нажал на кнопку, и из трубки вырвался высокий синий огонь. Отец Сергий быстро протянул кадило и вдруг остановился, присматриваясь — ему показалось, он разглядел у основания трубки белый знакомый рисунок. Михайло проследил за его взглядом и быстро прикрыл рисунок широким пальцем, но отец Сергий все же узнал бескомпромиссный разворот крыльев и загнутый клюв нацистского орла. Михайло протягивал ему огонь, отец Сергий колебался, нахмурившись, прижимая к себе кадило и глядя на синее пламя. Наконец он протянул кадило, ладан зашипел, задымил, Михайло ухмыльнулся, захлопнул зажигалку и отошел. Отец Сергий посерьезнел и как будто даже побледнел, он тоже хотел уже уйти, но Михайло сказал:

— Смотри, капеллан, какие у нас в Украине хорошие зажигалки.

Отец Сергий снисходительно улыбнулся. Военный подошел к нему ближе и встал позади, словно о чем-то предупреждал. Серый дымок пыхтел, вился в сторону холодильников, будто спешил к ним.

— Хорошая зажигалочка, — подтвердил отец Сергий. — Вот бы мне такую.

— Да я тебе подарю, капеллан, — сказал Михайло.

— Дари сейчас, — согласился отец Сергий, которого раздирало любопытство, верно ли он рассмотрел орла.

— Сейчас не могу, — Михайло положил руку на карман. — Сейчас она мне самому нужна. Жди следующего раза.

— Подожду, — ответил отец Сергий. — Да только зажигалка — не главное.

— А что главное? — спросил Михайло.

— Газ, — ответил отец Сергий. — Чей газ, Михайло, в твоей зажигалке?

Михайло перестал ухмыляться, а отец Сергий выдал победоносный смешок. Прихватив кадило, он резво пошел к рефрижераторам, забыв о том, как ему только что было тут неуютно. Да еще и солнце выглянуло опять, погода менялась без остановки, и лапищи сосен, распростертые над ним, снова стали ласковыми и отзывались тем же весельем, которое появилось в настроении отца Сергия. В нем все еще звенел победоносный смешок, и кадило весело ему подзвякивало. «Капеллан, — говорил он про себя. — Какой я тебе капеллан? Я с тобой в одной днепровской купели крещен! Тогда б уже обозвал, как это у вас принято, жрецом орков! Да вы Бога предали, вот что! И зажигалочка твоя — натовская. Вот и остались ваши бойцы без Бога, ни священника, ни капеллана нет их отпеть, а наших я отпою».

В соснах запела птица, и отец Сергий вздрогнул, как если бы застрочил пулемет. Он встал перед холодильником. Снова ему казалось, что в мешках не могут лежать солдаты, а лежат в них дети, но быстро он догадался, что тела после смерти пролежали долго и успели потерять вес, но он не мог избавиться от чувства, будто отпевает детей, и от этого на глаза сами собой навернулись слезы.

Все уже расселись по автобусам, собрались уезжать, сделалось тихо, ждали только, когда отец Сергий закончит отпевать русских солдат, украинских отпевать его не просили. Он запел торопливо, переживая, что задерживает всех, вспомнил, как и сам хотел поскорее отсюда уйти. Кадило зазвенело панихиде неподобающе, отец Сергий остановился и затянул молитву медленно. А когда все сделалось медленным, к нему вернулся его прежний страх, из-под скуфьи потек пот, и в голове отчетливо появилась чужая мысль. «Человек лежит», — так звучала она. «Человек лежит!» — повторил отец Сергий и в ужасе вспомнил себя, только что занятого спором с Михайлой, победно хмыкающего, когда вот тут в мешках лежали люди. И без того несильный для священника голос отца Сергия сорвался, он повторял про себя: «Человек лежит!» — и ему казалось, что в этих словах предстала ему окончательная истина. «Человек — образ и подобие Божие — в мешке, убитый, — говорил себе отец Сергий, — образ и подобие, Иванов, Петров, Сидоров». Он снова запел, но в сравнении с тем голосом, который сейчас грозно кричал внутри него: «Человек лежит!» внешний его голос слышался слабым. Он вспомнил матушку Анну, которая часто ругала его дурной голос, и мысль о ней прервала что-то торжественное, готовое подняться внутри. Он натужно запел изо всей силы. Снова подул ветер, надул рясу, как черный парус, и вдруг из-под дна холодильника выскочила стая листьев, шмыгнула под ноги и пролетела под его рясой в сторону дороги, по которой он и пришел. Порыв ветра не успокаивался еще с минуту, а новые листья всё вылетали из-под рясы, пока он гудел молитву, и казались тоже частью ритуала. Отец Сергий допел последние слова молитвы гулко, успокоил разогнавшееся кадило, повернулся уходить и, оказавшись лицом к холодильнику с украинскими телами, махнул кадилом в него и неожиданно пошел туда властной походкой, расправив плечи, и со стороны казалось, что нет такой власти на земле, которая могла бы остановить его на пути к другим Ивановым, Петровым, Сидоровым. Он напоминал себе, что их нельзя отпевать без разрешения украинской стороны, которая, отказавшись от Бога, в отпеваниях не нуждается, и что он может поплатиться жизнью за самовольство, но, уже грозно хмурясь, пел молитву над украинскими мертвыми, и гулко допел ее до середины, как вдруг его голос сам собой опал и, как отец Сергий ни старался, голос его только хирел и к концу молитвы стал едва слышным. Отец Сергий с изумлением спросил себя: «Да ты что ж, грешный, другим голосом поешь? Детей своих разделяешь?» И больше не стало чувства торжества, и властность из его движений ушла, остался только страх от уверенной мысли, что в эту самую минуту Господь-то и глянул на него.

С того дня в отце Сергии завелась тоска, которая теперь присутствовала во всем, что он делал. Супруга его, матушка Анна, сразу заметив ее, посматривала на мужа с насмешливым недоумением.

— А я думала, для тебя это — обыденное дело, — сказал она, не вытерпев.

— Что обыденное дело для меня? — раздраженно переспросил он.

— Отпевать, — бросила матушка с вызовом. — Ты по матери своей так не плакал.

Последние слова она произнесла с упреком, и отец Сергий понял, что полтора года назад, когда почила его старая мать, он правильно угадал недовольство матушки Анны — она ничего не говорила и не сказала с тех пор, но откуда-то у отца Сергия осталось чувство, будто он недостаточно по собственной матери горевал.

Оставив матушку в церковном саду обрезать розы, он молча ушел в старую часть сада, по дорожке вверх, через заброшенный виноградник, который, оставшись без заботы, все-таки давал плоды. Виноград здесь рос кислый, уже диковатый, его никто не ел, и матушка несколько раз порывалась рубить лозы, сажать везде цветы, но отец Сергий не позволял. В этой дикости ему и виделась первозданность.

С матушкой отец Сергий жил столько, сколько служил. Женился, едва окончив семинарию. Супругу искал целенаправленно — не хотел всю жизнь прожить черным монахом, и, к счастью, встретил ее за три месяца до рукоположения. Знакомый священник собрал церковную молодежь — семинаристов и прихожанок воскресной школы — на экскурсию в Троице-Сергиеву Лавру. Отец Сергий увидел девятнадцатилетнюю Анну рано утром возле автобуса на белгородском вокзале. Она стояла в простом зеленом пальто, в коричневых ботиночках на каблуках, которые делали ее похожей на стройную лошадку, и спину она держала очень прямо. В поезде девушки пели акафисты, ее голос был самым сильным и глубоким. Услышав этот голос, отец Сергий испугался и передумал делать предложение, и всю дорогу до Лавры, на экскурсии и обратно он общался со всеми, кроме Анны, а по приезде решился сделать ей предложение через того же священника, уверенный, что она его не примет, — а она приняла.

В первые годы брака отец Сергий был счастлив, а в остальные — спокоен. Матушка была главным собеседником для него, хотя и с ней он до конца не был откровенен. Ссорились они редко, не бурно, и только, видимо, для того, чтобы оправдать матушкино убеждение — браков без ссор не бывает. Когда отец Сергий получил свой приход, матушка стала там ведущей певчей, и по началу отец Сергий на службах каждый раз пугался ее сильного гулкого голоса. Он убедил себя в том, что в матушке Анне обитает истинная вера, ведь не положится такой дар на пустое место, и в каждом намеке матушки, в каждой перемене ее лица искал высший смысл, до которого ему самому, талантами обделенному, еще надо было расти. Но по прошествии лет отец Сергий со страхом признался себе, что жаркого стремления к служению матушка так и не проявила. Ему даже стало казаться, что, соглашаясь на брак с ним, она в те неспокойные для страны годы больше искала не веры, а покоя.

После свадьбы матушка Анна сразу настояла на том, чтобы его пожилая мать, родившая своего единственного ребенка, отца Сергия, крайне поздно в сорок два, переехала к ним. И до конца ее дней матушка Анна ухаживала за ней, была к ней ближе, чем родной сын, привязала к ней троих детей, и те ходили чернее ночи, когда бабушка умерла в возрасте восьмидесяти двух лет. Родные дети вслед за матерью смотрели на неунывающего отца Сергия с осуждением.

Еще спустя годы отец Сергий понял, что матушка, хоть и не рвалась к служению, но тихим своим присутствием рядом давала ему возможность расти самому, гореть церковью. От благодарности за это он стал еще спокойней, и когда ей все-таки удавалось спровоцировать ссору, он быстро себя смирял и жене уступал. У отца Сергия и матушки Анны было трое детей — две девочки и мальчик. Воспитала она их вместе с его матерью тоже спокойно и для отца Сергия незаметно. Дети выросли, не доставив ему нервных потрясений. Старшие девочки уже были замужем, а сын учился в семинарии в Воронеже.

Отец Сергий дошел до конца виноградника, здесь заканчивался и сад. Вдоль дорожки, теперь уходящей криво вниз, с двух сторон стояли круглые бетонные столбики, покрашенные в последний раз лет десять назад. Виноград цеплялся за проволоку, натянутую между ними. Грубая, забуревшая по краям листва трепетала и клала неспокойные густые тени на залитую здесь на пригорке светом землю. Отсюда была видна его скромная голубенькая церковь. «По матери так не плакал», — повторил он про себя слова матушки и стал смотреть вниз, на крепнущее движение теней.

Тяжело вздохнув, отец Сергий подумал о том, что этот октябрь подозрительно теплый и, правду говорят, климат меняется. Он заметил среди бурых полусухих листьев совсем молодые, только вывернувшиеся из почки, молочно-зеленые. Такие же листья лозы дали и в прошлом году, и они замерзли, как только в начале ноября ударили холода. Отец Сергий и тогда гадал, к чему лоза дала этим листьям короткую жизнь. Матушка Анна была неправа — когда умерла его мать, он несколько недель испытывал боль в сердце, но она мешалась с умилением за то, что матери его дано было и позднее материнство, и долгая жизнь, и любовь внуков, и спокойная смерть. Отец Сергий испытывал

боль в сердце, но она мешалась с умилением за то, что матери его дано было и позднее материнство, и долгая жизнь, и любовь внуков, и спокойная смерть. Отец Сергий испытывал за это благодарность ко Господу, и эта благодарность, и это умиление облегчали его боль.
Вернувшись с обмена, он многое рассказал матушке — и о поразивших его одинаковых фамилиях в списках с той и с этой стороны, и о Михайле, и о его зажигалке, и о том, что отпевал украинцев непрошено, на свой страх и риск, и сам решился на это отпевание неожиданно для самого себя, за полминуты до того и сам не зная, что поступит вот так. И о том, как шел назад к столику, где его ждали военные, готовый принять любой исход и даже смерть. В этом месте матушка покраснела, заплакала, и несколько дней от нее пахло каплями валерианы.
— А если б тебя убили? — повторяла она. — А если б убили?
— А я верю в человека, — отвечал отец Сергий. — В образ и подобие Божие. Обещал же Михайло зажиголчку подарить, — весело добавил он.
— Подарит он тебе зажигалочку! — мрачно произнесла матушка.
Но об одном он не рассказал ей — о причинах своей тоски. Позволил ей думать, будто его печалит безвременная кончина молодых людей, да то, что славяне бьют славян. А действительной причиной его тоски было непонимание — он не понимал, ради чего погибли лежавшие во втором холодильнике, и не хотел ей об этом говорить пока сам не обдумает все. «За что они умерли? — много раз спрашивал себя отец Сергий. — За что?» Про своих он знал — они погибли за правду, за их общую с отцом Сергием правду. Он презирал разговоры о том, что правд много и у каждого она — своя. Нет, истинная правда — одна. «Одна», — повторял отец Сергий. Вот какая правда может быть у Михайлы? Та, что нарисована на его зажигалке? Да только если б она была для него правдой, он бы ее пальцем-то не прикрывал. И за что? За что погибли те — в украинских мешках? За ту правду, которую самому стыдно предъявить, не прикрыв ее от глаз? «И вот это ваша правда? — спрашивал отец Сергий, глядя сверху на свою церковь. — За нее вы готовы умереть?» Но от Анны он утаил и еще одну деталь, находя ее постыдной, — о том, что русских и украинцев он отпевал разными голосами. И теперь, когда он об этом вспоминал, на глаза выходили слезы. Купол церкви в этот момент вспыхнул на заходящем солнце, как будто стал стеклянным и в нем зажглась большая лампада.

Отец Сергий с нетерпением ждал второго обмена. Он приготовил в подарок для Михайлы мешочек с ладаном и предвкушал будущий диалог. «Зачем мне ладан, капеллан?» — спросил бы Михайло. «Черт ладана боится», — ответил бы отец Сергий и подмигнул. «Так я что, черт?!» «От себя бесов будешь отгонять», — шутливо отвечал про себя отец Сергий. Он любил пошутить и добродушно, никого не обижая, сострить. За это Егор Андреевич часто звал его в свою компанию на обеды, в беседку у озера, где принимал гостей. В озеро он запустил мальков карпа и щуки, и рядом оборудовал кухню, которая работала, только когда приезжали гости. Для них накрывали рыбный стол — ставили уху из карпа, рыбу разную, но местную, щук фаршированных, а к ним вареники с картошкой, вареники с ягодой в горшочках. Этой беседкой Егор Андреевич очень гордился, но сам был односложен и при гостях стеснялся много говорить, его выручал отец Сергий, а как в поселок прибыл из Воронежа на постоянное жительство новый главврач районной больницы, Костин, — стал звать и того. Костина сложно было назвать балагуром, но он был едок и прямолинеен. Многим гостям это нравилось, но только в сочетании с добродушием батюшки. Егор Андреевич это понимал, и по-деловому объединял их за одним столом, а сам только вовремя поддакивал. Отец Сергий Костину симпатизировал; впрочем, и не было человека, которого бы он откровенно не любил.
Отец Сергий не тяготился этими частыми встречами в беседке у озера. Наоборот, они разнообразили его — сельского батюшки — жизнь и кругозор. Гости приезжали разные — то из Белгорода от губернатора, то из Москвы. Батюшка много говорил, но и сам любил послушать. И перед тем, как махнуть стопку, он вставал с лавки, обозревал озеро, положив руку на грудь, потом с доброй насмешкой смотрел на гостей. В солнечную погоду каменья его креста искрились, подавляя всю зелень вокруг. Бормотал молитву и выпивал залпом. Гости всегда уезжали с добрым чувством, с умиленными лицами, и слали потом отцу Сергию поздравления по праздникам, обещая снова приехать туда, где сохранилась старая Русь и батюшка дружит с главой, а тот — с земским врачом, и это — почти идиллия, считавшаяся утраченной. А когда тут и природа — озеро, березы, — да уха и щука, да умная беседа — да где ж?! — в глуши, на границе, тогда и вера появляется, что старая Русь еще простоит.
Через несколько дней после обмена к Егору Андреевичу как раз приехал столичный гость из серьезного ведомства, обсчитывавшего расходы по приготовлению границы к экстренным ситуациям. Егор Андреевич позвал на обед отца Сергия, но тот отказался. Егор Андреевич удивленно молчал в трубку, и отец Сергий сбросил звонок, считая дело решенным — он не придет. Но минут через двадцать Егор Андреевич ворвался к нему в дом, где застал батюшку в маленькой угловой комнатушке — там он уединился писать проповедь. Он давно их не записывал, лет, наверное, тридцать, говорил от сердца, обобщая свои советы, данные на исповедях. А в первые пять лет службы конспектировал, переписывал. Но теперь он отчего-то снова достал старую черную книжечку и записал в нее несколько мыслей. В это воскресенье он хотел сказать новую проповедь, не как обычно, а записи ему нужны были для того, чтобы понять себя, ведь себя отец Сергий теперь тоже не понимал. И как раз накануне с ним случилось кое-что еще. Исповедовалась пожилая учительница, она была старше самого отца Сергия, и все ее грехи он знал наперечет — ругала одного ученика, слишком мягкой была с другим, и так по кругу. Но в этот раз она долго молчала, и отец Сергий терпеливо, без интереса ждал, как вдруг старая учительница внятно произнесла: «Батюшка, целыми днями желаю, чтоб Киев бомбили. Я грешна?» Отец Сергий даже выпрямился от неожиданности. Он стоял так долго, раздумывая, что бы сказать, а потом наклонился к ней и спокойно ответил в самое ухо: «Если из мести того желаете, грех. Если же ради того, чтоб все поскорее закончилось, то не грех». «Я — не из мести», — тоненько, как девочка, ответила учительница.
В тот вечер отец Сергий сходил в старую часть сада, и оттуда, стоя меж лоз, смотрел на свою церковь, позеленевшую в свете двух желтых фонарей, а вернувшись домой, решил впервые за долгое время записать проповедь. И вот сейчас, увидев раскрасневшегося обиженного Егора Андреевича, он подумал, что не сможет ему объяснить нежелания идти в беседку.
— Щу-уки, — произнес Егор Андреевич, смешно вытянув трубочкой красивые малиновые губы, — уже преют.
Отец Сергий обреченно вздохнул и посмотрел на лаковые, с острыми носами туфли Егора Андреевича.
— Ну как не можешь, отец родной? — жалобно спросил тот.
— Батюшка расклеился, — послышался гулкий голос матушки Анны, возникшей на пороге.
Она стояла в проеме двери, скрестив руки на груди, высокая, с заметными серебряными нитями в густых светлых волосах и все еще стройная, хотя ее фигура и начала с возрастом оплывать.
— До него только дошло, что русские бьют русских, – продолжила она.
— А это, между прочим, правда, — быстро и как будто между делом ответил Егор Андреевич, стянул с головы новую хрусткую бейсболку и с мольбой посмотрел на отца Сергия.
— Анна, ты даже не понимаешь, о чем говоришь, — со спокойным достоинством произнес отец Сергий, но голос его все-таки болезненно дрогнул.
— Объясни — пойму, — ответила матушка.
— Если б я сам понимал… — почти простонал отец Сергий.
— А если не понимаешь, то и думать об этом не надо, — бросила матушка Анна и вышла.
— Щу-уки, — с мольбой протянул Егор Андреевич, опять сложив в трубочку губы.
Отец Сергий мученически вздохнул еще раз и потянулся за жилеткой.

Гость — уже сидел за столом, укрывшись клетчатым пледом, на том месте, где обычно садился отец Сергий, — лицом к озеру. Ему было лет пятьдесят, он был невысок и, наверное, даже хрупок, его лысая, похожая на яйцо, голова поблескивала на солнце. Увидев отца Сергия, он привстал, поздоровался с ним за руку, и не садясь стал приоткрывать горшочки и с удовольствием принюхиваться. Пар от вареников покрыл испариной стекла его тонких серебряных очков, из-под которых на отца Сергия смотрели серые холодные и проницательные глаза.
— Щука, — рассмеялся гость неприятным смехом, подняв крышку рыбницы и садясь.
Отец Сергий разместился напротив, подавил тихий вздох и вдруг вспомнил, что до появления Егора Андреевича он имел какую-то важную большую мысль и собирался ее записать в книжечку, но не успел, и что это была за мысль, теперь не помнил. От этого отец Сергий нахмурился, что сразу же отразилось в лице гостя, тот с подозрением сощурился, и отец Сергий через силу заставил себя улыбнуться ему. В это время подъехал Костин, Егор Андреевич быстро разлил по рюмкам, и Костин, не успев сесть, накладывая себе в тарелку того и этого, начал рассказывать о том, что в больницу завезли новый аппарат УЗИ, который после майских событий «особенно актуален». Гость поинтересовался, что произошло в мае. Костин наконец сел, разделил вилкой вареник с вишней, поднял на гостя темные глаза и некоторое время молчал, словно оценивал в нем слушателя.
— Ну расскажи, — подтолкнул его локтем Егор Андреевич.
Костин, уже ни на кого не глядя, начал рассказывать историю, которую и отец Сергий, и Егор Андреевич знали во всех деталях, но и теперь слушали с волнением. Было это в конце мая.
— А до тех пор раненых в больницу не привозили, — говорил Костин. — Но я знал, что рано или поздно это произойдет — мы первые от границы.
И вот однажды стоял Костин у окна и увидел, как во двор больницы въезжает внедорожник Егора Андреевича. Он удивился, что глава не предупредил его звонком о приезде, и побежал вниз. Во дворе он увидел, как задняя дверь машины открылась и из нее выпал окровавленный военный. Костин крикнул медсестер и только потом догадался, что военные приехали на такой же машине, как у главы.
Говоря, Костин продолжал резать вареники, вишневый сок забрызгал тарелку и салфетку, лежавшую рядом. Гость, словно загипнотизированный, следил за движениями вилки.
— Открылась другая дверь, — говорил Костин, — выскочил другой военный, более-менее целый. Кричит: «Срочно помогите!» Я заглядываю в машину, а там… — Костин потянулся за сметаной и вытряхнул себе в тарелку большую ложку. —Мы, конечно, готовились к такому, но не к такому. У нас не было хирургии, один хирург на всю больницу. Выбегают девочки — медсестры, санитарки с носилками. Мы сами раненых кладем, тащим. Двое тяжелых, один в машине умер. Его тоже заносят, — махнул рукой Костин. — Тут хирург спустился, мы давай живым оказывать реанимационные мероприятия. «Скорую» вызвали. Санитарки в голос плачут, и тому, который целый, бутерброды суют, а я не скажу, что они у нас женщины щедрые. А санитарка таз принесла и давай мертвому ноги обмывать.
— Да-да-да, — ссутулившись поддакнул Егор Андреевич, а гость даже приподнялся на месте и с холодным любопытством смотрел на рот Костина, словно боялся пропустить хоть слово. Отцу Сергию отчего-то сделалось неприятно.
— Приезжает «скорая», — Костин наконец отпустил вилку. — Начинают готовить их к транспортировке в госпиталь, у одного там чуть ли не клиническая смерть, кровопотеря, кости переломаны, уходит уже, девочки сорвались, как завыли все в голос — кошмар, страшнее звуков не слышал. Но их можно понять, первые раненые в нашей больнице, — Костин поднял глаза на гостя, словно чтобы оценить, понимает тот девочек или нет. А он, выпучившись и замерев, слушал Костина. — И тут заходит Егор Андреевич и спрашивает так спокойно: «А вы, вообще, видели, что у машины номера украинские?» Тишина. Я такой тишины никогда раньше не слышал, и больше слышать не хочу. Все друг на друга смотрят. Приглядываюсь к военным, а у них и форма украинская, с вот этим их желто-голубым флагом, — Костин дотронулся до плеча. — Как мы могли этого не заметить?
— И что? — почти прошептал гость.
— А ничего, — ответил Костин и, снова взяв вилку, положил кусочек вареника в рот. — Секунды три прошло, и снова все продолжили делать свое дело.
— А санитарка? — спросил гость.
— И санитарка, — ответил Костин. — Егор Андреевич сразу вызвал военную прокуратуру, «скорая» их увезла, были еще живы, дальнейшую их судьбу не знаю.
Костин замолчал. Егор Андреевич положил на тарелку гостя пару вареников. Гость перевел взгляд на отца Сергия, как бы ожидая от него вывода.
— Так проявляется та красота, ради которой Господь создал человека, — произнес отец Сергий.
— А отношение-то, отношение к ним какое? — по-деловому уточнил гость. — Как к своим?
— Мне Христос сказал всех любить, даже врагов, — подавляя вздох, смиренно проговорил отец Сергий.
— Ах, все-таки врагов! — рассмеялся гость. — Все-таки разделяете, а, святой отец? Поверьте, спрашиваю из чистого любопытства. Паства-то у вас едина. Как вы это всё в голове укладываете?
— И я – не святой отец, и любопытство – не порок, и паства едина, — ответил отец Сергий и долго молчал. — Но наши-то — не они, — тяжело добавил он.
— Разделяете! — победоносно потер руки гость, и глаза его блеснули, словно ему удалось наконец разгадать сложную загадку.
— Разделяю, — властным голосом произнес отец Сергий. — Но не ненавижу.
Он поднялся из-за стола. Лицо его сделалось мрачным. Он перекрестил щуку, горшочки, графин с черной наливкой. Едва он закончил трапезную молитву, гость набросился на щуку.

Половину воскресной службы отец Сергий пробыл в праздничном, приподнятом настроении. Народу неожиданно собралось больше обычного, и всех отец Сергий знал. Пришли Костин и Егор Андреевич. Костин — в первый раз, а Егор Андреевич воскресных служб не пропускал и всегда отстаивал до конца с опущенной головой, веря, что всем своим видом подает жителям поселка пример. Служба шла легко, голос подпевавшей матушки так же легко уносился под высокий потолок. Но вдруг кто-то из детей, стоявших близко к алтарю, позвал мать. «Мам», — требовательно и одновременно жалобно произнес детский голос, а отцу Сергию показалось, что это слово было сказано ему в самое ухо, и тут же вся легкость ушла из его души. Он заметил Ванечку — семилетнего сына Натальи, продавщицы. Тот вертел головой в поисках матери. Наталья сзади взяла его за руку и шикнула, а отец Сергий зачем-то представил Ванечку в черном мешке, и в голове его отчетливо образовалась мысль: «Смерть есть». Отец Сергий запнулся и посмотрел на стоящего рядом с Натальей старого фермера Ефимыча, который, как обычно, нарядился на службу в белую рубашку и затертую кожаную куртку с квадратными плечами. С детским благоговением на лице Ефимыч озирался по сторонам, словно тоже кого-то искал. Отец Сергий перевел взгляд на Сережку — разнорабочего, пьяницу. Тот едва зажег свечу, собирался ее ставить и держал в опухших пальцах, прикрывая огонек от чужого дыхания осторожно, будто цыпленка держал. У отца Сергия защипало в носу, выступили слезы. Голос его окончательно сорвался, он замолчал и глазами, полными слез, смотрел на свою паству, впервые в жизни сожалея о том, что она — смертна. Замолчала и матушка, и в том, как она оборвала пение, слышался испуг. Стали слышны шорохи, шепот, шиканье. Отец Сергий несколько раз пытался начать, но слезы давили горло. Люди переглядывались: «Что случилось? Что?» Отец Сергий шевелил губами и не мог произнести ни слова, только смотрел на собравшихся через слезы, а те, будто увеличительное стекло, приближали к нему каждого, преувеличивали, выпячивали черты, которых отец Сергий раньше не замечал, и каждого он находил за что пожалеть — и Ванечку, и Наталью, и Ефимыча, и других. Наконец он сделал над собой усилие, снова запел и сам поразился дурному звучанию своего слабого дребезжащего голоса. «Да зачем ты, дурак, с таким голосом в служение пошел? — воскликнул про себя он. — Какой ты священник, когда поверил в смерть?» Но тут матушка запела высоким чистым голосом, она торопилась и словно колокол отбивала в молитве все «ять»: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный». И голос ее звучал тревожно, будто созывал всех посмотреть на давно обещанное чудо или беду. Отец Сергий потянулся за матушкой, его голос растворился в ее голосе, и он довел службу до конца.
Проповедь он говорил из книжки, иногда заглядывая в нее. Паства плотно сгрудилась вокруг, желая поддержать, удивляясь его недавним слезам, беспокоясь, и оттого слушала внимательно, в торжественной тишине. Которую, впрочем, нарушали тяжелые оружейные звуки вдали, со стороны фронта.
— Сегодня мы молимся о мире и о победе, — заговорил отец Сергий. — А я боюсь, что наступит мир! — воскликнул он.
Послышались недоуменные возгласы, шорох. Отец Сергий подождал, пока всё смолкнет, и повторил с удвоенной силой:
— А я боюсь, что наступит мир! Придет, пушки замолчат, а в сердцах все равно останется ненависть. Я хочу, чтобы замолчали пушки! — выкрикнул он, замечая, как в это время к нему, выставив вверх руку, пробирается Егор Андреевич. — Я хочу мира, — продолжил отец Сергий, — но не только на поле боя, а и в сердцах. Наши враги победят, если им удастся допустить ненависть среди нашего народа. Вот почему я боюсь, что мир наступит, а ненависть никуда не уйдет, и тогда мир не станет нашей победой. Для меня мир — сердца, умягченные любовью!
Люди кивали, плакали, отец Сергий собирался еще что-то сказать, но Егор Андреевич вырвался вперед и закричал:
— Эвакуация! Наступают!

Поздно вечером Отец Сергий стоял на краю виноградника и впервые наблюдал необычное явление — лимонная полоска неба растянулась над землей, а над ней нависала тяжелая темная громада, пробитая лентами облачков. И вся эта тяжесть на глазах перерождалась из серого в черное, двигалась сюда, шла, уже накрыв голубенькую церковь, поглотив на ее куполе крест. Виноградные листья почернели, и только когда их шевелил и переворачивал ветер, в них попадал лимонный отсвет, и на некоторых — молодых — вспыхивала свежая зелень. Где-то там, за громадой образовался красный луч заката, окрасил облачные ленты, и по громаде потекли красные реки. Отец Сергий со страхом смотрел на небо, но очень скоро все исчезло и опустилась тьма — плотная, ведь ни в одном окне поселка, лежащего внизу, не зажегся свет. Не зажглись и фонари возле церкви, уезжая, матушка отключила их.
Отцу Сергию показалось, со вчерашней службы прошел не день, а целый год или два. Он поискал в кармане телефон, чтобы посветить себе, но вспомнил, что выложил его утром, когда понял, что в поселке выключили связь. Он шел по много раз хоженой тропе, и все же сбивался, наступал в виноградник, цеплялся одеждой за лозы. Вчера вдвоем с Егором Андреевичем они в полной суматохе ездили по домам, собирали людей в эвакуацию, уговаривали, ругали. Егор Андреевич был непреклонен и грузил их в автобусы с сумками, колясками и котами. Отец Сергий крестил отъезжающие автобусы, машины и потом неподвижно стоял на дороге. Он с тревогой думал о матушке, уже предвкушал ее слезы при расставании с домом, из которого она никогда не уезжала. «Это временно, Анна, — говорил он про себя. — Временно. Всё в этой жизни — временно».
Когда уехал последний автобус, по совпадению несколько снарядов прилетели в озеро. Егору Андреевичу позвонили, и он умчался, пообещав заехать за ним и матушкой через двадцать минут и везти их на Старый Оскол, где у отца Сергия пустовал дом после тетки. Отец Сергий с тяжелым сердцем, не спеша, пошел домой, уверенный, что матушка уже подготовила все к отъезду и до приезда Егора Андреевича еще есть время.
Он застал матушку во дворе — в пальто и платке. Она стояла на одном месте и, задрав голову, смотрела на храм.
— Аня, собралась? — спросил отец Сергий, хотя и сам знал ответ.
Она повернулась к нему. Отец Сергий только сейчас обратил внимание на то, что на висках волосы матушки белые, а вкруг глаз — тонкие морщины. Матушка топталась теперь на месте, и отец Сергий вспомнил, какая она была, когда он впервые увидел ее на вокзале.
— Собралась, — вздохнув, сказала матушка.
— Вот и хорошо, — ответил он. — Вот и поезжай.
— А ты? — испугалась матушка.
— А я останусь, — отец Сергий отвел взгляд и повторил, как будто сам еще раз хотел выслушать это неожиданное для самого себя решение. — Я тут останусь.
— Как останешься? — матушка Анна подошла к нему и посмотрела прямо в глаза. — Как останешься, батюшка? — воскликнула она.
В это время подъехала машина, и отец Сергий увидел выходящего из нее Егора Андреевича. Матушка Анна сняла платок, волосы ее неаккуратно рассыпались, она расстегнула пальто и задыхаясь сказала:
— А если ты останешься, то и я остаюсь!
— Аня! — окрикнул ее отец Сергий. — Священник венчается дважды — второй раз с церковью!
Он произнес эти слова с такой властностью и таким высокомерием, что матушка Анна замерла, взглянула на него с обидой и быстро начала застегивать пальто и поправлять платок.
— Ну раз решил, так решил, — задыхаясь, срывающимся от обиды голосом говорила она. — Решил, значит оставайся. А я поеду, тогда прощай.
Отец Сергий стоял как вкопанный, словно оглушенный и ее словами, и своим решением. Матушка Анна зашла в дом и вышла оттуда с сумками, с надменным лицом. Из дома она зашла в храм и пробыла там меньше минуты, после чего села в машину, и когда отец Сергий подошел прощаться, через слезы сказала:
— «Образ и подобие», да? Придет твой Михайло и спалит тебя зажигалкой.
Когда машина поехала, отец Сергий перечеркнул ее широким крестом.

Огонек дрогнул на приоткрывшуюся дверь, у алтаря горела одна лампада, красное пятно вокруг нее дернулось, расползлось и осветило половину лика Христа со стоящей рядом иконы. Отец Сергий затворил за собой дверь. Он уселся на скамейку, прислонился к стене, он давно мечтал о такой тишине. Давно хотел остаться в одиночестве и обдумать свои большие мысли. Он всегда был на виду, среди людей, и, если и оставался один, хозяйственные, людские вопросы не отпускали. Особенно в последние годы он тихо раздражался на отсутствие времени для больших мыслей, ведущих к важным для священника прозрениям. И вот он остался один, со вчерашнего дня не видел ни одного человека, не слышал человеческого голоса. Но большие мысли не приходили, и сейчас он просто сидел в темноте, в тишине, спокойно поджидая врага. Он слышал приближавшуюся перестрелку с нашей стороны отвечали реже. Утром они казались далекими, а сейчас как будто стреляли уже рядом с центром. Иной раз лаяли собаки, но и те к вечеру угомонились. Отец Сергий вдруг понял, что не о таком одиночестве мечтал, он жаждал его в окружении людей, которые, оставаясь рядом, просто оставили бы в покое его.
На черном стекле окна вспыхнула красная точка, растеклась по нему, словно с той стороны плеснули краской. Лампадка тоже вспыхнула ярче. Отец Сергий повернулся к окну и, сделав смиренное лицо, смотрел то в окно, за которым в ночи распускались красные розы, а то на лампаду; пятно над ней вздрагивало, словно соотносилось с оружейным огнем. Он потянулся к карману жилетки, вытащил оттуда мешочек с ладаном и положил рядом с собой.
Он снова подумал о матушке и вдруг понял, что и сам больше не верит в образ и подобие Божие в каждом человеке, и был уверен, что рассчитывать на это в таких обстоятельствах — глупо. И это не слова матушки подняли в его душе сомнения, он сам со дня обмена носил их в себе — с тех пор, как разделил паству. «Всю жизнь других убеждал, а сам?» — горько усмехнулся он. Он закрыл глаза и так сидел, не шевелясь, держа большие руки на коленях.
Наконец он пошевелился, пощупал мешочек с ладаном. Все эти дни отец Сергий искал в себе и не находил никакой любви к Михайле, ему был неприятен этот человек. «Нехороший человек», — говорил про себя он. И тогда он допустил другую мысль — а если искры нет, то и смерть есть. «Как? — спрашивал он себя в темноте. — Как?» Он вскочил и бросился к лампаде, запутался и упал, и пополз на коленях. Он не видел икон, только знал, где какая в его храме находится. Встав напротив Христа, он затянул «Отче наш». Его голос зазвучал отчетливей обычного, словно боялся в такой тишине отрываться от своего хозяина, и дребезжал гнусавыми нотками. Отец Сергий перешел на шепот и молился скороговоркой, лампадный огонь часто мигал. Отец Сергий вперялся в темноту, пытаясь разглядеть в ней лик, но напрасно. Замолчав, он уронил голову на грудь и сидел так долго, утопленный по плечи в темноту, лампада освещала лишь его скуфью, и временами по его кресту пробегали красные искры. Казалось, отец Сергий уснул, но вдруг он поднял голову и стал громко молиться: «Направь, Господи, врага ко мне. Дай, Господи, доказать».
За окном снова ударила какая-то канонада, и огонь снова распустился по стеклу. Лампада вспыхнула, раздались близкие залпы. Послышались голоса, но все быстро стихло. Отец Сергий на секунду замолчал, прислушался и заговорил с удвоенной силой: «Духом слаб. Дай доказать физически. Телом пострадать за святую веру». Он снял скуфью и дрожащими руками обтер ею лоб. Когда голоса повторились, отцу Сергию нестерпимо захотелось увидеть еще раз лик, и он полез в карман за зажигалкой. В темноте ему привиделась черная зажигалка Михайлы, ее высокий синий огонь, его рука. Мимо промчалась машина. Отец Сергий резко обернулся к окну и не увидел, как луч фары выхватил из темноты лик. Но, поворачиваясь назад, он заметил под алтарем розу. «Вот зачем Анна заходила в церковь», — сказал про себя он. Из его глаз потекли теплые слезы. Он смотрел на икону, но видел в темноте розу, словно та отпечаталась в его слезах — розовая, в желтых прожилках. А от розы потянулись нежные усики винограда, зацепились за крепкую, словно в мышцы одетую лозу. Из лозы показались виноградные листья, они мягко разворачивались в темноте, удобно укладываясь в нее всей своей резьбой. Свежие молодые листья зашелестели к окну, зеленые, как сама зелень, как сама жизнь. Они разворачивались и сверкали, словно через каждый был пропущен мягкий золотой свет, и казались резными окнами в другой мир. Лозы прошли сквозь стену, и отец Сергий вдруг увидел, что всё вокруг — райский сад. Он запел молитву, листья дрожали. Близко к церкви подъехали машины, за дверью громко переговаривались. Он услышал, как дверь открылась и кто-то со смехом произнес – «Тут жрец орков». «Вали его» – раздался другой голос. Но отец Сергий их не слышал, он удивлялся необычайной красоте и высоте своего голоса, пока не понял, что вместе с ним поют ангелы.