Показалась мельница. И все, что было раньше – долгая дорога меж полей с зеленеющими не кормленными озимыми, низкие белые облака, сидящие на горизонте, сожженные машины, тихие села с замершими комбайнами и иногда блокпосты – сложились в единое ощущение: земля плоская, и она что-то говорит.
Был разбитый участок дороги, и наша легковая машина объезжала большие дыры в асфальте, оставленные груженными самосвалами. Они возили зерно – раньше. Отсюда хлеб шел на Мариуполь. А сейчас по этой дороге тряслась только наша машинка, тяжелая от чрезмерной ноши – гуманитарной помощи для только что освобожденного села. А в соседнем селе еще стоял «Азов» (запрещен в России).
– Не рискнут комбайнеры выходить, — проговорил Вадим, глядя на поля.
Он ехал с нами из Донецка в то же село – к теще и тестю, которых из-за войны не видел восемь лет. Говорил он о полях – они заминированы. Кое-где стебельки озимых росли чуть выше, поднимаясь над телом украинского солдата, которого никогда не найдут. И я гадала – они проросли сквозь него или поднялись вокруг него, выше и толще. Временами от петель, которые рисовала машина, объезжая то дыры, то мины, то разбросанные личные вещи украинских мертвых, начинало мутить, и тогда ощущение, что земля плоская, и уже не хочет нас держать, становилось сильней.
– Откуда мы знаем, что это наши? – спросила я бывшего за рулем Юрия (Юрий Леонов – депутат Народного Совета ДНР), когда он притормозил на очередном блокпосту.
– По духу чуем, — ответил он.
В открытое окно машины заглянули хмурые лица – чем ближе к фронту, тем они были серьезней, сосредоточенней и даже злей.
– Как у вас с хлебом? – спросил Юрий.
– Езжайте. Людям раздайте. Им нужней.
Дорога потекла дальше – в белые облака, солнечный весенний день, и замелькали простые деревянные кресты.
– Еще несколько дней назад тут лежали украинские убитые, — сказал Юрий. – Кто-то похоронил.
– А кто? – спросила я.
– Сочувствующие.
– Сочувствующие им или смерти?
– Не знаю.
Поехали молча по дороге с русских картин, из русских сказок. Через села с плодородными названиями. И на подъезде к нужному вдруг четко обозначился в пространстве этот контраст – между запахом хлеба, который в этом году не родится – поля не вспахали – и минами в земле.
– Странно побывать там, где уже не думал быть, — проговорил Вадим.
– Это уже не там, — заметила я.
– В смысле?
– Атмосфера, – пояснила я, – она уже не та. Значит, и место не то.
– Нет, — сказал Вадим, глядя из окна на комендатуру, к которой мы подъезжали. Над ее крышей поднимались российский флаг и флаг ДНР. – Атмосфера не может передавить место. Атмосфера уйдет, а место останется.
Со двора комендатуры, расположившейся в одном из частных домов, вышел сухощавый человек в военном, встал под цветущей вишней. С тлеющим угольком подозрения в глазах он следил за нашим приближением.
– Какие семьи тут больше всего нуждаются в продуктах? – спросил Юрий. – У вас самих хлеб есть?
– Несите людям, — проговорил тот. – Нас Россия кормит. А кто их будет кормить? Тут восемьдесят процентов за Украину. Ты придешь, ее накормишь, а она сыну своему звонит в ВСУ – сдает нас.
– А вы их после этого все равно кормите? – спросила я, подходя.
– А вы что предлагаете – не кормить? Кормим. Это – уже наши люди. Нам с ними эту землю пахать, какие бы они ни были. Им говоришь – «В полях мины», а они все равно выходят. Вон один перед блокпостом землю вспахал, — он махнул в сторону окраины, откуда мы только что прикатили. – Пару мин выкопал, пришел к нам, сказал, мы их забрали, а он пошел пахать дальше. Не испугался. Ну и что мне с того, что его сын в ВСУ?
– А что вы сделаете, если узнаете, что какая-то женщина, которую вы только что накормили, вас заложила? – спросила я.
– Ничего, млять, — ответил он, и уголек в его глазах сильней разгорелся. – Просто скажу ей, кто она есть на самом деле. Я им итак говорю, что я им не верю.
– Похоже, местные вас не очень бояться, — сказала я.
– Потому что я их не расстреливаю, — зло ответил он. – Никитос! – крикнул он, и из голубого домика комендатуры выскочил человек с автоматом. – Покажи им, где пять «лилипутов» (детей – М.А.) в доме. Пусть им еду отвезут. Я их всех ненавижу, — повернулся ко мне он.
– Не похоже на то, — сказала я.
– Я их всех не-на-ви-жу, — по слогам повторил он. – Я им не верю. А людей, которым я не верю, я ненавижу. Это – свадьба в Малиновке. Но нам с ними жить. Скажите девушка, как вас звать? А меня – Одесса. Вы, Марина, землю пахать умеете? Я – тоже нет. А кто ее пахать будет? Они. И ненависть закончится, когда они, млять, поймут, что мы – не завоеватели, а освободители. А там уже их дети и их внуки будут нашими. Потому что мы к их родителям, как к людям относимся, даже не веря им. А если я, извините, его маму на тот свет отправлю, как он будет на меня смотреть всю жизнь? Я просто знаю, о чем говорю. Я был в Доме Профсоюзов в Одессе. Я там на видео есть – когда меня оттуда выносят. Да, поверьте, я прямо внутри там был, я горел, — он подходит ко мне на шаг и в его глазах горит. – Я все помню, но вам ничего не расскажу. Только одно скажу – ни в четырнадцатом тут, ни в двадцать втором я не испытывал такого чувства страха, как там. Здесь я хоть могу защитить себя и тех, кто рядом. А там я никого защитить не мог – вот что такое Дом Профсоюзов.
Зло сплюнув, он отходит.
– Я никогда не буду браться за то, чего делать не умею! – кричит он через забор. – И никогда не буду учить этих людей, как землю пахать. И если вы сами не будете землю пахать, хлеб сажать, то вы будете кормить тех, кто пахать будет! Даже если они не за вас!
Мы отправились по домам и обошли их много. Дома не казались бедными, наоборот, еще совсем недавно зажиточными. В палисадниках в изобилии росли тюльпаны. В садах цвели фруктовые деревья. Небо отчего-то посинело, деревья и дома окутал молочный свет. Родилось ощущение, будто бы на село опустилась синяя чаша. И Кто-то сверху, прихлопнув нас всех ею как колпаком, больше не видит ни нас, на этого места. И не хочет замечать. От этого стало страшно.
В домах люди, принимая продукты, первым делом заводили разговор о том, что они поддерживают Россию, хотя их никто об этом не спрашивал. Предлагали вино – сладенькое, из своего винограда, и молоко – свеженькое, из-под своей коровки, взятое только что.
– Возьмите, не обижайте, — улыбнулся мужчина, нагнав меня.
Он протягивал пластиковую бутылку с рубиновым на солнце вином. Я взяла. А он сразу обвинил соседку – украла шесть пакетов гуманитарки. И двоюродного брата – поставил у себя генератор, а родственниками даже телефоны зарядить не дает.
Слышались звуки обстрела. Разговоры в домах крутились вокруг соседнего села, где хозяйничают два отряда местной теробороны. Возглавил ее кто-то местный. «На голову больной, – говорили сельчане про него. – Теперь поквитается с каждым, кто ему когда-то дорогу перешел». «Страшнее соседа никого нет».
Мы дошли до родственников Вадима, когда небо стало неестественно синим и окончательно перестало сочетаться с молочным светом. Обострилось чувство оставленности. Тесть и теща вышли к калитке, услышав шум подъехавшей машины.
– Ой-й… — сказала теща, прикрыв рукой рот.
– Я же говорил, что летом приеду, — деланно, скрывая чувства, пошутил Вадим.
Они обнялись. Мы отвернулись.
– Люди хотят работать, — через несколько минут говорил его тесть, сидя в кухне за столом и сжимая в крепких руках кружку с чаем. С опаской он поглядывая на Юру, на меня. И даже на своего зятя, которого не видел восемь лет.
– Люди к нам уже приходят, у нас же фермерское хозяйство, — вставила теща. – Работу просят. А мы сами не знаем – разрешат нам сейчас подсолнух сеять или не разрешат? С хлебом мы уже пропустили.
– Вы можете выходить в поле, — сказал Юрий, – но при условии, что оно – не в стороне от занятого села. Если увидите, что мины лежат, сообщите.
Тесть потемнел лицом, опустил глаза. Теща вздохнула так глубоко, что казалось, это через пол под столом вздыхает сама земля, на которой стоит этот дом, и тот трактор во дворе, и растут фруктовые деревья.
– Никто вам сейчас не скажет – «Выходите в поле», – проговорил Юрий. – И никто вам не скажет – «Не выходите». Все на свой страх и риск. Сами примите решение, которое вы посчитаете правильным.
– Да что тут правильным… — выдавил тесть. – Уже выезжали трактора. Один на что-то напоролся. Пришел в комендатуру, сообщил. Вчера нас в ту сторону не пустили, — показывает в сторону обстрелов. – Ну мы поехали через речку. Мы в полях по следам смотрим – мина лежит. И вот так пашешь, а то в жар, то в холод бросает. Поехали на следующее поле. Там позиции были, орудия валяются, гильзы.
– За землю не обидно? – спросила его.
– А какая обида может быть? – ответила вместо него теща. – Обида только по молодости бывает, а сейчас… Только страх. Боимся мы.
– У нас ребята выехали на тракторе удобрять, подорвались, — сказал тесть. – Ну ничего, все живы. Только колеса оторвало, а трактору, идущему следом, стекла выбило. И ребята немножко поцарапались.
– Я вам тут подарок привез, — потянулся к пакету Вадим. – Флаг ДНР.
Теща и тесть переглянулись.
– Мы пока повременим, сынок… — неуверенно проговорила она.
Я вышла с ней со двора. Мимо шли военные с белыми повязками на рукавах. Поднялся ветер и забросал нас лепестками с деревьев.
– Тридцать лет мы работали. А теперь все потеряли. Я и военных боюсь, и обстрелов боюсь, и всего боюсь, — прошептала она, и мне показалась, сейчас она скажет – «и собственного зятя боюсь».
– А кто похоронил украинских военных у дороги возле села? – спросила я.
– Одна женщина наша.
– Она тоже за Украину?
– Она как раз за Россию и ДНР. И всегда была. Просто пошла в комендатуру и сказала, что хочет поступить… что ли по-людски?
– А в том доме, правда, живет бабушка, яростно поддерживающая Украину? Мне в комендатуре сказали, — я показала на соседней двор, где аккуратно росли луковичные.
– Правда. Но она вам этого не скажет. Да вы сами посмотрите, какой у нее сад, какой цветник. Ей восемьдесят семь, а я за ней так за землей ухаживать не поспеваю.
Во дворе мне навстречу вышла смуглая сухая старушка.
– Я за Россию, — быстро проговорила. – А ты откуда, доченька? Из Донецка? Я – за ДНР.
Она заглянула в пакет. Цепко глянула мне в глаза. Порывисто обняла, чтобы спрятать испуг. Отстранилась, погладила мою щеку. Костлявыми пальцами выбрала лепестки из моих волос, всё приговаривая ласковые слова. А потом, бросив пакет на землю, побежала в свой цветник и неистово нарвала красных тюльпанов.
К вечеру мы вернулись к комендатуре. Я – с охапкой цветок. Во дворе за столиком сидел Одесса. Курил. Пил чай. Смотрел в темнеющее небо. Мы были на стыке несочетаемого. В самом сходе двух стихий. И как будто гудела не непогода и не орудия в соседнем селе, а сама земля выла – от того, что не родит в этом году хлеба.
– Вот вы говорили, что тут восемьдесят процентов людей за Украину, — произнесла я. – Я хотела взять у таких интервью. И что вы думаете? Не нашла ни одного! Все – за Россию.
Одесса захохотал. Потемневшее небо, на котором теперь неестественно смотрелись белые облака, начало сбрасывать на нас тяжелые капли дождя, ветер понес намокшие лепестки вишни. В глазах Одессы краснел неугасающий уголек.
– Свадьба в Малиновке, — сквозь смех сказал он. – Вот приедет точно такая же – симпатичная, молодая щира украинка, будет гутарить по-украински, и они все будут за Украину. Куда ветер, туда дым. Но мы все вместе будем держаться за землю! А вино не пейте. Не надо вам оно.
Пошел сильный дождь. Зашелестел по полям. Часовые вставали тенями на дорогах – совсем взрослые и восемнадцатилетние с суровыми лицами. Они махали, растопырив пальцы, пропуская машину в темноту, и когда земля, намокнув, выдала из себя дух, стало понятно: эти пальцы будут держаться за землю, за озимые, и те, с виду слабые, выдержат – не подведут. Может быть, потому, что во многих местах они уже проросли через смерть.
Добавить комментарий